Глава 2. Чектаун

Нужно сказать, что дети подземелья понимали, что такое учёба, и чем занимаются их ровесники в школе. И Марсик, и Койт умели читать и писать. Читали они оба бегло, хорошо и без запинок, а вот с письмом было иначе. Марсик, хоть корявенько, но вполне разборчиво писал прописными буквами, а вот Койт прописи так и не освоил, предпочитая выводить мелкие, но печатные буквы, и на это была причина.

 

Само собой понятно, сперва сорванцы и думать не думали о каком-то там образовании, но надо отдать должное Косте, который, несмотря на собственный довольно юный возраст, сумел найти ключики к обоим мальчишкам, проявив недюжий педагогический талант.

 

С Марсиком было проще. Коста буквально на пальцах, загибая их и разгибая в такт доводам, убедил мальчишку, что рано или поздно, но скорее всего рано, его поймают, и если не на консервы, то передадут хозяевам, горнорудной компании. Если он, Марсик то есть, будет необразованным, не умеющем читать, писать и непригодным к обучению, то гнить ему в штольнях или на отвалах. А если он окажется грамотным и начитанным, то судьба у него как пить дать будет другая. Его, конечно, подучат, но даже если и пошлют в шахту, то не иначе как каким-нибудь надсмотрщиком, а скорее всего определят в контору или даже может быть в офис, где он заживёт спокойной и сытой жизнью, где его присмотрит себе красивая девчонка, они поженятся, нарожают детей, а потом и внуки пойдут, и закончит он жизнь не в казённом вонючем доме престарелых, а в маленьком домике на краю Чёрных Холмов, на опушке Великого Леса.

 

Марсику, понятно, в силу возраста было плевать на красивую девчонку и возможных отпрысков, а вот перспектива сытой и спокойной жизни, и особенно домик на опушке, прельщали вполне. Он принялся учиться с рвением и старанием.

 

С Койтом было куда сложнее. С самого младенчества он пристрастился к играм на коммуникаторе, бывало часами, забывая про всё и обо всём. Но, как говориться, не было бы счастья, да несчастье помогло. Два с лишним года назад в республике полетела вся коммуникационная сеть, так как имперские дроны разнесли вдребезги все ретрансляторы, а потом запретили и заблокировали все коммуникаторы, оставив населёнию для связи тупые кнопочные мобилы. Дни у Койта стали серыми и бессмысленными. Дабы как-то развлечься, он начал перелистовать хранившиеся у Косты в здоровенном фанерном ящике всевозможные руководства и инструкции по электронике. Коста это заприметил, и тихой сапой начал учить Койта чтению, а мальчишке нравились длинные непонятные слова, но больше всего то, что Коста мог терпеливо, по полчаса и более, пытаться объяснить ему их значение. А вот палочки и крючочки у Койта не задались. Зато он ловко и быстро научился писать мелкими печатными буквами как в инструкциях. Тот ещё принтер, хотя, признаться, читать его записки было куда удобнее каракулей Марсика.

 

А вот Бобаса Коста ничему не учил. Похоже, он был доволен и тем, что мулат был исполнителен, не капризен, не многословен, не совал нос куда не следует и обладал достаточной для многих дел физической силой.

 

То, что рядом с убежищем находилась шестая гимназия, было настоящим подарком судьбы. Специфика данного учреждения была такова, что процентов девяносто её учеников составляли дети офицеров, прибывавших в Чектаун по своим делам, кто с фронта, кто, наоборот, перед оправкой на фронт, а кто просто челночил между столицей и Чектауном, радуясь тому, что до фронта так и не доехал. В связи с этим дети менялись в классах чуть ли не ежемесячно., поэтому никто толком ни с кем не мог сдружиться, учителя тоже не запоминали потоки учеников, отбывая свою службу казённо и без энтузиазма. Да и сами дети офицеров были сызмальства приучены не раскрывать свои маленькие душонки абы кому придётся, в товарищи никому не навязываться и не спрашивать лишнее. Кроме того, дабы избежать больших потерь, офицеров расквартировывали хаотично по всему городу, рассосредотачивая равномерно по всем районам. Поэтому от шестой гимназии ходило восемь школьных шатлов ко всем окраинам. Шатлы были беспилотные и на монорельсе. Занятия в школе у первой смены начинались в девять, и именно к этому моменту шатлы подъезжали к гимназии, открывали створки дверей и стояли открытыми минут пятнадцать, дабы гарантировано всех выпустить. В этот момент мальчишки из подземелья, наряженные в униформу шестой гимназии, могли беспрепятственно зайти внутрь и поехать куда им нужно, практически как на метро. Это не вызывало ни у кого подозрения, поскольку часто десяток-другой учеников второй смены ночевали в гимназии, делая допоздна уроки, а по утрам наведывались по своим домам, чтобы вернуться ко второй смене, к трём часам по полудню. Но даже в таких случаях Койт отсаживался подальше от своих случайных попутчиков, и пока что никто им не интересовался. Наличие формы шестого лицея спасало и от хлыстов. Они прекрасно знали, кто здесь учится, да и Койт был такого нежного возраста, какой не вызывает у большинства правоохранителей каких либо подозрений. Но если что, то в правом рукаве формы Койта был спрятан длинный заточенный гвоздь. Многолетняя жизнь по подвалам и ночлежкам сделала своё дело. Убивать Койт никого бы не стал, но полоснуть по рёбрам или распороть руку он может за милую душу. Кровякой его не испугать.

 

Что касается самого Чектауна, то это был один из старейших городов на Терра-три, а может быть и даже самый старый. Если нормальные города начинали расти из центра, расползаясь как спрут, то Чектаун наоборот вырос, когда разбросанные на полях заводы и фермы сливались друг с дружкой, хаотично разрастаясь без какого-либо плана. Только совсем недавно, лет двадцать назад, правительство города решило хоть как-то упорядочить застройку, проложило крест-накрест шесть проспектов, посносив напечатанные принтерами бараки и лачуги и застроив центр города красивыми домами.

 

Сразу за разваленным подъездом, через узкий расчищенный проезд, стояло именно одно такое из зданий, напечатанное принтером. Оно было двухэтажным, омерзительно серым, окна и двери мало того что выбиты, но даже их обломки почему-то исчезли в непонятном направлении. Скорее всего, это здание было казённым, так как у парадного входа на стене была светлая площадка от висевшей когда-то вывески. Койт пару раз из любопытства заходил внутрь, задирал голову и смотрел на сквозную дырищу с первого этажа вплоть до крыши. Самое интересное, что следов взрыва вокруг не было, как будто великан поднял с земли булыжничек размером с джип, да и пробил от скуки домишко.

 

За этим серым домом, опять же через переулок, стоял старый яблоневый сад. Отсюда уже были хорошо слышны проезжавшие по проспекту машины. Сад занимал гектар или чуть поболее. Почки на яблонях набухли, из них показались зелёные шильца листочков, но до цветения было ещё далековато. Времена года на Терре-три, по крайней мере на широте Чектвуна, были смазанными, нечёткими. Местная природа вообще на них не реагировала, а земная, инопланетная, воспринимал новое место произрастания порой совершенно непредсказуемо, до цветя без перерыва, то вовсе отказываясь плодоносить. Но яблоневый сад упрямо зацветал каждую террианскую весну. Койт помнил, что прошлой весной сад цвёл умопомрачительно, и в глубине его он увидел маленькие домики из которых с жужжание вылетали их миниатюрные обитатели и кружили вокруг цветов. Он сказал об этом Косте, и тот вроде даже как обрадовался и объяснил Койту, что домики называются ульями, что живут в них насекомые пчёлы, что они жалятся больно и их лучше не беспокоить, и что осенью, похоже, они все поедят яблок. Так оно и случилось. К осени ветки деревьев клонились к земле от разноцветных плодов. Некоторые были зелёные и кислые, а некоторые красные и сладкие. Подъездные тётки и бабки с утра до заката паслись в саду, подбирая упавшие и низковисевшие яблоки, но наступала ночь, и ребята пакетами таскали в убежище те плоды, что висели на самых макушках крон. А потом Бобас приволок откуда-то пудовый мешок сахара, они наварили варенье и ели его месяца три. Но однажды ПВО Чектауна сбило шальной имперский зажигательный дрон, он рухнул в глубине сада и во мгновение ока спалил домики пасеки. Коста сказал тогда, что теперь, наверное, не видать им больше яблок, так как местные твари с цветами незнакомы и в опылители не годятся, разве что какой-нибудь щальной рой сбежал с пасеки и умудрился пережить зиму где-нибудь в развалинах. Койт прошёл сад насквозь, но пчёл не заметил.

 

После сада стояла высотка, которая начиналась на улице убежища, а торцом выходила уже на проспект. Этот дом был одним из тех немногих, что пытались жить на пятый год войны так, будто войны-то и не было вовсе. Честно говоря, весь Чектаун первые три года конфликта на Чёрных Холмах пыжился жить всему назло весело, богато и деловито. Да, были первые три страшных дня бомбёжек, но всё быстро расчистили и залатали, подтянули зенитки и ПВО, оборонялись и сбивали дроны с остервенением. Но накал борьбы постепенно угасал. Люди по мере приближения фронта исчезали из города. Кого-то прикопала имперская артиллерия и они расширили и без того бескрайнее кладбище, кто-то сбежал от войны в Великий Лес. Люди побогаче улизнули в Столицу, а то и вовсе на далёкие южные Дикие Острова Тёплого Океана. Коммунальные службы редели. Завалы росли. В город стекались ручейки бродяг и беспризорников. Хлысты и Государственное Управление Безопасности Республики, то бишь губры, становились злее и наглее. Но пока что ещё были очаги прежней жизни. И высотка, мимо которой проходил Койт, была одним из таких очагов.

 

Первыми учреждениями высотки были кафе-наливайка и парикмахерская. Вход у них был общий. Прямо из холла пойдёшь - попадёшь в кафе через дверь вертушку, а левая дверь, в цирюльню, была всегда открыта в холл – ей не давало закрыться вечно полное несвежей водой ведро. В кафешке сменяли друг дружку две молодые девчонки. Они с тоской глядели на улицу и улыбались даже Койту. Койт, несмотря на то, что был маленький, вызывал у них определённые надежды на обогащение, поскольку они считали, что он офицерский сынок, а, значит, наверняка при жетонах и вполне может зайти и заказать недёшёвый нынче сок или даже чашечку лате. Но даже если бы Койт и захотел сока, и мог бы его оплатить, он не в жизнь бы не сделал этого. И вот почему. В парикмахерской народ неистово избавляла от волос здоровенная немолодая тётка в замусоленном переднике. У тётки этой была объёмная причёска в завитушках. И вот эта тётка, тряся своей гривой, буквально набрасывалась на оцепеневшую в кресле жертву, и по всему объёму парикмахерской начинали лететь ошмётки волос. Иногда Койт, на минутку задержавшись у витрины, даже удивлялся, откуда берётся столько разбросаных волосяных прядей, ведь у подстригаемого тёткой человека зачастую ну никак не может быть столько волос. Будто она их специально незаметно доставала из кармана и расшвыривала по сторонам, показывая, каких усилий стоит ей работа. И ещё Койт представлял, что вот однажды, предположим, захочет он сока, зайдёт к девушке в кафе, нальёт она ему стакан, он отхлебнёт, а из глубины напитка вдруг всплывёт на поверхность волосяная прядь навроде тех, что тётка рядом разбрасывала по полу. И эту картинку Койт представлял так реалистично, что у него возникал приступ тошноты, и он спешил дальше пройти мимо дома.

 

После кафе-парикмахерской была дверь в подъезд с двумя глазками камер. Койт проскакивал её на всей скорости. Дальше было два больших окна. Они были всегда освещены и всегда занавешены плотными серыми горизонтальными жалюзями. Как не пытался Койт разглядеть, что там внутри, ничего не получалось. Ещё совсем недавно Койт накручивал себя, придумывая, что за этими жалюзями филиал консервного завода, и сюда местные хлысты притаскивают на утилизацию зазевавшихся беспризорников, но однажды он вдруг осознал глупость данного предположения, тем более что из этих занавешенных окон никогда не доносились чудовищные крики терзаемых жертв, ни прочие звуки, которые, по его разумению, должны были сопровождать деятельность живодёрни.

 

А дальше начиналась сказка. Это был магазин электроники. Совершенно очевидно, что в нынешние времена он был безнадёжно закрыт. Но за ним кто-то ухаживал. Койт так и ни разу не увидел хозяина этого волшебного мира, но судя по тому, что витрины магазина были всегда чисто вымыты, этот волшебник существовал. Самое главное, что за стеклом витрины функционировали два больших телевизора, подключённых, без вариантов, к кабельным каналам. На первом по ходу экране транслировался бесконечный новостной марафон. Сменяли друг друга дикторы, сюжеты, в основном про войну. Но звука не было, о чём там речь было непонятно, и поэтому Койту совершенно не интересно. А вот на втором экране… Койт взглянул на часы, было половина девятого. Сейчас начнётся…

И вот оно – Том и Джерри. Придурковатый кот, напоминавший всех хлыстов вместе взятых, и ловкий мелкий Джерри - это же он, Койт, ну ни дать, ни взять. Этот телевизор показывал древнючие земные мультфильмы. И наплевать, сколько веков назад их нарисовали. И звук тут был не нужен. Койт каждый раз впадал в оцепенение, глядя на экран. Оцепенение полное, гипнотическое. В эти минуты он ничего не замечал вокруг. Даже если бы к нему подошёл хлыст, он всё равно не оторвал бы взгляд от экрана, запросто променяв свою жизнь на беготню мышонка. Хорошо, что этот мультик показывали всего десять минут, а потом на экран выползали неприятной внешности дядьки, которые начинали глупо кривляться. Это кривляние было для Койта омерзительно ещё тем, что, как бы они не раскрашивали морды яркими красками, но было понятно, что это далеко не молодые люди, которые ну никак не могли так глупо себя вести. Койт рассказывал о них Косте, и Коста объяснил ему, что это клоуны, и что кривляться - это их профессия, и что люди веселятся, глядя на них, но Койту почему-то весело не было.

 

И вот Койт оказался на проспекте. Ему предстояло завернуть направо, дойти до подземного перехода, перейти на другую сторону проспекта, пройти под арку во двор-колодец, через другую арку выйти из него и очутиться прямо напротив площадки остановки гимназических шатлов. Было без пятнадцати девять. Время достаточно.

 

Воль проспекта стенами стояли высотки. Ветер разгонялся в их ряду как в ущелье, продувая неплотную одёжку Койта. Из носа мальчишки потекло. Он слизнул докатившуюся до верхней губы капельку, и дёрнулся рукой, чтобы по привычке вытереть нос рукавом, но осёкся, опустил руку. Вспомнилось, что Коста грозился в случае намеренного загрязнения формы едой, глиной или соплями, заставит виновника самому стирать её хозяйственным мылом, причём именно в холодной воде, чтобы краски не линяли. Койт быстро скинул с плечей рюкзачок. В его боковом отделении лежали салфетки, с десяток не более, старинный ключик, непойми от чего, и маленькое круглое зеркальце в потёртом пластиковом обрамлении. Всё это, кроме одной салфетки, перекачивало в правый карман куртки. Приведя себя в порядок, Койт, дойдя до входа в подземный переход, метко бросил катушек салфетки в урну. Почти как культурный человек.

 

Из перехода неожиданно донеслась музыка. Койт начал спускаться вдоль дальней стенки, где была проложена колея для тележек. Он знал, что находится там, под землёй, но музыки оттуда ещё не слышал. Он знал, что по левой стенке идёт ряд заброшенных палаток, кроме одной, центральной, где сидел толстый дед, около которого крутился больной на голову мальчишка лет пятнадцати. Эти двое чинили всё что угодно, от ботинок до кнопочных мобил. Напротив этой палатки всегда стояла табуретка, и лежал большой лист пенопласта, такой же, как у ребят в убежище. Хозяина табуретки и этого листа Койт ещё ни разу не видел. Больше в переходе ничего интересного не было, разве что в самом последнем павильоне за стёклами были прикреплены картинки с видами Диких Островов. Вероятно, там когда-то продавали билеты на эти острова. Проходя мимо этих картинок, Койт не останавливался, а просто слегка притормаживал, мечтая однажды увидеть эти пейзажи вживую.

 

Переходов Койт не то чтобы опасался, но недолюбливал, так как там можно было нарваться на хлыстов, тусовавшихся во время дождя, или потому что в переходах было сподручнее прижать какого-нибудь бедолагу к стенке. Для этого у Койта было зеркальце. Он вытащил его и протянул руку, так, чтобы видеть переход, будучи самому невидимым. Навстречу шла пожилая тётка, таща за руку еле успевавшую перебирать ногами маленькую девчонку. А посередине, на табуретке, сидел бродяга в камуфляже. Перед ним стояла пустая высокая консервная банка, в руках он держал инструмент, раскрытый футляр от которого лежал на пенопласте. Таких инструментов Койт ещё ни разу не видел. Две пластиковые коробки с кнопками, соединённые собранной в складки тряпкой. Изгибы тряпки были металлизированы. Штаны у музыканта были засучены, чтобы все видели два карбоновых протеза, что заканчивались разной обувкой. Правый протез упирался в рыжий кроссовок с синими шнурками, завязанными бабочкой, а левый – в чёрный, без шнурков вовсе. Засмотревшись на бродягу, мальчик не сразу услышал шаги за спиной. Он обернулся и, глаза в глаза, столкнулся взглядом с офицером, который порхающей походкой спрыгивал вниз через пары ступенек. Офицер остановился. Взор его перенёсся на ладонь Койта, сжимавшую зеркальце, потом снова пронзительно в глаза мальчика. Койт быстро сунул руку обратно в карман. Зеркальце упало на его дно, а в ладошку и дальше, посерёдке между пальцами, сполз заточенный гвоздь из рукава. Койт испугался. Дико захотелось отлить, так, что низ живота заболел, и предательская капелька намочила трусы.

 

- Здавствуйте… - произнёс Койт с максимально возможной любезностью и даже умудрился натянуто улыбнуться.

 

Было видно, что офицер набрал в грудь воздух, чтобы произнести нечто важное, но тут из глубины перехода громыхнули аккорды, да так, что взрослый даже слегка вздрогнул. Офицер глянул в сумрак. В эту секунду Койт понял, что про него уже забыли. Офицер полетел навстречу бродяге, а гвоздик в кармане снова поднялся в рукав. Дойдя до инвалида, офицер что-то быстро сказал. Бродяга хотел было встать, но военный опустил ему на плечо руку, оставив его сидеть на табуретке. Громко звякнула консервная банка от тяжёлого дорогого жетона.

 

Офицер поскакал на выход, на ту сторону проспекта. Койт, дождавшись его ухода, тоже пошёл вперёд. Музыкант раздвинул складки ткани и снова начал их сжимать, наполняя тоннель музыкой. Койт догадался, что звуки издаёт вырывающийся наружу воздух, и ему подумалось, что надо не забыть спросить у Косты, как этот инструмент называется. А старый солдат закрыл глаза, слегка наклонился над инструментом и запел низким, почти утробнам голосом.

 

- А нафига переживать о том, что будет.

Запалют свечи , поцелуют молча в лоб.

В ладони вложат образки, и нам на груди

Медали кинут и положат в тесный гроб.

 

Он открыл глаза и заиграл гораздо громче, практически горланя. Койт остановился напротив.

 

- А нафига нам воевать за эту волю.

Мы этой воли не видали ни фига.

Идёт-гремит вперёд броня по чисту полю.

Мы на броне сидим, стреляем во врага.

 

А нафига мы проливаем реки крови.

Живым нам жизнью насладиться не дадут.

И охреневшие от страха и от боли

Мы прём толпой на вражий долбанный редут.

 

А нафига, скажи браток, они припёрлись.

Мы своего им ни черта не отдадим.

А смерть – фигня, о нас потом напишут повесть.

А будим живы, фигли нам, детей родим.

 

В левом кармане курточки у Койта лежал самый дешёвый, маленький жетон. Этот жетон попал к нему вместе с формой, очевидно принадлежа её бывшему владельцу . Когда пару раз Коста всё-таки заставлял стирать одёжку, Койт вынимал его и снова клал на место. И вот теперь, похоже, пришёл черёд с ним расстаться. Мелкий жетончик тихо звякнул по дну консервной банки. Бродяга поднял на мальчика глаза, и Койт понял, что он вовсе не такой старый, просто грязный и седой. И пахло от него перегаром. И наверное, раньше он приходил в переход позже, ближе к вечеру, отлежавшись в своём убежище и протрезвев, поэтому Койт его ни разу и не видел. А теперь вот, наверняка, солдату некуда стало уходить, и он ночевал здесь же , на куске пенопласта.

 

- Ты кто? – спросил солдат, но Койт уже бежал прочь, на секунду задержав взгляд на плакатах с Дикими Островами. Картинки были на месте.

 

Койту нужно было срочно кое-куда забежать. Встреча с офицером давала о себе знать. Мальчишка нырнул под арку в квадратный колодец двора. Каждая стенка колодца представляла собой два подъезда жилого дома. Впрочем, жилым можно было назвать его с натяжкой. За весь год Койт так и не встретил здесь ни одной живой души, кроме вездесущих крыс и игнорирующих их тощих кошек. Дверь подъезда номер два как всегда была открыта настежь. Камера над входом была залеплена зелёной жвачкой. Сделал это не Койт. Койт опасался камер, не приближался к ним и на такой вандализм был неспособен. В подъезде широкая правая лестница вела наверх, к площадке с тремя квартирами, оборудованными серьёзной внешностью дверями, а левая лесенка уводила в полуподвал. Там справа была щитовая, о чём предупреждали молния и череп, а слева ещё одна дверка, обитая оцинковкой, снабжённая деревянной ручкой и совершенно нелепым архаичным замком, стягивавшим скобой ущки на двери и на косяке. Койт нашёл эту дверь полгода назад, холодной зимой. Он стоял, шмыгал носом, понимая, что открыть квартирку ну никак не получится. Случайно левая подошва его утлой обувки нащупала бугорок. Койт откинул коврик у двери и поднял ключ. С тех пор он стал частым посетителем этих апартаментов.

 

Квартирка состояла из коридора, кухонки, малюсенькой комнаты и санузла. В кухонке было много посуды. Кое-что Койт перетащил в убежище. В комнате не было совершенно ничего, кроме полки с несколькими книгами. Точнее, книг было десять. Все они были пронумерованы, и на всех указан автор: Жюль Верн. И были эти книги старые-престарые, до желтизны листов и запаха плесени от страниц. Книги эти Койт читал всю зиму, периодически наведываясь к Косте спросить значение того или иного слова. Коста поначалу искренне удивлялся, откуда он брал эти термины, но Койт не говорил. В конце концов Коста обнаружил перенесённую в убежище его библиотеку, полистал пару томов, произнёс, мол теперь понятно, и потерял к койтовой находке интерес.

 

В квартирке когда-то обитал ребёнок. Койт собрал целый пакет игрушек разной степени поломатости и неимоверно обрадовал ими троицу подвальных малышей.

 

Можете, конечно, смеяться, но самым ценным местом в этой квартирке для Койта был санузел. Раздельно душ и туалет. Душ так себе, но с горячей водой, а отхожее место было просто шикарным. Яркая лампа, белая плитка на стене и чёрная на полу, высокий чистый унитаз, в бачке которого прекрасно функционировал слив. Как приятно было Койту уединятся в этом интимном месте, сидеть на мягком пластиковом стульчаке, болтать ногами и мечтать о хорошем. Как ни странно, в голову мальчишки ни разу не приходила такая очевидная мысль, а вдруг сейчас в квартирку зайдут её истинные хозяева и застукают Койта на месте преступления. Вернее, даже не зайдут, а начнут стучать и ломиться, ведь Койт, когда хозяйничал в квартире, всегда закрывал за собой дверь на внутренний засов. Мальчик почему-то испытывал совершено искреннее чувство, что это жилплощадь стала его, и никак иначе. И надо отдать ему должное, он старался содержать это своё нежданное наследство в чистоте и порядке. Вот и сейчас у Койта была пара минут, чтобы посетить свой кафельный тронный зал, подарить унитазу пару-другую салфеток, и, выскочив через другую арку дома, оказаться на остановке шатлов, которые уже выгрузили первую смену гимназистов.

 

Но, бучи ещё под аркой, Койт услышал раздражённый голос Косты:

 

- Ты где?

- У школы…

- Смотри мне, если опоздаешь. Дома получишь. Я слежу за тобой.

 

Койт усмехнулся. Они с Марсиком знали, что Коста, при всё своём желании, ну никак не мог проследить их на маршруте, хоть и постоянно пугал их этим. Аппаратура на груди Койта работала только как рация и видеорегистратор. При работе в режиме рации для ребят было одно железной правило – правило двадцати секунд. Это означало, что при выходе в эфир фраза должна быть не более двадцати секунд, тогда пеленгаторы ГУБРа технически не могут засечь точное местоположение передатчика. Кроме того, каждый выход в эфир, каждое нажатие мочки уха проходило на разных частотах, заранее запрограммированных Костой. Как рация, коммуникатор работал на расстоянии километров пятнадцать. Коста сумел установить закамуфлированную и мощную антенну на крыше дома, над четвёртым этажом.

Коста всегда заранее говорил ребятам где и когда будет прилёт, иногда даже подсказывая, откуда лучше снимать. Съёмку начинали минут за пять до времени икс, и сворачивали сразу же после последнего взрыва, пока ещё вокруг не началась суета пожарных и силовиков. При такой съёмке действовало второе железное правило – рядом никого не должно было быть, тем более толпы.

 

- Чтоб ни одного подонка рядом! – Коста тряс указательным пальцем.

 

Хотя коммуникаторы в республике были строжайше запрещены, под страхом серьёзного уголовного наказания, но они были если не у каждого третьего или даже десятого, то у каждого двадцатого – это уж точно. И пока что губровцам никак не удавалось победить зудящее людское желание хайпануть, впитанное многими с молоком матери. Официально в республике сеть не функционировала, но на орбите Терры, на высотах, выделенных земными хозяевами, роились многочисленные частные ретрансляторы, и связаться с ними не составляло никакого труда. Но губровцы знали эти частоты и выявляли хайпожоров во мгновение ока. Бывало, человечек ещё не успел закончить съёмку, а на его голову уже накидывали плотный чёрный мешок, и сильные руки подхватывали его сзади под локоточки и волочили туда, откуда возвращался далеко не каждый. Поэтому Коста и приказывал сторониться людей, дабы не попасть случайно под раздачу. На крайний случай у ребят был приказ вынуть карту памяти и уничтожить гарнитуру, ну, хотя бы от неё избавиться. А карту памяти непременно доставить Косте. Каким путём Коста безопасно выкладывал, как он говорил, видео в сеть., и каким макаром он умудрялся монетизировать это в жетоны, он никогда не объяснял. А если Койт или Марсик заводили разговор на эту тему, Коста опять начинал придурковато грозить пальцем и орать, что это не их сопливое дело. Само собой разумеется, что и кнопочных мобил у ребят не было. Уж по базовым станциям их тогда триангулировали бы на раз-два…

 

- Прячьте где хотите, - имея в виду карту памяти, Коста опять тряс указательным пальцем, - хоть за щеку, хоть в анусе.

 

Насчёт того, как прятать за щеку мальчишкам было понятно, а вот насчёт ануса мнения разошлись. Но Бобас с ехидной и противной усмешкой разъяснил, что именно Коста имел в виду.

 

До микрорайона второго мехзавода курсировал розового цвета шатл под номером четыре. Койт запрыгнул в переднюю дверь. Салон казался совершенно пустым. Но, когда Койт оказался в проходе между сиденьями, он увидел торчащие синие ботиночки на втором от входа диване. Койт тихонько прокрался мимо. На сиденье лежала девчонка, подложив под голову цветастый ранец. Глаза её были закрыты, но Койт сомневался, что она спала. Скорее всего, таким образом она тоже показывала, что не хочет никакого общения. Койт сел на самое дальнее сиденье. Судя по часам, шатл тронется с места через пять минут. Койт опустил взгляд на пол и с радостью увидел оброненный кем-то самый мелкий жетон. Он поднял его и подумал,

 

- Будто никому его и не отдавал…

 

И в эту секунду рвануло. Огненный шар вырвался из крайних окон третьего этажа. Шатл качнуло, но стекла были калёные, лобовое рассыпалось на мелкие кубики, а боковые только треснули. Девчонка, притворявшаяся спящей, взвизгнула и подпрыгнула на сидении, заворожено глядя в окно. Такой же визг стоял и на улице. Одни ученики упали и ползли, другие стояли на месте, закрыли уши и орали. Многие бросились прочь от гимназии. Из самой гимназии тоже выбегали школьники, кое-кто был в крови, но скорее всего не от осколков, а от того, что упал и разбился. Койт присел, потом побежал к выходу из шатла. Девчонка, тем временем, истерично вытрясывала на сиденье содержимое ранца и трясущимися руками что-то с чем-то собирала.

 

На приборной панели шатла не горел ни один огонёк. Койт понимал, что теперь он уже точно никуда не доедет, и нащупывал кнопку на груди, включавшую камеру:

 

- Коста, в гимназии рвануло, снимаю.

- Что там, прилёт?

- Нет, Коста, не похоже что прилёт, и не похоже, что дрон, - соблюдая правило, Койт отключился и через секунду опять нажал на мочку уха, - это изнутри долбануло. Бомбу там им подложили.

- Поубивало?

- Ну. Ребят вокруг навряд ли., - опять щёлк-щёлк, - А вот тех, кто там на третьем этаже был, на куски, без вариантов.

- Выйди из эфира. Сейчас же. Бросай всё. – пауза, - Беги, беги как только можешь. Всё.

 

Койт отключил камеру и глянул на девчонку. В её руках был коммуникатор, она снимала всё происходящее, горел значок, показывающий, что идёт трансляция онлайн.

 

- Ах ты ж, сука! -- заорал Койт, - брось снимать.

 

- Пощёл на хрен! – неожиданно злобно и дерзко парировала девчонка, но коммуникатор спрятала в ранце.

 

А в синем минивэне ГУБРа, что ехал себе по проспекту, подскочил на стульчике сержант, и заорал в кабину, что он засёк прямое видео с места взрыва, что передача идёт, скорее всего, от какого-то ученика… И закрутилось-завертелось. Объявили перехват, всех хлыстов на ноги подняли.

 

Испуг накрыл Койта только сейчас. Испуг не от взрыва, а от того, что он понял, что Коста испугался сам. И это его наставление, мол, беги нахрен… Что значит – нахрен? Выражение, конечно ёмкое и понятное, но бестолковое. Куда именно бежать? Направо, налево, назад к убежищу … Койт обернулся, и внутри у него всё ещё больше похолодело. Под арку, ведущую из двора-колодца к гимназии, въезжал синий губровский минивэн.

 

Теперь он осознал, что никаких путей отхода на такой случай они никогда с Костой не обговаривали. Он осознал, что Марсик был прав. Что Коста по большому счёту, хоть и возился с ними, но мало о них переживал. В голове у Койта начала крутиться совершенно придурошная мысль, мол хлысты – понятно, на консервы, а вот интересно, что с таким, как он, делают губровцы.

 

Койт не знал, что губровцы давно использовали школы и больницы под свои офисы. У войны тоже были правила. Гласные и негласные. Международные или, если хотите божьи. Обе стороны конфликта не станут долбить по местам, где дети. Всё-таки века уже не те. Да и земляне в таком случае могут вмешаться, А всем хотелось самим друг с дружкой разобраться, без богов, по-своему. Силовики забирали только верхние этажи. Потому что они всегда должны были быть над кем-то, а не по подвалам сидеть. Может и глупо, но никак не иначе. А что касается взрыва в гимназии, то это, несомненно, дело рук ах, каких профи. Во-первых, и время, когда дети ещё в раздевалке и не разошлись по этажам, по классам, а губровцы уже все были на месте, и, во0вторых. сила – только в клочья третий этаж, но так, чтобы перекрытия не рухнули…

 

Койт выпрыгнул из шатла и замешкался, вдруг вспомнив, что он забыл на заднем сидении свой рюкзачок, и, во-вторых, просто не зная, куда бежать. А бежать ему надо было давным-давно, сразу после взрыва. Так же, как он бежал бы после съёмки прилёта на втором мехзаводе.

 

- Бедный, бедный Койт… Бедный, бедный Койт… - шептал он сам себе.

 

Койт и сам уже не помнил, откуда у него взялась эта привычка, но в моменты сильного душевного потрясения и физического напряжения, на грани истерики и обморока, он начинал шёпотом причитать, будто успокаивая сам себя:

 

- Бедный, бедный Койт… -Бедный, бедный Койт.

 

 

Койт наконец решил, что побежит направо, вдоль забора, сплошь заклеенного плакатами вождя нации. Но едва он туда ринулся, как был схвачен за плечо первым встречным учителем. А над площадкой шатлов неслось через громкоговоритель:

 

- Всем построится по классам!

 

Учителям просто уже сказали, что они должны делать с теми детьми, которые не успели убежать от школы – просто построить их по классам, упорядочить и ждать губровцов и хлыстов, и, понятное дело, дальнейших распоряжений. А дети были офицерские, услышав приказ, они взяли себя в руки и быстро начали его исполнять.

 

Вот тут-то Койту и пригодился гвоздь. Гвоздь этот так и остался торчать в руке изумлённого, даже не успевшего осознать боль учителя. Конечно же учитель Койта отпустил. И у мальчишки было секунд десять добежать до первого плаката, прежде чем сзади раздался визгливый вопль.

 

Но что там сзади – наплевать. Там губровцы только-только из минивэна выскочили. А вот впереди, прямо на него, катились три дрона хлыстов – метровые шары килограммов под двести веса, в которых были и шокеры, и сети, и газы, и неизвестные Койту прибамбасы для усмирения одиночек и толпы. И это был не сон. Вот если бы это был сон, то вождь нации сейчас же шагнул бы с плаката, отфутболил бы дронов, осадил бы губровцев и спас бы его, бедного, бедного Койту. Но это был не сон, совсем не сон, впрочем… Впрочем, Койту показалось, что, через плакат от него, вождь нации вроде как кивнул головой и подмигнул. Неужели.. Койт понял, что там заклеенная дырка в бетонном заборе, дай бог подходящая ему по размеру. Два прыжка - и вот он рядом. А из дрона - в грудь мальчишки электроды. А там-то коммуникатор. Иглы впились в него, Койту грудь обожгло, треск, от электродов отпали оплавленные провода, мальчишка завалился левым боком дыру, порвав плакат вождя напополам. Курточка предательски зацепилась за торчавший кусок арматуры. Койт рванулся что есть силы - и прощай курточка формы шестой гимназии, доставайся хлыстам и губровцам, вместе с камерой-значком, мелким жетоном, зеркальцем и ключом от элитной недвижимости.

 

Койт вломился в заросли террианского бурьяна, бородатого, мочалистого, липкого. Сразу за забором на великую удачу оказалась канавка. Койт упал в неё и на четвереньках, по-собачьи, побежал прочь. Прорываться сквозь террианский бурьян было тяжело, а вот ползти под ним, ниже листьев было гораздо быстрее. Сзади забабахало, бурьян зачавкал, Койт понял, что в его сторону стреляют. Затем кто-то заорал, мол, подсадите меня, и Койт понял, что губровцы с хлыстами перелезают забор. Канавка углубилась до состояния настоящего рва, глинистого и мокрого, и Койт увидел жерло широченной бетонной трубы, врезавшейся в склон. Койт глянул – на том конце трубы было светло. Сзади кто-то вопил, где, мол, небо, почему так долго… Мальчик понял, это вызывают дроны-летуны.

 

- Бедный, бедный Койт, - хрипло бормотал он, ползя по трубе, - Бедный, бед…

 

Койт в темноте едва не провалился в колодец. Вернее, рука его рухнула в пустоту, и он больно ударился грудью об край, хорошо, что коммуникатор защитил… Кстати…

Койт лихорадочно принялся срывать с себя аппаратуру, и коммуникатор вместе с наушниками рухнули в жерло колодца. А карта памяти была спрятана. Не за щеку, конечно, но и не в анус, как советовал Коста, а в лейбл на ремешке форменных брюк.

 

Коста рассказывал мальчишкам, что подземный Чектаун также огромен, как и надземный, что тоннели и коллекторы соединяют все здания центра города друг с другом и со станциями сабвея.

Койт видел, что по стене колодца идут скобы, что можно спрятаться, сгинуть от погони там, внизу, но это явно не по нему. Уж где-где, а подземельях Чектауна он точно превратиться в консервы, а может и до этого не дойдёт, так, сырым или полупрожаренным сожрут. Койт обогнул колодец и рванулся к свету.

 

Он выскочил на стройплощадку. Давно заброшенную. Видно, до войны начинали строить второй корпус гимназии, да так и заморозили стройку до лучших времён. Террианский бурьян был здесь покошен. Судя по всему ещё осенью – валявшиеся на земле стебли успели сгнить. Койт покрутился на месте, глядя на небо – вроде чисто и жужжания не слышно. Хотя какое жужжание можно было услышать, когда рядом ревели сирены экстренных служб, съезжавшихся к взорванному зданию. В трубе что-то громыхнуло. Койт пересёк заложенную плитками площадку и выскочил на улицу, что была за территорией школы. Здесь он тоже никогда ещё не был. Налево улица изгибалась, и было совершенно непонятно, что там за поворотом. Направо проезжая часть явно выплёскивалась на широкую площадь. Было безлюдно. Наученные войной чектаунцы, заслышав взрыв, всегда прятались поглубже, опасаясь повторных предательских прилётов.

 

До площади было бежать всего два дома. Койт и сам не знал, на что надеялся. Если настигнет небо, то шансов абсолютно никаких. Думая об этом, он выскочил из-за угла дома и врезался во что-то коричневое и необъятное. Тотчас сильная и пухлая рука схватила его за футболку и подняла над землёй, как поднимают за шкирку возле лужицы нагадившего котёнка.

 

- Вот это херувимчик, - произнёс громадных размеров человек в коричневом балахоне и висевшей на плече большой хозяйственной сумкой. Койт сообразил, что он врезался то ли в попа, то ли в монаха.

 

- Отпусти, - завизжал Койт, добавив более спокойно, - меня поймают и на консервы…

 

- Это конечно, это вот непременно… - большой человек поставил Койта на тротуар, но, как мальчишка ни извивался, не отпускал, - херувимчик в собственном соку…С кого брюки-то снял, бродяга…

 

Койт бессильно заплакал, как он не плакал уже давно.

 

- Нет, - продолжал болтать чушь большой человек, - если пропадёт такой херувимчик, Аркадий мне не простит. А ну, быстро подымай руки вверх!

 

Он отпустил Койта и раскрыл молнию на сумке. Койту бы кинуться прочь, но он как заговорённый остался стоять на месте с поднятыми вверх руками. Из сумки выпорхнуло платье, синее в белый горох, с круженными воротничком и манжетами, с кружевной оборкой, кружевами же по подолу, приятно пахнущее. И было оно длинным, до мостовой И это платье как по волшебству скользнуло сверху на Койта, моментально превратив его в чумазую белокурую девочку. Тут же подоспела широкополая шляпа в белый горошек, скрывшая под широкими полями чумазую физиономию.

 

И, чёрт возьми, вовремя. Из-за угла, откуда раньше выбежал Койт, вылетела пара хлыстовских четырёхвинтовых дрона. Они начали стремительно набирать высоту, удаляясь прочь. А на священика и его теперь уже спутницу сверху спланировал дрон помассивнее, губровский, не иначе. Койт опустил голову, а его спаситель посмотрел прямо в глазок камеры, и так осуждающе и грозно, что дрон, слегка дёрнувшись, тоже взмыл в небо. Священник взял Койта за руку и повёл вокруг площади, постепенно оживающей людьми и машинами, к собору на другой её стороне, потонувшему в стройматериалах и лесах. Они прошли мимо вереницы строительных дронов, мимо бытовок, откуда пахло жаренной картошкой с луком, и нырнули в щель приоткрытых ворот к двухэтажному напечатанному дому с крестом над крыльцом.