Удалённые в 2024 г.

УДАЛЁННЫЕ в 2024 году

 

* * *

Рыцари нежного лада

и виноградной слезы,

белые ангелы ада —

все они пишут… А ты?

 

Словно какой-нибудь лишний

и бесполезный чудак,

пробуешь рифму Всевышний —

вишни. А дальше никак.

 

В тучи одетое небо —

звёзды летят из прорех.

Жизни предательский слепок

и алебастровый смех.

 

* * *

«Добрая, милая, сладкая, злая,

слишком жестокая, слишком крутая».

Автора ждал, и на звёзды смотрел,

думал: «Похожа на пьяную шутку»,

офигевал, в камуфляжную куртку

прятал блокнот, как наркоша, дурел,

слушал, как некто за перлами перл

зло выдавал на затасканной фене,

слишком истошно кричал из окна:

«Так твою так, остывают пельмени!»

Шла бытовая разборка-война.

Я, из блокнота листок вырывая,

снова писал: «Эта сладкая, злая,

слишком жестокая, слишком крутая…»

 

* * *

Полюбил бы я, друг мой, всё это:

синий лес да кирпичные здесь

двухэтажки в сыром Мюллепельто,

где в сельмаге мука на развес.

 

Пусть от ветра ссыхаются губы,

от летящего только вперёд, —

полюбил бы, но всё-таки грубый

страх и скука за горло берёт.

 

Я настольную лампу включаю —

не включается… Страшно в ночи.

А в окошке напротив гуляют —

там Киркоров про зайку кричит.

 

Он кричит, и, под пьяные взвизги

вспоминая Серебряный век,

понимаю: последние книги

скоро выбросят мокнуть на снег.

2010 г.

 

* * *

Самой белой нежности белее

кремовый, бисквитно-снеговой,

ледяной, слоисто-вихревой

тортик у зимы на юбилее.

Свечи-сосны воткнуты — гаси! —

будет проза, август, иваси.

А пока земля почти не дышит,

и, субординацию храня,

как печально звёзды на меня

смотрят:

пишет лирику-не пишет?

Я сижу, по клавишам стучу,

ничего от жизни не хочу.

Выгляну в окно: сугроб надуло

прямо к золотому фонарю.

Обернусь — жена:

— Ай-яй!.. — Хрю-хрю!..

Кажется, пока не звездануло

в голову сорвавшейся звездой.

Просто у зимы немолодой

юбилей. Поздравлю.

Ободрю.

 

* * *

Еловая аллея. Мы стоим,

любуемся светилами ночными.

Под крепкими костями черепными

у нас упорный дух неутомим.

Осенний воздух — сильный витамин.

А самолёт огнями бортовыми

посверкивает где-то высоко,

где облако — а хочешь, облакО —

над головой печально проплывает,

и музыка далёкая играет.

И так легко-легко,

как не бывает…

 

* * *

Я читал журавлиную книгу лета,

и на каждой странице то шум дождя,

то мелькали совиные крылья ветра.

Плакал сад и осени ожидал.

 

А когда я дошёл до последней точки,

отгорели закаты, пошли грибы,

и царевна-лягушка на каждой кочке

всё куда-то манила: «Давай, иди!

Не сворачивай только…»

А дальше снега

было столько… Я книгу пишу — она

о судьбе бесполезного человека.

Ветер. Печь тихонько

потрескивает…

Зима…

2024 г.

 

* * *

Дед обходит угодья,

ставит лёд на реке.

Дивный снег. Новогодье.

И топор по руке.

 

Выбрал ёлочку, крякнул,

а рубить не посмел.

Кликнул Сильву — собаку,

на валежину сел.

 

— Красота-то какая!

Посидим и пойдём…

О, видение Рая!

О, небес окоём!

 

Лишь бы хвойное чудо,

лишь бы снежная пыль

и догадка: «Не худо

ты, наверное, жил».

 

* * *

В углу новогодняя ёлка:

гирлянды, снежинки, шары,

звезда, и в сугробы из хлопка

серебряный крестик зарыт.

 

К тому же, припас я на ужин

рябиновки треть бутыля.

Гляди-ка, за окнами вьюжит

и ветер грызёт удила.

 

Давай, на свечах погадаем:

судьба занесёт нас куда,

каких мы дровец наломаем?

Эх, жизнь трын-трава! Лабуда!

 

К тому же, и стерва однако.

Как нас подгоняет! Вот — ах! —

то где-то залает собака,

то вьюга свистит в проводах.

 

* * *

На ёлку, как на пику,

надеты облака,

прекрасны, поелику

таинственны пока.

 

Их носит ветродуем

за самый горизонт.

Который год бедуем,

сухарики грызём.

 

Когда светло и горько,

то это значит: жисть!

У этой стервы столько

сюрпризов — завались!

 

Она когтистой лапой

скребёт в окошко. — Эй,

давай-давай не плакай,

чаёк таёжный пей!

 

* * *

Грозный лес,

глухой, расстрельный,

жуткий, точно преступленье,

лес угрюмый, лес метельный

и волшебный, как виденье.

 

Мы туда пойдём на лыжах —

возле ёлки самой рослой

наломаем веток рыжих,

подпалим костёр берёстой.

 

Порхнут звёзды золотые,

перелётные, как птицы.

Сверху звёзды — голубые,

осторожные, как птицы.

 

Оглянись же: ах, как дивно!

Ох, как чудно! Как волшебно!

Как же любит нас наивно

всё прощающее небо!

 

* * *

Сосной корабельной холмы ощетинясь,

царапают жёстко весеннее небо,

и, чутко последний предчувствуя минус,

ещё не цветёт осторожная верба.

 

Но кажется, сколько по свету ни рыскай,

едва ли найдутся озёра, как наши.

Мне плещет в глаза синевой италийской

зеркальная влага из холода чащи.

 

Волшебна земля! Так зачем же я скорби

свои умножаю стихами о смерти?

Нам сказано: «Всё суета и проходит!»

Проходит… Но мятый сугроба конвертик

 

зелёные листья брусники покажет

с проснувшимся ягелем кустиков между,

и ветра порыв — о, несчастное даже —

лицо освежит и подарит надежду.

 

* * *

Прибыла прикаспийская чомга,

и в земле семена налились

тёплой влагой, и хлынула жизнь

в голубые объятия Бога.

 

Ночью холодно всё же, но кружка

цейлонского греет меня.

«Ци-рё-цици-рь! Зима прощена!» —

засвистала в лесу завирушка.

 

А в низине тенистой — в болоте

паутина на ёлке дрожит,

чёрный снег, умирая, лежит,

отблиставший в коротком полёте.

 

* * *

Мой чистый ангел, вспомни: тяжела

изменчивая жизнь, но ты сказала,

что лишь меня — ну, если бы сначала

всё началось — ты снова бы ждала.

 

А время шло, и в сумерках зимы

отсыревала нежность, как валежник.

И вдруг сошли снега, зацвёл орешник,

вновь талых вод потоки стеснены.

 

Разбуженный с холмов спустился лес,

где соловьи с ума сошли от счастья.

Я вновь живу, — и сердце бьётся часто!

Я вновь люблю, — и музыка с небес!

 

* * *

Ветки покачнулись и ослабли,

лето перекинулось дугой.

Выпали серебряные капли

Бога на поляну за рекой.

 

Верещатник, ландыши, трёхзубка.

Я стою и думаю: «А ты

всё-таки люби меня, голубка!

Я тебя не брошу. Ну, лады?»

 

То-то на мобильнике две палки:

— Как ты, Шуршалотточка? Везу

кое-что хорошее с рыбалки…

— Ты там осторожнее в лесу…

2024 г.

 

* * *

От кожной болезни целебные мази,

да Бродский на полке, да два табурета,

две кошки, жена и мобильник для связи.

Ну, что ещё нужно для счастья в тайге-то?

 

А если в письме потеряешь сноровку,

а если Гомер надоест и Овидий,

рюкзак соберёшь и наденешь ветровку…

Да где же тут место тоске и обиде?

 

Сквозь хмурый, одетый туманами ельник

идёшь на рассвете за спелой черникой.

Звенят комары, и не нужно ни денег,

ни славы на северной местности дикой.

 

Вернёшься домой, а жена улыбнётся —

и это побольше, чем «форд» и Мальдивы!

А то, что так мало здесь ласки и солнца…

зато мы мудры и, пожалуй, красивы…

 

* * *

Помолчали. Я натянул болотные сапоги,

«До свиданья, — сказал, — спасибо этому дому». —

«Ну иди, мой залётный. Бог тебе помоги», —

улыбнулась хозяйка. И понял я вдруг по тону,

как же тут одиноко, если ложится снег

на заросшие снытью поля, на глухие балки.

Зашагал я прямо на север, отчаянный человек,

шёл и думал: «О Господи, ёлки-палки,

то-то было бы славно с нею под ветра вой

на печи засыпать! Но, ёшкин твою матрёшкин,

задеваешь о звёзды бессонные головой,

пробираясь болотами к невероятным таким заброшкам».

23.09.24

 

* * *

Но жизни рубил топором

непрорубное мясо…

 

А боль, как весло, прикипела к руке —

байдарка уходит куда-то в туман.

Студёное улово там, на реке.

Шумит на ветру молчаливый урман:

— Ходи, человечек, потише!

А всё-таки ягода шикша…

 

Железную воду, как бивень, толочь,

пока за Уралом гудят поезда.

Медвежья во мгле поднимается ночь,

зажглась высоко ледяная звезда.

Я знаю, как сделаны люди —

и красное мясо

прорубит!

 

* * *

На тебе! Местечко во вселенной

нынче приготовила зима.

Холодно, тревожно и колено

ноет почему-то. А вина

в рюмочку плеснёшь, и удивишься,

как светлеют сумерки, хотя

котофей подрёмывает — мышца

ловкая от лапы до хвоста.

Полетим отсюда на какие

звёзды? Ни одна не сочтена!

Вёрсты опаляет тишина,

нестерпимо гулкие, ночные.

Только сверху звёзды чумовые —

глубина…

 

* * *

По дороге скатываясь Млечной

(Боже мой, о как она прекрасна),

человек рождается, конечно,

не для счастья, но для безутешной

музыки высокой. Ты согласна?

 

Выйдешь на поляну, где брусника —

алые приманчивые капли,

перебежки солнечного блика,

облака растрёпанный кораблик.

 

Всё течёт. Затейливая книга

пишется, послушай: крибле-крабле…

9.07.2024

 

* * *

На ландышевой поляне

под соснами над обрывом

ночью казалось: тянет

петь о чём-то счастливом —

 

то ли, что всё приснилось,

то ли это про детство.

За наши души молилось

бобров большое семейство.

 

Оно за рекой шумело,

стволы осинам ломало.

Такое вот, в общем, дело,

и небо нас понимало.

 

* * *

Оранжевую палатку поставил у той сосны,

где ёжика встретил, Фиму, однажды июньской ночью.

По тенту холодный дождик стучал, и такие сны

недобрые снились… прямо разучивал песню волчью!

 

А вечером непогода затихла, и синий луч

звезда уронила с неба в озёрную заводь, где

я спрятал свои печали и сердце закрыл на ключ.

«Затихни!» — велел я ветру. «Свети!» — я сказал звезде.

 

* * *

А там, пересекая Млечный Путь,

мы полетим сквозь пасмурные войды,

и смерти грязно-угольные воды

расступятся. — Ты счастлива?

— Чуть-чуть!

 

* * *

Как фрегат трёхмачтОвый, сосновая роща летит

на зелёных своих парусах в океанские дали,

и бредёт человек, бородатый чудак, Еврипид,

по суровой земле — той, которую нам обещали.

 

Где рыбацкие лодки по тверди небесной плывут,

где пернатые вестники мая так чудно картавы,

человек в ожидании чуда ложится, и тут

над его головой безутешной

смыкаются

травы.

08.05.2024

 

* * *

Благоухает в городе весна

асфальтом разогретым и резиной.

Но дальний космос невообразимый

нас удивляет меньше, чем сама

сосна заматеревшая, живая,

поющая о чём-то на ветру.

Сообщницу отчаянного мая

теперь мы видим в ней, подругу и сестру,

и страшный мир зовём своим, надежду обретая.

 

* * *

А хочется ещё чуть-чуть пожить:

влюбляться, беспокоиться, тупить,

и называть, порой, всё это чушью,

и понимать, что всё простишь за душу,

живую, человеческую, здесь,

где мир — такая сумрачная смесь

прекрасного и жуткого. Как больно,

что небо удивительно, бездонно,

а мы живём в жестокой суете

и редко там, на облачной гряде,

в сиянии купаемся закатном!

Я жить хочу, хотя я был солдатом,

ничтожнейшим из нищих и словес

слагателем пустых. Но всё же здесь,

на трудной на земле, простое счастье

от жизни перевешивает смерть —

не будем говорить о ней! Не сметь!

Хотя бы это точно в нашей власти!

 

* * *

Сосновый воздух прозрачен. Прелью

благоухает земля. Но люди

не умирают — я в это верю —

во всяком случае, души. Будет

всё так же солнце садиться в чащу,

и мимо ночи, и мира мимо

промчатся звёзды. О чём я плачу?

О той, что легче луча и дыма!