Часть 6. Та голубая точка

6. ТА ГОЛУБАЯ ТОЧКА

 

* * *

Валуны, дорога и кипрей.

Скрип да скрип колясочка

на запад.

Человек — всё тот же муравей:

может неподъёмное зацапать.

 

На холме «Недвижимость» плакат.

Вымокла футболка на спине-то.

Сверху проплывают облака,

солнце — византийская монета.

 

Ты смеёшься, милая: — Гляди,

вон какая рыжая корова.

Много будет горя впереди,

но молчок, Шушарочка, ни слова.

 

Встретит нас Карелия дождём,

россыпями алыми брусники.

Что-нибудь хорошее споём —

что-нибудь про дом из Вероники.

 

* * *

Алый брусничник, мох, да кукушкин лён,

стайка лисичек жёлтых, да валуны.

Бронзовый ствол сосны — это тот пилон,

что подпирает небо, и значит, мы

скоро поймём, откуда пришли сюда.

А для чего — я отвечу тебе сейчас:

«Течь в океаны, словно в ручье вода,

самое то, конечно, и время как раз для нас

здесь оказалось вечностью. То есть бор,

вереск, черничник, красных грибов семья —

это и есть наш Логос». Пылай, костёр, —

скоро дожди начнутся, а там — зима.

 

ПРЕДЗИМЬЕ

(подражание Пушкину)

 

Предзимье долгое. Дождя унылый шелест.

Ах, солнышко, Шу-Шу, твоя простая прелесть,

хотя болезненна, но всё же хороша

той тихой музыкой, которую душа

находит в грубости земного увяданья.

Как ясно мне твои жестокие страданья

напоминают лес прозрачный и листвы

опавшей тление, которое, увы,

ничем не остановишь. Холод. Скука.

В посёлке ни души — ни шороха, ни звука.

Залает иногда соседский бедный пёс,

да, может, провезут на тракторе навоз.

И снова тишина — стучит вода по жести,

да телевизор выдаёт дурные вести:

там Сирию бомбят, там взорван самолёт.

Ну кто ж тут виноват? Да чёрт их разберёт!

Но есть, поверь, и в нашем горе утешенье —

я напишу ещё одно тебе стихотворенье,

и, может быть, оно переживёт тебя

и красоту твою, которую, скорбя,

я нахожу ещё в бескровной этой коже,

в суставах этих неподвижных. И похоже,

предзимье не сулит конца, а только вновь

небесную весну, небесную любовь.

 

* * *

Ну что же ты прыгаешь, сердце, как

безумная белка по тесной клетке?

Берёзы сплетают сырые ветки,

подробный наш лес молчалив и наг.

А дождь, как подвыпивший хулиган,

бредёт, спотыкаясь. Горит рябина,

и, как новобранцы из карантина,

из туч вырывается ветер: ан,

тут осень в разгаре! А я стою

под елью, шатром опустившей лапы,

и, сердце, тебя, как юнец патлатый,

пытаюсь понять — и тоску твою,

и счастья невиданные

палаты.

 

* * *

Дотянуть бы, дай бог, до зимы,

а потом тишина, белизна,

над уснувшим посёлком дымы,

и луна в серебре, как блесна.

Купим в городе кислый лимон —

чай целебный часами гонять,

если вдруг принесёт почтальон

письмецо, то ответ сочинять.

Ну, а если навалится зло,

по-медвежьи всей тушей хандра,

есть лекарство у нас — ремесло

рифмовать пустяки до утра.

Темноты промороженный пласт

отслоится с рассветом — что ж?

Вот,

доживём до апреля, бог даст,

если крышу совсем

не сорвёт.

 

* * *

В окна стучится безумный ветер,

воя пугающий саундтрек.

Чай на столе, и направлен вектор

жизни моей, как сибирских рек

воды на север, на свет Полярной

зоркой звезды. А душа полна

музыкой, нежностью благодарной:

— Господи, как велика цена!..

 

— Боже, прости, милосердный! Тихо

пусть на еловые лапы снег

саваном ляжет. Но где же выход?..

 

— Спи, моё золотце! Тише! Лихо

злое разбудишь,

мой несгибаемый человек…

 

* * *

«Среди густой сосновой тишины,

хранитель той, невидимой, страны,

он жил, питаясь воздухом и светом!»

Возможно, так когда-нибудь об этом

отшельничестве скажут. А пока

я здесь живу вольней, чем облака,

плывущие над лесом оснежённым.

Отвесно рыжеватые колонны

туда приподнимают острова

продрогших веток так, что голова

моя всё больше кружится: о, сколько

здесь музыки! А звёздного осколка

увидишь блеск и ахнешь:

— Чуть жива

душа посёлка!.

 

* * *

Сквозь колонны ельника шагаю,

по дороге щёки на ходу

растираю, небо постигаю —

никакого смысла не найду.

 

Что же есть у нас? В ночи морозной,

всей моей тоски и жизни всей

больше, — Треугольник многозвёздный,

золотые Рыбы и Персей.

 

Что за дело космосу до мелких

горестей, затерянной среди

огненных миров, Земли, безделки,

жёлтой угасающей звезды?

 

Но и всё же елей пирамиды,

снеговой искрящийся подбой —

кто-то же придумал, дальновидный,

и прекрасен шарик голубой.

 

* * *

Бессистемно, волшебно, сложно:

певчий дрозд, и бобров запруда

деловитых, и ветки дрожь. Но

всё возникло из Ниоткуда

и уйдёт в Никуда, возможно.

 

А Земля — это просто чудо:

колоски в пыли придорожной,

лес тенистый, промытый ливнем.

Мчится облачко, нежно тая

в прихотливом, бескрайне-синем.

 

Уподоблены птичьим стаям,

говорят, мы свой дом покинем.

Звёзд горячих блуждая между,

станем ярче дневного света

и мудрей самого Сократа,

звонче сумерек, легче ветра…

 

Но во время земного марта,

вспомнив, как распушали вербу,

будем, форму приняв комочка,

к ледяному тянуться небу:

«Видишь, та голубая точка?»

 

* * *

Когда оборвётся сердечный

последний, слабеющий ритм,

и Путь мне откроется Млечный,

и Спарты законы, и Рим,

и всё, что когда-нибудь будет,

и всё, что исчезло во мгле,

и пьяная парочка в Суйде,

и ржавые клады в земле,

тогда, облака раздвигая,

над миром угрюмым кружа,

ты вспомнишь ли дом, дорогая,

о девочка, лгунья, душа?