под сенью девушек в клею

***

туман, как чай с молоком –

аккуратно налит в лиственное блюдце сада;

тишина - прозрачная пятнистая кошка -

осторожно берет мое сознание за холку и приносит к ней,

в частный домик с распахнутым окном.

она не спит, смотрит телик,

по её лицу-планете

гуляет сиреневый космический ветер.

даже в полутьме я вижу веснушки на щеках и лбу,

будто осетр швырнул ей в лицо

жменю икринок: «на, вынянчишь на солнце…»

а туман - дымчатый пес беспамятства - увязался за мной,

этот вечерний мир - кефир из чернил-

пей его глазами, ушами, затылком. пока он свеж.

и никто не заметил, как наступила ночь.

но я разглядел ее.

и луна - волнистая, с неровными краями,

плавник оранжевой рыбки;

почему она не хотела исполнить моё желание? почему

я так любил зарываться в её волосы,

как вор в стог сена?

почему здесь туманы так вкусны - чай с молоком,

и девушка-осетр с зелеными глазами…

 

 

Уран в 38

 

как прекрасен ее пупок.

такие изящные выемки находишь в свечах

или на стволах вишен — место, где обнажилась кость,

отмерла старая ветвь или передумала рождаться новая.

узкие джинсы — когда развешивает их на стуле —

похожи на картонные цилиндры внутри рулонов.

босоножки на высоких каблуках —

жилистые царицы-скорпионши

с выводком жал, выкрашенных черно-алым.

и главное — глаза. глаза... там всегда

мреют и плывут зеленовато-серые рассветы

инопланетные,

или угасают янтарно-жемчужные закаты

безлюдные.

таинственная планета, и жизни — разумной, хищной —

на ней нет,

или она ловко прячется от меня

за границами век, за туманами и озерами.

иногда промелькнет пятнистый как леопард монстр страсти,

точно перед объективом дискавери,

но отвлекают пыльно-шелковые облака,

темное пульсирующее солнце.

ее красота отзывчива и тепла — будто трон с подогревом

или электрический стул

с подушечкой от геморроя.

заботливая красавица,

не трепанированная зубчатой самовлюбленностью, —

это редкость: так бриллиант в кольце

искренне переживает, если ты порезался

во время бритья. кто же ее создал,

подарил мне?

все вещи в доме пахнут ароматным уютом,

и даже гладильная доска — близорукий птенец птеродактиля —

смотрит на меня великодушно.

а почему бы и нет?

во мне скопилось так много любви — как радия в закромах

миролюбивого диктатора.

пора уже устроить небольшой термоядерный взрыв

семейного счастья.

 

 

***

ты лежишь в гамаке

под сенью двух витражных соборов,

небо сыплется голубыми квадратами пепла;

всем загорелым телом ты фантазирует себя

лакированным детенышем виолончели:

вот здесь и здесь пройдут красные нервы,

пролягут тугие струны;

а тени ветвей задумчивыми пальцами

перебирают твое меняющееся в светотени лицо,

змеящиеся локоны.

и в глазах пульсируют серые миндалины неба,

нечто недоброе, инопланетное рвется наружу.

так противопехотная мина в лесу - со времен второй мировой -

устала лежать, ржаветь годами в сырой земле,

под густой травой. и ждать шагов,

его шагов.

ты устала ждать любви. оттолкнувшись ногой

от ствола яблони (сняла босоножки),

раскачиваешь небо целиком - тушу синего быка

на солнечном вертеле,

а тени листвы шаманят над твоим лицом,

так дети изображают чародеев, гаррипотеров, колдунов -

сетчатая магия тишины и серые глаза

замедленного действия...

 

***

прямо по курсу - незнакомая планета

в летнем голубом платье.

тонированная статуя в бумаге.

ее серые глаза:

она впустила мой взгляд в серые пещеры,

а я, сам не ожидая, ворвался в них

трепещущей стаей нетопырей;

этот миг вобрал в себя невозможное -

я выиграл в лотерею разводных мостов,

летящая пуля

зависла перед моей головой

и спросила:

"можно?"

 

 

 

* * *

да сколько можно писать про эти спальни,

но что поделать,

если просыпаться с тобой одно наслаждение -

так привидения нежатся под побеленными потолками,

трутся фантомной кожей об известь.

по сути так мало нужно для счастья:

пробник с эндорфинами,

солнечный лягушонок любимой,

препарированный лаской и нежностью,

зажимы касаний, красные скобы дыхания.

и слюна реальности вмиг высыхает,

точно яд гюрзы на горячем камне.

каравелла длинных спутанных волос,

с якорями, водорослями, сережкой (забыла снять)

покоится на сгибе локтя, на отмели,

изучает пупок: пустышка небытия,

дверь, заложенная кремовым кирпичом,

оттуда мы выползли -

из оранжевой овальной тьмы.

 

спасибо, Господи, что достал ребро,

заиндевевший слиток из холодильника,

растопил, переплавил в золотистую реку,

а женское тело - речное дно на мелководье,

опускаешь руки по локоть в плоть ,

гладишь песок, вязкую шкуру прибрежного зверя,

веерные ракушки сосков,

и промелькнет малек родинки.

и не важно, кто входил в ручей до меня.

я не хочу знать, откуда этот тонкий шрам

от кесарева сечения. на раз-два-три

вымрете все акулы. хитрая рыбка

улыбки, и лобок - бритый причал,

и даже если я сейчас ерунду написал - это не страшно,

но где-то рядом притаилась глубина,

настоящая, темная, хищная…

 

 

психо

 

грачи орали в микрофон,

и весенняя капель зеркально морщилась в лужах,

и ворона с лицом голодного ребенка

жаловалась на жизнь кустам остролиста

и дворнику Ефиму.

а я искал любимую

в прозрачном лесу девушек,

и каждая девушка вертелась каруселью,

и щебетала на птичьем: «я здесь! я здесь!..»

но лопалась застекленная ложь многоэтажек,

акварельный весенний обман расплескался.

не солнце светило, а лягушонок

колыхался в запотевшей колбе со спиртом.

золотистые блямбы играли в хлопки,

береза стояла с пустым кулечком в руке,

как сумасшедшая пловчиха

(или Венера Милосская, упакованная в полиэтилен).

она невпопад смеялась грачами,

но смех не взлетал высоко,

отражался от мокрых деревьев и стен, от света и луж,

как ангельский голос в соборе.

и праправнучки снежинок с грацией ртути

текли по дорогам - по своим журчащим делам.

хромированная Венеция,

заросший в блестящих трубках и раструбах Harley.

не обращая внимания на хрупкий храм февраля,

я не мог прийти в себя.

последний снег лежал на затылке,

как обедненный - нет - как нищий уран.

весна - день открытых дверей,

перерезанных вен и рек трамвайными проводами.

нашествие фальшивых алмазов, ре-диезов.

румяная печать снегирей разломана.

вот так в феврале береза надела мамино платье,

и подол ветвей волочился по мокрой земле.

 

***

ты смотришь на меня.

зеленый звериный взгляд

обволакивает меня,

заводит меня,

как запах кирзовых сапог заводит молодую овчарку.

твои чуть приоткрытые губы -

последнее, что я увижу в своей жизни сегодня:

розовый пищевод изнутри питона.

ты кошка (сексуальная кошка)

умостилась на моем животе.

и так по-кошачьи вытягивать ногу

можешь только ты.

эротическое кунг-фу…

связки и сухожилия натянуты, точно эспандер.

там, где у ангела растут крылья,

у тебя расстегивается французский лифчик -

что, в общем, и отличает тебя от ангела.

стараюсь писать о тебе

и не соскользнуть за ту грань,

где блестит и мертвеет мускулистая пустыня похоти.

твое тело - нежная пустыня, наблюдаемая с высоты

самолетного полета

(пересыпать из ладони в ладонь

нежный песок твоей кожи

я могу до утра).

вот караван маленьких родинок,

вот оазис бритой подмышки в серых лучах рассвета,

минареты сосков

(лики Будды, высеченные в камне),

и призрачный город богов среди раздвинутых скал.

я целую твое тело.

я фанатик-муравей в нирване

среди вкусных запчастей для бабочек и стрекоз.

о слепая грудь Мадонны,

вечно ждущая губ младенца…

и мои губы репетируют великое действо,

а ты с любопытством смотришь в меня -

в слегка волосатое мускулистое зеркало,

умеющее интересно врать.

 

 

2015-2016