Дедова черешня

В старой фуфайке, пропахнувшей нафталином,

дед мой готовится к лету – обходит сад:

то он прищурится, глядя на куст малины,

то обратит на черешню понурый взгляд.

 

Не плодоносит черешня уже три года,

будто сигналя – мол, дело не в ней одной:

«Сколько осталось-то деду до перехода

из постаревшего этого – в сад иной?»

 

Но не сдаётся он, крепкий, во всём упорный:

– Нет, – огрызается, – дудки! Ещё не срок!

– Дед, – говорю, за рукав его робко дёрнув, –

ты б разговоры для бабушки приберёг.

 

(С бабушкой он неохотно ведёт беседы.

Вместе полвека – зачем языком молоть?)

– Ух, отстегаю!.. Но стонет: с войны у деда

пуля меж рёбер. – Отпустит сейчас, погодь!

 

Боль отпускает – он тянется за лозиной.

Чувствую, ноги мои задрожат вот-вот…

Дед же – смеётся: – Когда б это было в зиму,

ох, запустил бы снежком в твой нахальный рот!

 

Вместе смеёмся. А после – берём накидки

(бабушкой сшитые марли – в сплошную ткань)

и покрываем деревья, чтоб ни улитки

не добрались до плодов, ни иная дрянь.

 

И для черешни накидка такая сшита.

Дед теребит её, хмурится, губы – в нить.

– Что ж, – говорит, – коль от времени нет защиты,

надо б себя от уныния защитить.

 

В марле черешня невестой стоит – вся в белом.

Лыбится дед: – Вот и цвет тебе. Какова!..

 

…Дедова рана лет тридцать как отболела.

Пущено дерево мёртвое на дрова.

 

Снятся мне часто фрагменты из жизни прежней.

Снится и то, что на зов

торопясь иду –

к деду,

и знаю:

весною цветёт черешня,

и плодоносит –

в далёком, ином саду…