Костёр у болота

КОСТЁР У БОЛОТА

 

2019 — 2023 г.

 

* * *

А что искал я? Горбушку неба.

Но что нашёл я? Кукушкин лён.

Читает ветер записки лета,

звезда царапает небосклон.

 

А луч упал, золотой, рассветный,

и я следил за его жильцом —

чудной посланец инопланетный,

сел мотылёк на моё лицо.

 

Как было странно среди сосновой,

почти космической, тишины

искать заветное это слово:

 

— Добро пожаловать, братья!.. Мы,

мы тоже люди… Точнее, звери.

А может, крупные муравьи?

О, мотылёк мой, ну кто проверит,

о чём ты думаешь?..

— О любви!

 

* * *

Остров Юконсаари — сосны и гранит,

лунная дорога, тёмная вода.

— Ишь, какие звёзды! — друг мой говорит, —

Вот бы сквозанули. Сразу и туда!

 

А костёр пылает — пламя, как живое,

то гопак запляшет, то шаманит… — Эй,

ты смотри, какое счастье ножевое!

— Да, грациозней кошки,

и хлеба горячей.

 

Тихо-тихо дышит в темноте пространство,

и стучит машинка нежности в груди.

И что-то в ней скребётся за злое окаянство

и барахлит отчаянно

за наше горе

впереди.

 

* * *

А вдали стрекотал мотоцикл

и таилась внезапная смерть.

О, какая вода — антрацит —

и луны осторожная желть.

 

У палатки сижу и смотрю,

как сосна обнимает звезду —

Альциону, хозяйку, сестру,

золотую монетку во льду.

 

На рассвете кому-то шепну:

— За беду и за то, что лимит,

благодарен Тебе. За весну,

за любовь, что меня сохранит.

 

* * *

Высока его гладкая шляпа, что твой Казбек,

грудь его колышется, камениста.

Трудное восхождение муравья-альпиниста

на железную гору по имени Человек.

 

Не упасть бы ему с отвесной скалы колена,

только бы не сорваться

в ущелье растрёпанной бороды!

И гремит ужасная речь пожилой горы:

— Да, дружок, то и прекрасно,

что всё мгновенно…

 

* * *

Гром заворчал таинственно и глухо,

запела пучеглазая лягуха,

и капли застучали в жестяной

пузатый котелок. Ах, боже мой,

в густых и длиннопалых камышах,

очнулась утка: «Кря! Домой! Домой!»

Ты улыбнулась, бедная душа,

любовь моя, чуднАя робинзонша:

— Гляди, гляди, горох ледовый крошат

открытые для счастья небеса,

и жёлтая оса о сетку бьётся.

 

* * *

Николаю Неронову

 

До мурашек озяб на ветру фиолетово-жёлтый марьянник,

и сосна-златошвейка опрокинула синь соловьиного травня.

Мы палатку поставили, спички достал мой напарник,

задымил костерок, расплескав ясноглазое пламя.

 

Я дрова шевелил сыроватой осиновой палкой

и открыл для похлёбки последнюю банку тушёнки.

И представилась жизнь грубоватой, нечесаной, жалкой,

потерявшей чулочки свои, башмачки и гребёнки.

 

Но пошёл разговор: — А болящие в душной столице

этой жизни твоей, может быть, позавидовать нынче готовы!

Мне подумалось: «Господи Боже, да что мы за гордые птицы —

золотое зерно отделять от ненужной половы?»

 

Тишина загустела, и только взыскующий шорох

раздавался откуда-то — может быть, с неба? Оттуда?

Задождило, и крышу палатки в текучих узорах

перетряхивал ветер — о, дурочка-жизнь! Улыбалась, приблуда!

 

* * *

Приближался закат. Я сидел на высоком обрыве

над рекой, уносившей извилисто сонные воды, —

ах, какое спокойствие чудилось в каждом извиве,

и мелькали в осоке бобров деловитые морды!

 

Только шорох какой-то послышался в сумрачной чаще,

что он значил — не знаю, откуда пришёл — неизвестно.

Сердце вздрогнуло, вдруг ощутив: этот мир настоящий —

для любви, для надежды вполне подходящее место.

 

Облака разбредались карминово-красные томно.

Пиротехник заметил бы: «Ясно, добавили стронций».

И подумалось: «Вот оно, счастье. Как небо огромно!»

Я мобильник достал и тебе позвонил, моё солнце.

 

* * *

— У-у, темень. Медвежье урочище.

Как хочешь, а я не могу!

— Мошки озверелое полчище

и холод собачий?.. — Угу…

 

Но вот задымили сосновые

валежины, и в котелке

грибы докипели толковые,

и ложка легла по руке.

 

— Ну что же ты, Коля, задумался?

Давай налегай! Хороши

сосновые тёмные умыслы —

движенья древесной души.

 

Почти языком человеческим

она говорит на ветру,

поводит, как девушка, плечиком,

садится к ночному костру:

 

«Ну что же вы, люди таёжные?

Не слышите разве: стучит

топтыгина сердце тревожное,

суровое сердце в ночи?»

 

* * *

— Я не вижу в жизни этой цели…

— Ты поспи, пожалуй, до утра…

Но рванулся ветер, и зардели

угли прогоревшего костра.

 

Расплескалось пламя золотое,

запыхтел пузатый котелок.

Ну и не легли, и всё такое.

Две сушины Коля приволок.

 

— Говоришь, отчаянье? Тревога?

— Говорю. И хуже — пустота…

Помолчали. Дальняя дорога,

холодок, высокая звезда.

 

Треснула сушина — полетела,

как живая, рыжая искра.

И казалось, не было ни тела,

ни живым положенных преград.

 

— Нету, Коля, видишь ли, пророка…

— Ну, теперь не нужен и рецепт…

Ожидали, может быть, осколка

звёздного, летящего на свет.

 

* * *

Какая ночь! Прозрачна и тиха.

И посреди брусники, околдован,

зелёный пень — лишайники, труха.

Так человек в раю своём бедовом

стоит и улыбается. Чему?

Тому, что удаётся понемногу

понять вот это лето, тишину

и собственное счастье, слава Богу.

Припомнится, какая слабина

побеждена — мужик на самом деле!

А ночь идёт по кругу, и луна

качается, как бубен колдуна,

среди ветвей насупившейся ели.

 

* * *

…неужто Вам не понятно, от чего умирает

истинный поэт-ясновидец?..

Сэлинджер «Выше стропила, плотники!»

 

Суетятся мелкие хохлатки

на берёзе около ручья.

Человек садится у палатки,

думает про музыку: «Ничья!»

 

Это ли не самое простое

в мире, где от яростной земли

улетают в небо ледяное

с яростной надеждой корабли?

 

Человек почистил сыроеги,

костерок наладил и теперь

у него любовь, и обереги,

и другое всякое, поверь.

 

Он ещё не знает, как подруга

отругает завтра за тоску,

что поставил в рифму очень туго,

приложил, как лезвие к виску.

 

Жить ему ещё до светотени,

брошенной хрусталику — терпи! —

за пернатых общество, растений,

много выше неба и стропил.

 

* * *

Хвойная стынь, холодок тимьяна.

Пять языков, что твоя собака,

чёрный лизали котёл, но пламя,

выхватив друга лицо из мрака,

салютовало лесам и водам.

Невыносимое счастье — звёздам

ночью стихами камлать! Ужели?

Слышат? Ещё бы! О, в самом деле,

мы говорили о самом важном.

Первые птицы уже запели

тихо ещё, но вполне бесстрашно.

Брезжил рассвет. Как живая, дымка

зашевелилась, клубясь... — Гляди-ка,

хочется тут и остаться… — Да, но,

вот я, Серёга, скажу: досадно —

нас не поймут эти все… ну, кола,

бургеры и на колёсах банки.

Также и девы… — Да ладно, Коля,

переживём. А пока овсянки,

дай-ка, заварим! Оно в дорогу

дело хорошее. Понемногу

небо светлеет… — Пора, дружище…

 

* * *

Запел котелок на костре у болота,

но снег повалил, как татарская рать,

на ельник, в котором тоска и дремота,

где синих чертей хорошо поискать.

— Ну ясное дело, мы — два обормота,

которых за смертью в тайгу посылать.

 

— Да брось, обойдётся ещё понемногу.

Смотри, облака разошлись наверху...

Сидит человек, поправляет треногу,

о чём-то поёт: — О-хо-хо, у-ху-ху.

В дорогу! В дорогу! В дорогу! В дорогу!...

На каждую дивную

жизнь

по стиху.

 

* * *

Шагаю в направлении урочища Разлоги.

Уж мочи нет, а всё ж таки четыре дня подряд

совсем ушло уныние и все мои тревоги.

Звенит комар некормленый, ступни мои горят.

 

А что о жизни скажется? Что оказалась краткой?

Она мне даже нравится, хотя не из простых.

Хотя я и не пробовал саке, не жил с мулаткой —

зато за мной горели все железные мосты.

 

А водки нет, и пробовать дурацкую не хочется

за Малую Медведицу, за мох на валуне.

Зато сосна высокая, рукастая пророчица,

шумит-гудит, витийствует о людях — обо мне.

 

* * *

Лоша озеро, а может быть, Лоша,

костерок ночной мерцает в темноте,

а душа тоскует — бедная душа —

по небесной, по крылатой красоте.

 

Но готические сосны, как ножи, —

ночь порезалась, беспомощная ночь.

Узелок себе на память завяжи,

что, бывает, человеку не помочь.

 

То болит моё пробитое плечо,

то корябает мне сердце коготок —

можно только помолиться горячо

на едва-едва светлеющий восток.

 

Затуманилась озёрная вода,

гаснет око беспечальное звезды,

и уходит это лето в никуда

по дорогам неразмыканной судьбы.

 

* * *

А то ещё рассматривал синюшку,

костёр подправил палкой, а потом

индийского налил большую кружку

и посмотрел на небо: в золотом

сиянии заката собирались

внушительные тучи. «Ну и ну,

сегодня ночью ливень, — заметались

в костре остатки пламени, — приму

любую непогоду. Мандельштама

читать могу в палатке, а потом

охапки облетающего хлама

осенних листьев бросит ветер». Он

рванул меня внезапно за плечо,

и зашумели тёмные осины,

и угли засияли, как рубины.

А сумрак загустел. И хорошо.

 

* * *

У-у, поджарая морду свою волчица

поднимает к высокой звезде и вот

одинокое, волчье своё поёт.

Я лежу в палатке — опять не спится,

зажигаю горелку, готовлю чай,

бормочу задумчиво: — Обещай,

Боже мой, заветное слово! Нет ли

у тебя в запасе такой фигни?

Ты хотя бы чем-нибудь подмигни…

Разломил сухарь. — Далеко до смерти! —

засмеялся. — А после всё тот же круг?..

Волчий вой оборвался, и где-то вдруг

просвистело что-то, какой-то звук

незнакомый, словно поёт звезда.

 

* * *

Стоит, как девочка наивная, ольха,

грустит уступчиво и смотрит на дорогу.

О, время вышло. И настала, слава Богу,

пора малиновым закатам полыхать.

 

Редеют волосы и зубы. Золотой

усыпаны лузгой берёзы-баловницы,

и только клиньями летят куда-то птицы,

курлы прощальное крича над головой.

 

Какие дали им откроются, когда

пересекут они границы Пустозерья?

Таёжный чай хорош (моё простое зелье),

медвежий след во мху, заветная звезда

и Керети гремучая вода.

 

А волосы, увы, седеют и ресницы.

И я деревьям говорю: «А вы, сестрицы,

моя семья».

 

* * *

Сосны, озеро и рассвет,

горячее, чем кровь, нодья.

Я живу миллионы бед,

но не жди от меня нытья.

 

Хорошо бедовать густым

чифирком и галету грызть.

Поднимается в небо дым,

опадает последний лист.

 

Я иду, и со мною век-

волкодав — не какой-то хмырь.

Завтра выпадет первый снег —

будет музыка. Здравствуй, мир!