Осенний ангел

ОСЕННИЙ АНГЕЛ

 

2017 — 2019 г.

 

Сердце бьётся так странно, так нежно и бестолково…

 

* * *

Стою в печали у окна,

свою любовь не понимаю.

Я тридцать третьего слона

не досчитался. Шерстяная

мурлычет коша, и болит

насос, постукивая слева.

Я знаю: где-нибудь вдали

почти готическое небо.

Там возникают из огня,

из пепла звёзды, и сгорают…

 

Берёза думает меня,

а я Тарковского листаю…

 

Весь этот мир, весь этот хлам

меня по-прежнему волнует,

и дождь, идущий пополам

с рассветной дымкой, тополям

листву разглаживая. Ну, и...

я всё за песенку отдам,

обыкновенную, земную.

 

* * *

Всё пережить и остаться самим собой,

всех полюбить — любые людские толпы,

ибо везде, куда бы, чудак, ни шёл ты,

неба прозрачный колокол голубой.

Там проплывают белые города,

где и тебе когда-нибудь поселиться,

ибо известно, что ты за чудо-птица.

Впрочем, иных не лучше, но ерунда

не выходила из-под пера, и клюв

не открывался на лживые лисьи речи.

Вот и стоишь в потоке времён по плечи,

полные пригоршни нежности зачерпнув.

 

* * *

Когда душа во мне заговорит

на птичьем языке своём высоком,

не назовут, я думаю, пророком.

Но всё же добросовестный Фарид

с большой метлой у нашего подъезда

прислушается: вот окно, вот бездна,

вот чей-то голос: «Господи, горит

во мне огонь! Будь милосерден! Дай

мне мужество! Приму, что совершится».

Фарид стоит, и на него, как птица,

слетает лист, и белый алабай

поскуливает — чу! — на бортовые

огни небес. Там тоже есть живые:

собаки, кошки (только догоняй)

и люди, а ещё

какие-то

чужие…

 

* * *

С неба капает за ворот

третий день подряд,

третий день полощет город

дождевой заряд.

 

Затопило перекрёсток,

повалило клён.

На углу стоит подросток,

в девочку влюблён.

 

Всё стоит и смотрит в окна —

на нескучный быт.

Тянутся дождя волокна,

светофор знобит.

 

Выбегает чьё-то счастье

под цветным зонтом.

И бегут по стёклам, часты,

капли. Дело в том,

 

что лохматая ворона

ходит, как судьба,

как-то неопределённо,

так — туда-сюда.

 

* * *

Сердцу тревожно, сладко.

Руку твою возьму —

тёплая птичья лапка,

нежная. Ни к чему

все дифирамбы — слиты

мы воедино: ты,

небо и я. — Могли бы

даже… — Нельзя, прости…

 

Горько. С коляской двое:

сыро и дым костров —

парк замело листвою.

Клёны разбились в кровь.

 

* * *

Осенний ангел сипло кашляет на крыше,

и дворнику, трезвящемуся Грише,

осточертел осыпавшийся хлам,

берёзовый с кленовым пополам.

Октябрь! Октябрь! О, листопадный хоррор!

Едва-едва проснулся сонный город,

и хмурый «Спецлогистика» фургон

выруливает… Истина в другом —

здесь всё идёт как надо и по кругу:

кутёнка Гриша кутает в дерюгу,

несёт в каптёрку, кормит колбасой.

— Эй, Гриша, ты сегодня не косой? —

кричит ему старшая, баба Маня.

— Да вот те крест! Сегодня ни стакана!..

А жизнь болит, как шилом по стеклу.

Кутёнок треплет старую метлу.

Последний век кончается, как спичка.

И Шахноза, весёлая таджичка,

с ведром выходит — важные дела.

Что было вечность, то теперь — зола!

На первом этаже на стёкла дышит

в халате дочь, и кашляет на крыше

осенний ангел…

Вертится Земля.

 

* * *

У армянки губы, должно быть, сладки,

хороши глаза и черны, красивы.

Полосатый тент овощной палатки:

кабачки, картошка, торпеды, сливы.

 

Достаёт старушка помятый стольник:

«Положи мне, девочка, эти груши».

Был распят когда-то весёлый Плотник —

всё за наши души, за наши души.

 

Тополиных листьев лоскутья в ящик

набросает ветер: «Держи! Бесплатно!»

И щенка проносит под курткой мальчик…

Всё пройдёт, пройдёт, чтобы вновь обратно…

 

* * *

Раненый вечер. Просветы крон.

Капельница дождя.

Небо закатная красит кровь.

— Лучше? А так?.. — Да-да.

Доктор, я буду… — Не знаю. — Сын

Божий ведь это вы?..

Что нам осталось от лета? Дым,

похороны листвы.

Так и задумано: ветра вой,

траурный крик ворон,

летящий через

галактик пчелиный рой,

Земли трамвайный вагон.

 

* * *

Опавшую листву посеребрил мороз,

и спаниель бежит, ушами подметая

газоны, а за ним спешит, как молодая,

старушка, позабыв хронический артроз.

 

А вот и я стою, держа в руке батон,

и уткам раздаю их вожделенный ужин.

Бог наблюдает нас из облака, простужен,

слегка несчастен, да, но всё-таки влюблён.

 

Да-да, влюблён в меня, и в чёрные дубы,

в холодных вод пруда мерцание стальное,

и забывает всё: и лёгкое больное,

и боль в ноге, и зло земное, и беды

предчувствие — оно из воздуха и дыма,

как пёрышко души, почти неуловимо.

 

По Гатчине идёт под запах мандарина,

в железных сапогах, с авоськой аспирина,

Мороз Иванович

и серебрит

сады.

 

* * *

Моя берложина, берложка —

компьютер, ласковая кошка

да криворукая жена.

Но эта девочка нежна,

и любит кофе и романы:

Акунин Б., Людмила У..

Ах, я за то её люблю,

что нарушает вечно планы

на вечер — сяду сочинять,

простую рифму только хвать,

а тут вопрос: — Зачем ты пишешь?

— Не знаю. Может быть, опять

ты в небе дырочку надышишь?..

 

* * *

Круглый стол. Окно. Вселенная.

Ароматного борща

две тарелки. Драгоценная

жизнь! О, если хороша,

 

то вот в эти осторожные

и случайные часы:

то припомнятся дорожные,

возле лесополосы,

 

огоньки, то свадьба — помнишь ли? —

юность в неге и в дыму.

А ещё тогда, в Воронеже…

А ещё тогда, в Крыму…

 

и в глухом углу галактики,

где наварено борща.

Ой вы, ангелы-касатики!

Ой, душа моя, прощай!

 

Я тебя за плечи трогаю,

за страдание твоё.

Ночь. Земля. Звезда высокая.

И панельное жильё.

 

* * *

Помнишь, мы ночевали на кухне,

говорили про счастье… не суть.

Голова моя бедная пухнет —

не могу без таблеток уснуть.

 

Посидим, погоняем цейлонский,

сахарок не вприкуску — бери!

Эти строчки навеял Полонский,

это лирика, Блок, фонари.

 

Говоришь: «Ничего не осталось».

Отвечаю: «Ты любишь?» — «Ну да». —

«Значит, нежность, томление, жалость.

Значит, пение. Значит, звезда».

 

Или зря мы хлебнули недоли?

Но на чашах небесных весов

слева — то, что мы здесь напороли,

справа — музыка, несколько слов…

 

* * *

Через девять лет семейной жизни

от её начала сохранился только

коричневый болоньевый плащ и…

 

Стеклопакет откроешь, глядишь на снег,

синий при свете синего фонаря.

Кошка бежит к подвалу — кошачий бег

так не похож на время: всё было зря —

всё, что мы тут навертели с тобой. Гляди,

все перевалы, озёра, далёкий край.

Бедному сердцу тесно в твоей груди —

ангел мой, девочка, нежная, не умирай!

Может быть, мы ещё перейдём на ты

с временем этим? Откроет подвал таджик —

за деревянной дверью вчерашний быт:

велик и лыжи. Кабель четыре Джи

свёрнут за дверью чёрным удавом. Я

пыль оботру с трубы и достану плащ

рваный, болоньевый. Так-то, мой свет! Ничья!

Девять на девять... Счастье моё, не плачь!

Стеклопакет откроешь, глядишь во тьму,

бурый листок прижался в углу к стеклу.

Жили как жили. Надо простить Ему

всё, что не так сложилось. Прости. Люблю.

 

* * *

Горе службе коммунальной —

снег ложится нереальный.

Дворник валенки надел,

нет ни шороха нигде.

Только я смотрю в окошко —

звёзд холодная окрошка

не видна. Сижу, молчу,

думу думаю ничью:

«Я — частуха или лотос?

Я — пылинка или Хронос?

Я — филолог или тля?

Или это смерть моя?

Fatum, говоря научно».

Хлопья валятся беззвучно…

 

* * *

На Соборной пешеходной

мимо булочной «Буше»

человек идёт свободный

и безденежный уже.

 

Перед ним большая кака.

Говоря ещё скромней,

это сделала собака

доберманистых кровей.

 

Совершенно одинокий,

он задумался в прыжке,

почему белеет лёгкий

снег январский на башке?

 

Мимо ангелы и птицы,

мимо люди и дома,

и над Гатчинской

больницей

Смерть красивая сама.

 

Говорит старушка: «Хлеба

не бери туда, сынок!»

Человек уходит в небо,

как дыхания дымок.

 

Без томления и тленья —

лишь ладошкой помахать —

только звёздные скопленья,

только музыка стиха.

 

* * *

Не похоронят нас на Новодевичьем,

на Литераторских мостках не отпоют,

не будет выстрелов: за что же нам салют,

не заслужили. Говорить, конечно, не о чем.

 

Зато друзья придут проститься очумелые,

закусят беленькую плавленым сырком,

качнётся клён, и петербургским ветерком

повеет. Скажет Натали: «Эх, жили смелые,

красивые!» Спасибо и на том.