На языке небесной синевы
НА ЯЗЫКЕ НЕБЕСНОЙ СИНЕВЫ
* * *
Мне восемь лет! И я лежу в траве
под куполом распахнутого неба.
Домой какой-то ангел-муравей
несёт крупинку солнечного лета.
Уже я знаю: мир не так хорош,
изменчивый, о как меня волнует!
Глаза прикроешь — маленькая ложь
под веками горит. Возьми больную
фантазию свою и повтори:
«Я вас любил: любовь ещё,
быть может…»
У человека страшное внутри,
а всё же, да, прекрасное, а всё же…
Так я лежу, бессмертный и большой.
Над полем пересмешничает птица.
Как трудно жить! Ещё с моей душой
потом невероятное случится…
* * *
Свободе таёжной завидуют ангелы в небе,
и чудно, и дятел отчаянно бьёт в барабан.
Упавшие сосны — в лесу это лучшая мебель,
сидим у костра — это лучший лесной ресторан.
Подбросишь еловую ветку, и бойкое пламя
метнётся, как рыжая девка блудить за порог.
А сердце… ему не прикажешь! И только ивана-
да-марьи цветы неразлучны. Кончается срок
житья беззаботного — город нас манит беседой
с каким-нибудь умником: Бога ему опиши!
Ну как вам сказать? Это пёстрая птица вот в этой,
промытой весенними ливнями, ветхозаветной,
ветрами прохваченной, медвежьегорской глуши.
* * *
Потратить последнюю стошку,
предаться печали всецело,
стихи сочинять понемножку,
смотреть в календарь обалдело.
Уже настоящая осень,
берёзы уже пожелтели.
Любимая, Бога попросим
о счастье — оно неужели
обходит наш дом стороною?
Так, может, по чаю хоть, что ли?
А дождик закрыл пеленою
бурьяном заросшее поле
и всю эту сонную, волчью,
унылую, злую безбрежность.
Давай же, на русскую почву
привьём иудейскую нежность!
Ты — бабочка хрупкая — ночью
на свет полетишь в неизбежность.
Крыло обожгла — хромоножку
целую! Ах, бедное тело!
А хочешь, сварганю картошку
с грибами? Хорошее дело!
А то заплету тебе косу?
Возьму и накрашу ресницы?
С безумца — ни денег, ни спросу!
А с ведьмы-то что? С баловницы?
* * *
Усталый лес, он говорит со мною
на языке небесной синевы,
и озера в просветах за спиною,
и музыки молчанья, и травы
увядшей. — Ах, ну здравствуй, первобытный,
дремучий, отсыревший, слюдяной!..
Я с головой, седой и непокрытой,
стою один — светило надо мной
тускнеет в дымке, ветер обрывает
последний лист. Назад пора — в тепло,
где женщина причёску поправляет,
и ждёт, и на волшебное стекло
глядит, и кошку птичкой называет.
* * *
Упадёт золотая ресница
и сердечную мышцу прижмёт.
Под окном у кормушки синица
оживёт, и тягучий, как мёд,
зимний день потечёт понемногу.
Задымится душа в хрустале.
Млечный Путь, как простую дорогу,
мы с тобой перейдём на земле.
Будет снег на крыльцо опускаться,
будет горе тонуть в серебре,
будет жизнь, и великое братство,
и улыбка на смертном одре.
* * *
Мы — ангелы, мы гнуты по лекалам,
помеченным голгофскими крестами.
Укрыли землю белым одеялом
сухой воды летучие кристаллы.
Я говорю: «Шушарочка!» Но ласка
моя груба и что-то хрипловата.
Сияет Рождество, снежинок пляска
и на деревьях свадебные платья.
А мне привычно ломит поясницу —
как холодно, мой свет! какая тряска!
Из крыльев неба ангельская вата
на шаткую налипла колесницу.
* * *
Брешет в посёлке дворняга:
«Слышите, это же я!»
Вот ведь проклятая шняга —
тянет дымком от жилья.
Полон холодного мрака
ельник дремучий, как ложь.
Что ж ты, бедняга, кусака,
голос опять подаешь?
Нынче в студёную пору
дрыхнет порядочный пёс.
А не щенков ли на прорубь
пьяный хозяин унёс?
Знаешь, приучен бесслёзно
этот народ бедовать.
Спешилась в небе морозном
звёзд неподкупная рать.
Где-то в сыром Петербурге
юношей бледных пьяня,
пьют из фужеров подруги,
не вспоминая меня.
Мне бы отсюда — за море,
синее море… Но нет!
Брешет и брешет. О, горе!
Что-то неясное вторит
этот ночной
документ.
* * *
Который день
страдает белочкой пурга —
стучит в окно, беснуется и воет!
Да попадись ей что-нибудь живое,
сейчас убьёт! А реформатора нога
в ночное государство дровяное
здесь не ступала. Шутка ли сказать,
здесь родина. Она — почти что космос.
И вьются за окном седые космы,
вперёд идёшь, но путь лежит назад.
Цинготные ощупывая дёсны,
здесь пропадут французы, Бундесвер
здесь партизаны злые доконают,
здесь выйдешь покурить —
вернёшься к маю.
Кто там стучит в окно, не понимаю:
лихие люди, ветер или зверь?
Эй ты, Владивосток,
и Астрахань,
и Тверь,
и станция Зимовье лубяная,
растает ли пустыня ледяная?..
* * *
Сердце моё, ты видишь, злая какая, злая
вьюга в окне, посвистывая, метёт!
Можно спрыгнУть с ума, теплоты желая,
и навсегда исчезнуть. А можно — вот
взять и дождаться счастья, капели, мая.
Руки твои целую, и доживёт,
сердце моё, простая моя молитва
до невозможно далёких, иных времён.
Имя твоё, например, виноделы Крита
станут среди великих других имён
произносить. Но выпей, выпей покуда спирта
и закуси, закуси, а чтобы утешил он,
сердце моё, я спою про холмы Тосканы,
про Микеланджело, и про Франческо, и
про флорентийское небо. Прости, пока мы
русской зимы заложники, и в крови
зреет тоска. Эх, бить-колотить стаканы!
И говорить, говорить о нежности, и о любви!
