Страх

Из ниоткуда гусеницей бледной

вползает в одиночество постельное,

воротит душу тошнотою карусельной,

кромсает ночь кинжалом самодельным,

сквозь раны ухмыляясь мне победно.

 

Шаг в сторону — огонь на поражение.

Любить и думать охраняется законом,

и только слепо преданным миньонам

с патриотическим аналогом айфона

дозволены и речи, и движения.

 

Снаружи вместо гусеницы кобра —

очки на яростно раздутом капюшоне;

на золотом сверкающем тромбоне,

в надрывным гимне глиняной короне

на прочность проверяют рёбра.

 

Ты смотришь будто ждешь ответа

на свой вопрос из глубины воронки,

а я, спасая ушные перепонки

от лязга танков по разрушенной бетонке,

не слышал ни вопроса, ни привета.

 

Я прохожу опушкой после боя,

за ветхими домами вижу трубы,

и черные от табака и боли губы

чуть слышно шепчут в небо: душегубы,

кого-то в форменной фуражке беспокоя.

 

Слепая мать ощупывает сына:

не мой — мой в детстве был горнистом,

тянул на золотого медалиста,

танкистом мог бы быть, артиллеристом,

а этот пахнет итальянским апельсином.

 

Огромным серо-красным комом

по гладкой плоскости с фатальным креном,

по выпирающим наружу венам —

широким как дороги, толстостенным —

сползает все живое в кому.

 

Никто не возражает понапрасну.

Молчанье теперь мерят в слитках,

дневную скорость в жизнерадостных улитках,

и бледной гусенице с тысячной попытки

я вынужден признаться: ты прекрасна.