Не оглядывайся назад

Зима в тот год выдалась суровой и осадков выпало, как любил повторять Матвей Иваныч, выше годовой нормы. Матвей Иванович давно уже жил один в старом доме, доставшимся ему после смерти матери. С женой развелся, а их у него за всю жизнь было три, и это только законных, а без штампа в паспорте, он и не считал. Дети тоже выросли, оперились и уехали покорять столицу, а он так и остался в этом старом доме, не в силах вырваться из круговерти воспоминаний о былом и новостей о вселенских катаклизмах. Будущее он свое не видел иначе, как коротать жизнь здесь, в этом месте, где его корни. Дом был старый, конечно, без соответствующих удобств, как и полагается в таких домах на окраинах забытых деревень средней полосы. И до ветру нужно было ходить на самую дальнюю часть земельного участка, где стояла деревянная постройка, предназначенная для этих целей. Сооружение было добротное и крепкое, построенное еще в прошлом веке, самим Матвеем Иванычем. Он был молод и силен, и на славу потрудился. Стены были из неотесанных досок, древесина которых была крепка и по сей день, а за годы службы даже не почернела. Матвея Ивановича распирала гордость за тот факт, что это именно он, своими руками и благодаря своему уму, смог надлежащим образом изваять, вполне эстетического вида строение, функционал которого необходим каждому живущему и здравствующему.

 

Крыша деревянной постройки была покрыта рубероидом, некогда доставшимся Матвею Иванычу за чекушку от местного завхоза Дома Культуры. О чем он и не пожалел ни грамма, чекушка была оприходована в тот же день, и как говорится дом был построен, осталось посадить дерево и вырастить сына. А чтобы капли дождя не попадали на головы страждущих, рубероид был уложен в два слоя, и прибит по периметру металлической рейкой. Ну и для пущей важности, на дверь Матвей Иваныч приспособил крючок, такие крючки в те годы чаще всего прибивали на двери летних кухонь или бань. Когда-то он блестел на солнце и стоил целый рубль, и это было недешево.

 

И сколько бы себя не помнил Матвей Иваныч, никто из побывавших внутри этой постройки никогда не сказал ему дурного слова о плодах его интеллектуального и ручного труда. И все потому, что самое интересное находилось внутри… На левой стене поперек досок висела пластмассовая коробочка, в те годы такие коробки часто вешали в подобных сооружениях, в нее легко входили газетные четвертинки и исписанные тетрадные листы, и аккуратно вставлялся журнал «Наука и жизнь». Но фокус заключался не в этом… Вот смотришь на строение снаружи и не видишь, что там внутри, но когда смотришь изнутри, то видишь и слышишь все, что происходит снаружи. И для Матвея Ивановича посещение этого места было не просто привычкой, а целым ритуалом. Именно здесь он мог чувствовать себя снова молодым и сильным, наполненным амбициями и перспективами. Он мог часами созерцать из своего убежища на прохлаждающихся поблизости домочадцев и слушать послеобеденное жужжание мух, и ни о чем не жалеть.

 

Так бы и не вспоминал Матвей Иванович былую славу минувших лет, талдыча себе под нос словно мантру, что негоже оглядываться назад, но всякий раз, проникая внутрь этой деревянной постройки, на него тут же наваливались воспоминания: эмоции и чувства тех лет. Дети были совсем маленькие, а деревья были большими, как водится, и вся жизнь была впереди. И, главное, он был любим, как ему тогда казалось. А сейчас уже и нет тех деревьев, остались одни пни… Все изменилось, только этот незыблемым памятник его прошлому возносился в звездное небо своей непоколебимой верой в бессмертие…

 

Так и коротал свою незамысловатую жизнь Матвей Иваныч. Утром, как только лучи солнца начинали бре́зжить в окнах, он просыпался и спешил по надобности, ведомый неустанными требованиями организма. Накидывая на теплое тело фуфайку, он совал оголенные ноги в обрезанные валенки, и независимо от сезона бежал по тропинке прямо к зовущему его плоть деревянному истукану.

 

Зимой тропинку заметал снег, становилось скользко и не безопасно бегать по холодку, но Матвей Иваныч не привыкший гадить возле жилья, не без устали бегал по заветной тропинке, когда его поджимало.

 

Так и в это злополучное утро, надев наскоряк теплую фуфайку, он сунул ноги в валенки, и не продрав глаз, ступил на тропу. Медленно заковылял в известном направлении, даже не глядя по сторонам, а под ногами особо ничего и не видел, так как зрение его уже стало подводить. Нечего сказать, долго уже жил Матвей Иваныч, разменял седьмой десяток, но не роптал. Его тело выучило этот маршрут наизусть.

 

Но в это утро его рукам не пришлось прикоснуться к родимой дверце с крючком. Матвей Иваныч мгновенно почувствовал озноб, холодный ветер еще более обжег его доселе горячие колени, и он окаменел от этого чудовищного чувства одиночества, которое пробиралось ему под фуфайку… Он поднял глаза – деревянного изваяния не было… И он, грешным делом, подумал, что оказался в параллельной реальности или это просто снится ему, пощупал свои озябшие ягодицы, и понял – это не сон. Огляделся вокруг…

 

Слева все тот же дом соседки Полинарии. У нее уже горел свет, просыпалась она с первыми лучами солнца. И если верить ее же небылицам о себе, слух у нее был отменный, она слышала очень чутко все, что происходило за пределами ее владений. Об этом она часто говорила, но странно было то, что про свое зрение она почему-то умалчивала. Ну а если говорить ее же сухим языком: по статистическим данным, она была одной из многих, но среди многих такая одна.

 

Справа соседствовали брат и сестра, возделывающие свои угодья и собирающие плоды своего труда на благо голодающим Африки или на случай всемирного потопа – это не было известно соседствующим, потому как, судя по объему собранного, можно было предположить, что обеспечение готовилось не для одной забытой Богом и людьми деревни.

 

Прямо простиралось чистое поле, а вдоль поля проходила железная дорога, по которой уже перестали ходить пассажирские поезда, только время от времени, шли составы без опознавательных знаков, под стук которых так любил засыпать Матвей Иваныч.

 

Узнавая родную действительность, Матвей Иванович, протер заспанные глаза, переговорил со своим мочевым пузырем, самолюбие которое готово было уже лопнуть, и переступая с ноги на ногу, он обнаружил металлический лист размером два на четыре, аккуратно положенный на то самое отверстие, куда обычно устремлялись результаты его жизнедеятельности. Мысли его текли своим путем, а переполненный пузырь недвусмысленно намекнул Матвею Ивановичу, что монумент не унесло в страну Оз метелью или ураганом, а то, что он был сломлен целенаправленно, только кем, даже самому Матвею Ивановичу не приходило в голову, а не то что его органу.

 

Делать было нечего, пузырь во всю уже качал свои права, но без родимых стен и крыши, покрытой рубероидом, без заветной коробочки с журналом «Наука и жизнь», Матвей Иванович не смел осуществить задуманное. Да и на глазах бдительных соседей и поездов, мчащихся со скоростью ветра, делать это не позволяла ему врожденная щепетильность.

 

Но природу не обманешь, и Матвей Иванович медленно побрел обратно по тропе, ища по ходу укромный уголок, куда можно было бы отдать дань земле, точнее снегу…

 

Это событие сделало его день! Было над чем подумать, и хлопот прибавилось, что не говори. И однозначно, течение его жизни резко поменяло свое направление. Единственное место, которое связывало его с тем состоянием беспечности и необъяснимой радости было утеряно безвозвратно. Но пока он не понимал к добру ли это…

 

Но дурного ничто не предвещало, а ответ пришел совсем нежданно… Та самая соседка, у которой был безупречный слух, между делом сообщила Матвею Иванычу, что в поселок, якобы по делам приезжала его бывшая супруга, которая давно уже жила в местах, где ночь длится более полугода, а холодное лето всего два месяца. Неужели, она вернулась только с целью сломать это непоколебимое строение – памятник их супружеской жизни, или у судьбы были иные планы, об этом Матвей Иванович так и не узнал…

 

Тем же летом он женился, продал свой дом и уехал жить в столицу со своей женой…

 

Но это уже совсем иная история…