Уильям Шекспир. Избранные сонеты. Перевод с английского
121.
'Tis better to be vile than vile esteemed,
When not to be receives reproach of being;
And the just pleasure lost, which is so deemed
Not by our feeling, but by others' seeing:
For why should others' false adulterate eyes
Give salutation to my sportive blood?
Or on my frailties why are frailer spies,
Which in their wills count bad what I think good?
No, I am that I am, and they that level
At my abuses reckon up their own:
I may be straight though they themselves be bevel;
By their rank thoughts, my deeds must not be shown;
Unless this general evil they maintain,
All men are bad and in their badness reign.
Уж лучше злобным быть, чем почитаться,
За зло, что не несешь, сносить упрёк,
Хвалы своей заслуженной лишаться
Не совестью! Другими на глазок.
Зачем их лживый взгляд имеет право
Давать мне знак, когда играет кровь?
Зачем следит, кто сам дурного нрава,
Дурён ли я, плоха ль моя любовь?
Каков уж есть! Чернить меня стремленье
Лишь в том живет, в ком есть душевный свих.
Я, может, прям, а в людях искривленье:
Не судят по себе дела других.
Коль зло имеет власть в миру земном,
Все люди злы, и сила лишь за злом.
122.
Thy gift, thy tables, are within my brain
Full charactered with lasting memory,
Which shall above that idle rank remain,
Beyond all date, even to eternity:
Or, at the least, so long as brain and heart
Have faculty by nature to subsist;
Till each to razed oblivion yield his part
Of thee, thy record never can be missed.
That poor retention could not so much hold,
Nor need I tallies thy dear love to score;
Therefore to give them from me was I bold,
To trust those tables that receive thee more:
To keep an adjunct to remember thee
Were to import forgetfulness in me.
Подарок твой - тетрадь - в моем уме.
Держу яснее в памяти я строки,
Чем если б те хранились на письме, -
Держу навек, превысив жизни сроки.
Пытливый ум и пламенный запал
Пока в природе есть по меньшей мере,
Пока забвенью каждый не предал
Хоть часть тебя, не будешь ты потерян.
Но много не вместится в бедный слог,
Любви драгой не требую я счета
И дар отдал, твой образ чтобы смог
Хранить в стихах иного переплёта.
Записка б означала под рукой,
Что память занята, но не тобой.
123.
No, Time, thou shalt not boast that I do change:
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange;
They are but dressings of a former sight.
Our dates are brief, and therefore we admire
What thou dost foist upon us that is old;
And rather make them born to our desire
Than think that we before have heard them told.
Thy registers and thee I both defy,
Not wondering at the present nor the past,
For thy records and what we see doth lie,
Made more or less by thy continual haste.
This I do vow and this shall ever be;
I will be true despite thy scythe and thee.
О Время, нет, меня не изменить,
Построй хоть с новым шиком пирамиды.
Не могут дух диковинкой пленить
Старинные, пусть в новом блеске, виды.
Наш срок недолг - душа преклонена
Пред всем былым, что Ты нам навязало,
И чаем мы: из нашего ума
Родилось то, что слышали, бывало.
Но хроники меня не вгонят в дрожь:
Ни этот день, ни прошлый мне не новость.
Что было до, что ныне видим - ложь,
Тобою наспех писанная повесть.
Клянусь навек, что буду верен я,
Пускай любви грозит коса твоя.
124.
If my dear love were but the child of state,
It might for Fortune's bastard be unfathered,
As subject to Time's love or to Time's hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gathered.
No, it was builded far from accident;
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thralled discontent,
Whereto th' inviting time our fashion calls:
It fears not policy, that heretic,
Which works on leases of short-number'd hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat, nor drowns with showers.
To this I witness call the fools of time,
Which die for goodness, who have lived for crime.
Любовь мою коль в свете б воспитали,
То, видимо, Фортуной без отца:
У Времени то в свите, то в опале!
Сорняк меж трав, цветок в цветах венца.
Но будучи не случаем рождённой,
Любовь бежит от лоска, и опал
Не страшен ей удар, непобежденной,
Как к рабству бы наш век ни призывал.
Ей ересь не страшна политиканов,
Кто в краткий срок лишь может быть вождем,
И тонкий след ее великих планов
Не сгинет в хлад, не смоется дождем.
Один лишь шут узрит любви сиянье,
Чья жизнь - порок, а смерть - благодеянье.
125.
Were't aught to me I bore the canopy,
With my extern the outward honouring,
Or laid great bases for eternity,
Which proves more short than waste or ruining?
Have I not seen dwellers on form and favour
Lose all and more by paying too much rent
For compound sweet, forgoing simple savour,
Pitiful thrivers, in their gazing spent?
No; let me be obsequious in thy heart,
And take thou my oblation, poor but free,
Which is not mixed with seconds, knows no art,
But mutual render, only me for thee.
Hence, thou suborned informer! a true soul
When most impeached stands least in thy control.
Что мне с того, что внешнему служив,
Я был царю носитель балдахина,
И, в вечный век фундамент заложив,
Узнал, что он не крепче, чем руина?
Не видел ли, что тяжкой платы груз
На тех, кто чтит лишь форму и признанье,
Изысков ждет, забыв обычный вкус,
И всё отдаст для внешнего сиянья?
Позволь же мне быть преданным в душе -
То в дар даю бесхитростно и честно.
Не сбить меня в секундном вираже,
И чувств твоих взамен просить уместно.
Подкупленный доносчик, прочь поди!
Душе моей с тобой не по пути.
131.
Thou art as tyrannous, so as thou art,
As those whose beauties proudly make them cruel;
For well thou know'st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet, in good faith, some say that thee behold,
Thy face hath not the power to make love groan;
To say they err I dare not be so bold,
Although I swear it to myself alone.
And to be sure that is not false I swear,
A thousand groans, but thinking on thy face,
One on another's neck, do witness bear
Thy black is fairest in my judgment's place.
In nothing art thou black save in thy deeds,
And thence this slander, as I think, proceeds.
Как если б ты Краса была сама,
Такое о себе имеешь мненье.
Но в сердце, что влюбилось без ума,
Прекрасна ты, как ценные каменья.
Пускай хоть все не верят, говоря,
Что стон сорвать из сердца ты невластна.
Сказать, что это ложь, не смею я,
В обратном сам себя уверив страстно.
И чтобы эту клятву подтвердить,
Я сотню раз вздохну, твой лик заметя -
Должны тебя стенанья убедить,
Что чёрный цвет мне ярче всех на свете.
Черны в тебе одни твои дела -
Поэтому ты грешной прослыла.
132.
Thine eyes I love, and they, as pitying me,
Knowing thy heart torments me with disdain,
Have put on black and loving mourners be,
Looking with pretty ruth upon my pain.
And truly not the morning sun of heaven
Better becomes the grey cheeks of the east,
Nor that full star that ushers in the even,
Doth half that glory to the sober west,
As those two mourning eyes become thy face:
O! let it then as well beseem thy heart
To mourn for me since mourning doth thee grace,
And suit thy pity like in every part.
Then will I swear beauty herself is black,
And all they foul that thy complexion lack.
Твои глаза из жалости ко мне
Души твоей скрывают огорченье.
Блестят по-вдовьи в траурном огне,
Поняв мое сердечное мученье.
Вот истина: румянец облаков
Не так красив на пасмурном восходе,
Под пологом не так ночных часов
Блистательна звезда в земном обходе,
Как блеск очей скорбящего лица!
О пусть бы в сердце столько же печали
Хранила ты, чтоб мысли без конца
Твои глаза лишь в чёрный облачали.
Черна, божусь, сама же красота -
Пред нею меркнут прочие цвета.
133.
Beshrew that heart that makes my heart to groan
For that deep wound it gives my friend and me!
Is't not enough to torture me alone,
But slave to slavery my sweet'st friend must be?
Me from myself thy cruel eye hath taken,
And my next self thou harder hast engrossed:
Of him, myself, and thee I am forsaken;
A torment thrice three-fold thus to be crossed.
Prison my heart in thy steel bosom's ward,
But then my friend's heart let my poor heart bail;
Whoe'er keeps me, let my heart be his guard;
Thou canst not then use rigour in my jail:
And yet thou wilt; for I, being pent in thee,
Perforce am thine, and all that is in me.
Будь проклято то сердце, что меня
И друга мучит пыткой нестерпимой.
Зачем тебе, меня уже казня,
Чтоб был рабом у рабства мой любимый? Под взглядом злым я словно порешён,
А тот, кто близок, в большем заточенье.
Тебя, себя и друга я лишен,
Тройное прекрати скорей мученье: Запри мой дух себе в стальную грудь,
Дай сердце друга выкупить, чтоб стражем
Я был в плену и мой тюремный путь
Чтоб не был мне уже жесток и страшен. Быть узником - уж слишком тяжка доля,
Но весь я твой - что воля, что неволя. 134.
So now I have confessed that he is thine,
And I my self am mortgaged to thy will,
Myself I'll forfeit, so that other mine
Thou wilt restore to be my comfort still:
But thou wilt not, nor he will not be free,
For thou art covetous, and he is kind;
He learned but surety-like to write for me,
Under that bond that him as fast doth bind.
The statute of thy beauty thou wilt take,
Thou usurer, that put'st forth all to use,
And sue a friend came debtor for my sake;
So him I lose through my unkind abuse.
Him have I lost; thou hast both him and me:
He pays the whole, and yet am I not free.
Он твой теперь, признал я, не тая,
И жизнь моя - тебе лишь приношенье.
Так взяв меня, верни второе я,
Чтоб он навеки был мне в утешенье. Но воли ему, видно, не видать,
Ведь алчна ты, а он широк душою
И, ставив за меня свою печать,
Стал так же связан ссудой долговою. Восторг перед твоею красотой
С него имеешь ты, как ростовщица.
Судя того, кто долг присвоил мой,
Ты давишь от меня отворотиться. За нас, увы, ты наш решила путь.
Отдай хоть всё - свободы не вернуть.
135.
Whoever hath her wish, thou hast thy Will,
And Will to boot, and Will in over-plus;
More than enough am I that vexed thee still,
To thy sweet will making addition thus.
Wilt thou, whose will is large and spacious,
Not once vouchsafe to hide my will in thine?
Shall will in others seem right gracious,
And in my will no fair acceptance shine?
The sea, all water, yet receives rain still,
And in abundance addeth to his store;
So thou, being rich in Will, add to thy Will
One will of mine, to make thy large will more.
Let no unkind, no fair beseechers kill;
Think all but one, and me in that one Will.
У всех желанья есть, твоё - Уилл,
Еще Уилл, и Уилл к тому впридачу;
Не хватит ли, чтоб стал тебе я мил,
Раз именем своим желанье значу.
Их множество в душе ты смог собрать,
Не скроешь ли мое в своем запасе?
Неужто чьи-то страсти - благодать
И только на мою не дашь согласья?
Всеводный океан, вместит и тот
Дождем с небес пролившуюся влагу,
И ты, богатый страстью, в оборот
Желание мое возьми на благо.
Не бей своих просящих наповал,
Я сам средь них - твори, что я желал!
136.
If thy soul check thee that I come so near,
Swear to thy blind soul that I was thy Will,
And will, thy soul knows, is admitted there;
Thus far for love, my love-suit, sweet, fulfil.
Will, will fulfil the treasure of thy love,
Ay, fill it full with wills, and my will one.
In things of great receipt with ease we prove
Among a number one is reckoned none:
Then in the number let me pass untold,
Though in thy store's account I one must be;
For nothing hold me, so it please thee hold
That nothing me, a something sweet to thee:
Make but my name thy love, and love that still,
And then thou lovest me for my name is 'Will.'
Меня коль слишком близко подпустил,
Скажи слепой душе, что я - Желанье,
А раз уж дух желанье допустил,
Любовью утоли мое пыланье.
Уилл внесет частицу в твой запас,
Где чаяний любви и так несметно;
Ведь кладезем балуют если нас,
То вещь одна там часто незаметна.
Я сам пускай почти ничтожен в нем,
Но где-то в списках значиться обязан.
Согласен почитаться и нулём,
Коль с чем-то для тебя я все же связан.
Достаточно, чтоб имя ты любил.
Полюбишь и меня, ведь я - Уилл.
137.
Thou blind fool, Love, what dost thou to mine eyes,
That they behold, and see not what they see?
They know what beauty is, see where it lies,
Yet what the best is take the worst to be.
If eyes, corrupt by over-partial looks,
Be anchored in the bay where all men ride,
Why of eyes' falsehood hast thou forged hooks,
Whereto the judgment of my heart is tied?
Why should my heart think that a several plot,
Which my heart knows the wide world's common place?
Or mine eyes, seeing this, say this is not,
To put fair truth upon so foul a face?
In things right true my heart and eyes have erred,
And to this false plague are they now transferred.
Зачем любви такая слепота
Картину дня подменивать другою?
Я знаю, где и что есть красота,
Но падшим вижу самое благое.
Зачем, пристрастный пестуя недуг,
Причалил я, где все сердца разбились,
А ты в мои виденья вбила крюк,
Ко лжи очей чтоб мысли прицепились?
Зачем за мирный принял я чердак,
Двору что лишь подобно проходному,
А глаз решил: что вижу - всё не так,
И правду приписал лицу дурному?
Обман окутал правду, словно тьма.
В глазах и в сердце - лживая чума.
138.
When my love swears that she is made of truth,
I do believe her though I know she lies,
That she might think me some untutored youth,
Unlearned in the world's false subtleties.
Thus vainly thinking that she thinks me young,
Although she knows my days are past the best,
Simply I credit her false-speaking tongue:
On both sides thus is simple truth suppressed:
But wherefore says she not she is unjust?
And wherefore say not I that I am old?
O! love's best habit is in seeming trust,
And age in love, loves not to have years told:
Therefore I lie with her, and she with me,
And in our faults by lies we flattered be.
Приму любую клятву я от милой,
Пусть истины язык ее лишен.
Ей думается: жизнь меня не била
И светской фальшью я не искушен.
В глазах ее я молод, уповаю,
Хоть мой расцвет, известно, позади,
И ложью с уст ее я покрываю
Глухую правду, спящую в груди.
Откуда только в нас высокомерье
Лукавить, что подобен я юнцу?
О, любит чувство видимость доверья,
А старости влюбленность не к лицу.
Поэтому я лгу и лжет она,
И лестным словом лживость польщена.
139.
O! call not me to justify the wrong
That thy unkindness lays upon my heart;
Wound me not with thine eye, but with thy tongue:
Use power with power, and slay me not by art,
Tell me thou lov'st elsewhere; but in my sight,
Dear heart, forbear to glance thine eye aside:
What need'st thou wound with cunning, when thy might
Is more than my o'erpressed defence can bide?
Let me excuse thee: ah! my love well knows
Her pretty looks have been mine enemies;
And therefore from my face she turns my foes,
That they elsewhere might dart their injuries:
Yet do not so; but since I am near slain,
Kill me outright with looks, and rid my pain.
О нет, прошу, не действуй уговором:
Жестокость нелюбви твоей тяжка.
Ты лучше рань словами, чем укором
Во взгляде добивать исподтишка.
Любя других, ты взора дорогого
В присутствии моем не отводи.
Зачем тебе лукавство, если слово
Сильнее рушит чаянья в груди?
Но есть моей любви, чем извиниться.
Ведь был мне враг ее прекрасный взор.
Теперь она, смотря в другие лица,
Иным сердцам назначит приговор.
И так почти убит я от любви -
Нацель свой взгляд и боль мою прерви.
140.
Be wise as thou art cruel; do not press
My tongue-tied patience with too much disdain;
Lest sorrow lend me words, and words express
The manner of my pity-wanting pain.
If I might teach thee wit, better it were,
Though not to love, yet, love to tell me so;
As testy sick men, when their deaths be near,
No news but health from their physicians know;
For, if I should despair, I should grow mad,
And in my madness might speak ill of thee;
Now this ill-wresting world is grown so bad,
Mad slanderers by mad ears believed be.
That I may not be so, nor thou belied,
Bear thine eyes straight, though thy proud heart go wide.
Да будет мудр дух твой, как жесток
Бывает он, презрев долготерпенье.
Лиши печали слово, чтоб не мог
Всю боль излить, моля о сожаленье.
Не любишь ты, но трудно ль предо мной
Потешиться любовными речами:
Ведь даже если при смерти больной,
О здравье лишь толкует он с врачами.
Отчаюсь коль, то вмиг утрачу ум
И ходу дам клевещущему слуху.
Наш грешный мир так полн безумных дум,
Что злобной лжи поверит злое ухо.
А чтобы уберечься ото лжи,
Хоть взгляд на мне, не мысли, задержи.
'Tis better to be vile than vile esteemed,
When not to be receives reproach of being;
And the just pleasure lost, which is so deemed
Not by our feeling, but by others' seeing:
For why should others' false adulterate eyes
Give salutation to my sportive blood?
Or on my frailties why are frailer spies,
Which in their wills count bad what I think good?
No, I am that I am, and they that level
At my abuses reckon up their own:
I may be straight though they themselves be bevel;
By their rank thoughts, my deeds must not be shown;
Unless this general evil they maintain,
All men are bad and in their badness reign.
Уж лучше злобным быть, чем почитаться,
За зло, что не несешь, сносить упрёк,
Хвалы своей заслуженной лишаться
Не совестью! Другими на глазок.
Зачем их лживый взгляд имеет право
Давать мне знак, когда играет кровь?
Зачем следит, кто сам дурного нрава,
Дурён ли я, плоха ль моя любовь?
Каков уж есть! Чернить меня стремленье
Лишь в том живет, в ком есть душевный свих.
Я, может, прям, а в людях искривленье:
Не судят по себе дела других.
Коль зло имеет власть в миру земном,
Все люди злы, и сила лишь за злом.
122.
Thy gift, thy tables, are within my brain
Full charactered with lasting memory,
Which shall above that idle rank remain,
Beyond all date, even to eternity:
Or, at the least, so long as brain and heart
Have faculty by nature to subsist;
Till each to razed oblivion yield his part
Of thee, thy record never can be missed.
That poor retention could not so much hold,
Nor need I tallies thy dear love to score;
Therefore to give them from me was I bold,
To trust those tables that receive thee more:
To keep an adjunct to remember thee
Were to import forgetfulness in me.
Подарок твой - тетрадь - в моем уме.
Держу яснее в памяти я строки,
Чем если б те хранились на письме, -
Держу навек, превысив жизни сроки.
Пытливый ум и пламенный запал
Пока в природе есть по меньшей мере,
Пока забвенью каждый не предал
Хоть часть тебя, не будешь ты потерян.
Но много не вместится в бедный слог,
Любви драгой не требую я счета
И дар отдал, твой образ чтобы смог
Хранить в стихах иного переплёта.
Записка б означала под рукой,
Что память занята, но не тобой.
123.
No, Time, thou shalt not boast that I do change:
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange;
They are but dressings of a former sight.
Our dates are brief, and therefore we admire
What thou dost foist upon us that is old;
And rather make them born to our desire
Than think that we before have heard them told.
Thy registers and thee I both defy,
Not wondering at the present nor the past,
For thy records and what we see doth lie,
Made more or less by thy continual haste.
This I do vow and this shall ever be;
I will be true despite thy scythe and thee.
О Время, нет, меня не изменить,
Построй хоть с новым шиком пирамиды.
Не могут дух диковинкой пленить
Старинные, пусть в новом блеске, виды.
Наш срок недолг - душа преклонена
Пред всем былым, что Ты нам навязало,
И чаем мы: из нашего ума
Родилось то, что слышали, бывало.
Но хроники меня не вгонят в дрожь:
Ни этот день, ни прошлый мне не новость.
Что было до, что ныне видим - ложь,
Тобою наспех писанная повесть.
Клянусь навек, что буду верен я,
Пускай любви грозит коса твоя.
124.
If my dear love were but the child of state,
It might for Fortune's bastard be unfathered,
As subject to Time's love or to Time's hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gathered.
No, it was builded far from accident;
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thralled discontent,
Whereto th' inviting time our fashion calls:
It fears not policy, that heretic,
Which works on leases of short-number'd hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat, nor drowns with showers.
To this I witness call the fools of time,
Which die for goodness, who have lived for crime.
Любовь мою коль в свете б воспитали,
То, видимо, Фортуной без отца:
У Времени то в свите, то в опале!
Сорняк меж трав, цветок в цветах венца.
Но будучи не случаем рождённой,
Любовь бежит от лоска, и опал
Не страшен ей удар, непобежденной,
Как к рабству бы наш век ни призывал.
Ей ересь не страшна политиканов,
Кто в краткий срок лишь может быть вождем,
И тонкий след ее великих планов
Не сгинет в хлад, не смоется дождем.
Один лишь шут узрит любви сиянье,
Чья жизнь - порок, а смерть - благодеянье.
125.
Were't aught to me I bore the canopy,
With my extern the outward honouring,
Or laid great bases for eternity,
Which proves more short than waste or ruining?
Have I not seen dwellers on form and favour
Lose all and more by paying too much rent
For compound sweet, forgoing simple savour,
Pitiful thrivers, in their gazing spent?
No; let me be obsequious in thy heart,
And take thou my oblation, poor but free,
Which is not mixed with seconds, knows no art,
But mutual render, only me for thee.
Hence, thou suborned informer! a true soul
When most impeached stands least in thy control.
Что мне с того, что внешнему служив,
Я был царю носитель балдахина,
И, в вечный век фундамент заложив,
Узнал, что он не крепче, чем руина?
Не видел ли, что тяжкой платы груз
На тех, кто чтит лишь форму и признанье,
Изысков ждет, забыв обычный вкус,
И всё отдаст для внешнего сиянья?
Позволь же мне быть преданным в душе -
То в дар даю бесхитростно и честно.
Не сбить меня в секундном вираже,
И чувств твоих взамен просить уместно.
Подкупленный доносчик, прочь поди!
Душе моей с тобой не по пути.
131.
Thou art as tyrannous, so as thou art,
As those whose beauties proudly make them cruel;
For well thou know'st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet, in good faith, some say that thee behold,
Thy face hath not the power to make love groan;
To say they err I dare not be so bold,
Although I swear it to myself alone.
And to be sure that is not false I swear,
A thousand groans, but thinking on thy face,
One on another's neck, do witness bear
Thy black is fairest in my judgment's place.
In nothing art thou black save in thy deeds,
And thence this slander, as I think, proceeds.
Как если б ты Краса была сама,
Такое о себе имеешь мненье.
Но в сердце, что влюбилось без ума,
Прекрасна ты, как ценные каменья.
Пускай хоть все не верят, говоря,
Что стон сорвать из сердца ты невластна.
Сказать, что это ложь, не смею я,
В обратном сам себя уверив страстно.
И чтобы эту клятву подтвердить,
Я сотню раз вздохну, твой лик заметя -
Должны тебя стенанья убедить,
Что чёрный цвет мне ярче всех на свете.
Черны в тебе одни твои дела -
Поэтому ты грешной прослыла.
132.
Thine eyes I love, and they, as pitying me,
Knowing thy heart torments me with disdain,
Have put on black and loving mourners be,
Looking with pretty ruth upon my pain.
And truly not the morning sun of heaven
Better becomes the grey cheeks of the east,
Nor that full star that ushers in the even,
Doth half that glory to the sober west,
As those two mourning eyes become thy face:
O! let it then as well beseem thy heart
To mourn for me since mourning doth thee grace,
And suit thy pity like in every part.
Then will I swear beauty herself is black,
And all they foul that thy complexion lack.
Твои глаза из жалости ко мне
Души твоей скрывают огорченье.
Блестят по-вдовьи в траурном огне,
Поняв мое сердечное мученье.
Вот истина: румянец облаков
Не так красив на пасмурном восходе,
Под пологом не так ночных часов
Блистательна звезда в земном обходе,
Как блеск очей скорбящего лица!
О пусть бы в сердце столько же печали
Хранила ты, чтоб мысли без конца
Твои глаза лишь в чёрный облачали.
Черна, божусь, сама же красота -
Пред нею меркнут прочие цвета.
133.
Beshrew that heart that makes my heart to groan
For that deep wound it gives my friend and me!
Is't not enough to torture me alone,
But slave to slavery my sweet'st friend must be?
Me from myself thy cruel eye hath taken,
And my next self thou harder hast engrossed:
Of him, myself, and thee I am forsaken;
A torment thrice three-fold thus to be crossed.
Prison my heart in thy steel bosom's ward,
But then my friend's heart let my poor heart bail;
Whoe'er keeps me, let my heart be his guard;
Thou canst not then use rigour in my jail:
And yet thou wilt; for I, being pent in thee,
Perforce am thine, and all that is in me.
Будь проклято то сердце, что меня
И друга мучит пыткой нестерпимой.
Зачем тебе, меня уже казня,
Чтоб был рабом у рабства мой любимый? Под взглядом злым я словно порешён,
А тот, кто близок, в большем заточенье.
Тебя, себя и друга я лишен,
Тройное прекрати скорей мученье: Запри мой дух себе в стальную грудь,
Дай сердце друга выкупить, чтоб стражем
Я был в плену и мой тюремный путь
Чтоб не был мне уже жесток и страшен. Быть узником - уж слишком тяжка доля,
Но весь я твой - что воля, что неволя. 134.
So now I have confessed that he is thine,
And I my self am mortgaged to thy will,
Myself I'll forfeit, so that other mine
Thou wilt restore to be my comfort still:
But thou wilt not, nor he will not be free,
For thou art covetous, and he is kind;
He learned but surety-like to write for me,
Under that bond that him as fast doth bind.
The statute of thy beauty thou wilt take,
Thou usurer, that put'st forth all to use,
And sue a friend came debtor for my sake;
So him I lose through my unkind abuse.
Him have I lost; thou hast both him and me:
He pays the whole, and yet am I not free.
Он твой теперь, признал я, не тая,
И жизнь моя - тебе лишь приношенье.
Так взяв меня, верни второе я,
Чтоб он навеки был мне в утешенье. Но воли ему, видно, не видать,
Ведь алчна ты, а он широк душою
И, ставив за меня свою печать,
Стал так же связан ссудой долговою. Восторг перед твоею красотой
С него имеешь ты, как ростовщица.
Судя того, кто долг присвоил мой,
Ты давишь от меня отворотиться. За нас, увы, ты наш решила путь.
Отдай хоть всё - свободы не вернуть.
135.
Whoever hath her wish, thou hast thy Will,
And Will to boot, and Will in over-plus;
More than enough am I that vexed thee still,
To thy sweet will making addition thus.
Wilt thou, whose will is large and spacious,
Not once vouchsafe to hide my will in thine?
Shall will in others seem right gracious,
And in my will no fair acceptance shine?
The sea, all water, yet receives rain still,
And in abundance addeth to his store;
So thou, being rich in Will, add to thy Will
One will of mine, to make thy large will more.
Let no unkind, no fair beseechers kill;
Think all but one, and me in that one Will.
У всех желанья есть, твоё - Уилл,
Еще Уилл, и Уилл к тому впридачу;
Не хватит ли, чтоб стал тебе я мил,
Раз именем своим желанье значу.
Их множество в душе ты смог собрать,
Не скроешь ли мое в своем запасе?
Неужто чьи-то страсти - благодать
И только на мою не дашь согласья?
Всеводный океан, вместит и тот
Дождем с небес пролившуюся влагу,
И ты, богатый страстью, в оборот
Желание мое возьми на благо.
Не бей своих просящих наповал,
Я сам средь них - твори, что я желал!
136.
If thy soul check thee that I come so near,
Swear to thy blind soul that I was thy Will,
And will, thy soul knows, is admitted there;
Thus far for love, my love-suit, sweet, fulfil.
Will, will fulfil the treasure of thy love,
Ay, fill it full with wills, and my will one.
In things of great receipt with ease we prove
Among a number one is reckoned none:
Then in the number let me pass untold,
Though in thy store's account I one must be;
For nothing hold me, so it please thee hold
That nothing me, a something sweet to thee:
Make but my name thy love, and love that still,
And then thou lovest me for my name is 'Will.'
Меня коль слишком близко подпустил,
Скажи слепой душе, что я - Желанье,
А раз уж дух желанье допустил,
Любовью утоли мое пыланье.
Уилл внесет частицу в твой запас,
Где чаяний любви и так несметно;
Ведь кладезем балуют если нас,
То вещь одна там часто незаметна.
Я сам пускай почти ничтожен в нем,
Но где-то в списках значиться обязан.
Согласен почитаться и нулём,
Коль с чем-то для тебя я все же связан.
Достаточно, чтоб имя ты любил.
Полюбишь и меня, ведь я - Уилл.
137.
Thou blind fool, Love, what dost thou to mine eyes,
That they behold, and see not what they see?
They know what beauty is, see where it lies,
Yet what the best is take the worst to be.
If eyes, corrupt by over-partial looks,
Be anchored in the bay where all men ride,
Why of eyes' falsehood hast thou forged hooks,
Whereto the judgment of my heart is tied?
Why should my heart think that a several plot,
Which my heart knows the wide world's common place?
Or mine eyes, seeing this, say this is not,
To put fair truth upon so foul a face?
In things right true my heart and eyes have erred,
And to this false plague are they now transferred.
Зачем любви такая слепота
Картину дня подменивать другою?
Я знаю, где и что есть красота,
Но падшим вижу самое благое.
Зачем, пристрастный пестуя недуг,
Причалил я, где все сердца разбились,
А ты в мои виденья вбила крюк,
Ко лжи очей чтоб мысли прицепились?
Зачем за мирный принял я чердак,
Двору что лишь подобно проходному,
А глаз решил: что вижу - всё не так,
И правду приписал лицу дурному?
Обман окутал правду, словно тьма.
В глазах и в сердце - лживая чума.
138.
When my love swears that she is made of truth,
I do believe her though I know she lies,
That she might think me some untutored youth,
Unlearned in the world's false subtleties.
Thus vainly thinking that she thinks me young,
Although she knows my days are past the best,
Simply I credit her false-speaking tongue:
On both sides thus is simple truth suppressed:
But wherefore says she not she is unjust?
And wherefore say not I that I am old?
O! love's best habit is in seeming trust,
And age in love, loves not to have years told:
Therefore I lie with her, and she with me,
And in our faults by lies we flattered be.
Приму любую клятву я от милой,
Пусть истины язык ее лишен.
Ей думается: жизнь меня не била
И светской фальшью я не искушен.
В глазах ее я молод, уповаю,
Хоть мой расцвет, известно, позади,
И ложью с уст ее я покрываю
Глухую правду, спящую в груди.
Откуда только в нас высокомерье
Лукавить, что подобен я юнцу?
О, любит чувство видимость доверья,
А старости влюбленность не к лицу.
Поэтому я лгу и лжет она,
И лестным словом лживость польщена.
139.
O! call not me to justify the wrong
That thy unkindness lays upon my heart;
Wound me not with thine eye, but with thy tongue:
Use power with power, and slay me not by art,
Tell me thou lov'st elsewhere; but in my sight,
Dear heart, forbear to glance thine eye aside:
What need'st thou wound with cunning, when thy might
Is more than my o'erpressed defence can bide?
Let me excuse thee: ah! my love well knows
Her pretty looks have been mine enemies;
And therefore from my face she turns my foes,
That they elsewhere might dart their injuries:
Yet do not so; but since I am near slain,
Kill me outright with looks, and rid my pain.
О нет, прошу, не действуй уговором:
Жестокость нелюбви твоей тяжка.
Ты лучше рань словами, чем укором
Во взгляде добивать исподтишка.
Любя других, ты взора дорогого
В присутствии моем не отводи.
Зачем тебе лукавство, если слово
Сильнее рушит чаянья в груди?
Но есть моей любви, чем извиниться.
Ведь был мне враг ее прекрасный взор.
Теперь она, смотря в другие лица,
Иным сердцам назначит приговор.
И так почти убит я от любви -
Нацель свой взгляд и боль мою прерви.
140.
Be wise as thou art cruel; do not press
My tongue-tied patience with too much disdain;
Lest sorrow lend me words, and words express
The manner of my pity-wanting pain.
If I might teach thee wit, better it were,
Though not to love, yet, love to tell me so;
As testy sick men, when their deaths be near,
No news but health from their physicians know;
For, if I should despair, I should grow mad,
And in my madness might speak ill of thee;
Now this ill-wresting world is grown so bad,
Mad slanderers by mad ears believed be.
That I may not be so, nor thou belied,
Bear thine eyes straight, though thy proud heart go wide.
Да будет мудр дух твой, как жесток
Бывает он, презрев долготерпенье.
Лиши печали слово, чтоб не мог
Всю боль излить, моля о сожаленье.
Не любишь ты, но трудно ль предо мной
Потешиться любовными речами:
Ведь даже если при смерти больной,
О здравье лишь толкует он с врачами.
Отчаюсь коль, то вмиг утрачу ум
И ходу дам клевещущему слуху.
Наш грешный мир так полн безумных дум,
Что злобной лжи поверит злое ухо.
А чтобы уберечься ото лжи,
Хоть взгляд на мне, не мысли, задержи.
