До мурашек озяб на ветру фиолетово-жёлтый марьянник...

* * *

До мурашек озяб на ветру фиолетово-жёлтый марьянник,

и сосна-златошвейка опрокинула синь соловьиного травня.

Мы палатку поставили, спички достал мой напарник,

задымил костерок, расплескав ясноглазое пламя.

 

Я дрова шевелил сыроватой осиновой палкой

и открыл для похлёбки последнюю банку тушёнки.

И представилась жизнь грубоватой, нечесаной, жалкой,

потерявшей чулочки свои, башмачки и гребёнки.

 

Но пошёл разговор: — А болящие в душной столице

этой жизни твоей, может быть, позавидовать нынче готовы!

Мне подумалось: «Господи Боже, да что мы за гордые птицы —

золотое зерно отделять от ненужной половы?»

 

Тишина загустела, и только взыскующий шорох

раздавался откуда-то — может быть, с неба? Оттуда?

Задождило, и крышу палатки в текучих узорах

перетряхивал ветер — о, дурочка-жизнь! Улыбалась, приблуда!