ПО СЛЕДУ НАРСПИ

Стихия любого народа — язык,

его поле боя и ратное поприще.

Есть много людей, что остры на язык

и рады придумать товарищу прозвище.

 

И нам обижаться на те имена —

точь-в-точь, что народу сердиться на Родину.

В тех прозвищах — суть наша людям видна,

а значит, их можно приравнивать к ордену.

 

Без прозвищ не многие в мире живут —

лишь те, в чьём характере краски отсутствуют;

лишь те, кто, как тени, по жизни бредут

и не проявляют ни дух свой, ни суть свою.

 

Я был — не такой. И прозвали меня

товарищи — рус(ск)оголовым татарином.

И я, их нисколько за то не кляня,

жил дальше, гордясь этим званьем подаренным.

 

Немало всего довелось мне узнать,

но я — рос не грубый, не злобный, не мстительный,

чувашей любил… И, шутя, стали звать

меня все — поэтом с душой чув(аш)ствительной.

 

Я прозвищ своих и на грамм не стыжусь —

в них свойства души проступают былинные.

Ну, как это я вдруг от них откажусь?

Они для меня — словно крылья орлиные!

 

Они ль мне мешают татарином быть?

Иль с русскими ссорят меня? Иль с чувашами?..

Они помогают мне всех их — любить

и дружбу крепить

меж народами нашими.

Село Бик-Утеево — детство моё.

Здесь слово впервые моё прозвучало.

Здесь в сердце вошло мне любви остриё.

Село Бик-Утеево — жизни начало!

 

Дано ему было две речки иметь,

что в солнечном свете сверкали по-царски.

Они начинали в Чувашии петь,

а здесь продолжали свой сказ по-татарски.

 

И так, лопоча на двойном языке,

бежали к Свияге они и, сливаясь

с теченьем её, мчались к Волге-реке,

что вольно текла по степям всем на зависть.

 

Немало людей по её берегам

живёт, слыша гул её денно и нощно;

вовек не дано одолеть их врагам,

ведь Волга — своей наделяет их мощью!

 

Попробуй, унизь тот народ, в ком не кровь,

а Волга течёт — от Твери к Волгограду!..

 

…Я прозвищ своих не стыжусь. В них — любовь.

Я б новые принял на грудь, как награду.

 

* * *

 

В моём Бик-Утееве был русский класс —

едва ль не один на большую округу,

в котором учили премудростям нас,

а мы — чувству дружбы учились друг к другу.

 

Я помню уроки, что шли в те года,

ребячьи забавы, незлобные драки.

Ходили к нам в школу чуваши тогда —

из сёл Тимяшёво и Байдеряки.

 

Стоял в километре (иль ближе) от нас

у речки дом мельника с мельницей рядом.

Оттуда ходила учиться в наш класс

девчонка с каким-то волнующим взглядом.

 

Она по учёбе шла на год вперёд,

но надо же было такому случиться,

что не было класса седьмого в тот год,

и выпало снова в шестом ей учиться!

 

Сентябрь сгорал в светозарном огне,

когда она в классе у нас появилась

и села за старую парту ко мне…

О, как моё сердце внезапно забилось!

 

Мешая татарский и русский язык

с чувашским, что тоже звучал между нами,

мы души свои, словно кружки в родник,

в глубь школьных наук день за днём окунали.

 

Я без Марианы не мог жить ни дня,

воскресные дни превратились мне в пытку,

какая-то сила тянула меня —

на улицу, к мельнице, в даль, за калитку.

 

Но мельница спит на реке до весны,

и нет от села к ней надёжной дороги,

лишь слабые точки следочков видны,

которыми шли Марианины ноги.

 

Едва дотерпев до утра, я лечу

до школы… В селе — ещё тихо и глухо…

И как-то, припав к моему вдруг плечу,

она прошептала мне страстно на ухо:

 

«Скажи, а ты любишь читать про любовь?..»

При этом её два тугих полушарья

прижались ко мне, и в груди моей кровь

вскипела мгновенно лавиною жаркой.

 

«Я тут прочитала поэму «Нарспи» —

о страшной любви, что несёт неудачу.

Мне дедушка в стенку стучится — мол, спи,

а я всё читаю при свечке и плачу.

 

Там парень Сетнер и девчонка Нарспи

влюбились друг в друга, быть вместе мечтая…

Но я не могу рассказать всё… прости…

Давай я тебе лучше вслух почитаю?..»

 

Два жарких комочка девичьих грудей

как будто два солнца меня прожигали.

И я отстраниться старался… но к ней —

меня словно сотни цепей прижимали.

 

И вот уже в сердце ответный огонь

сжигает меня, как манящая тайна.

И робко ложится ладонь на ладонь —

ещё ненароком,

невольно,

случайно.

 

Ещё ни к чему не готова душа,

но сердце уж грезит грядущею новью.

И я с замираньем,

почти не дыша,

мечтать начинаю

о встрече с любовью…

 

* * *

 

Под мартовским солнцем темнели снега,

берёзы пестрели, как платья из ситца,

и, глядя с мечтою в окно на луга,

я, веру во что-то храня, согласился.

 

И вот этот час наступил. По домам

ушли одноклассники… Мы с Марианой —

остались полы мыть. (И будто бы нам

невидимый кто-то помог в этом рьяно!)

 

Мы быстро закончили. Тишь и покой

окутали школу. И мне показалось,

что время, улёгшись на парту щекой,

уснуло и счёт свой вести отказалось.

 

Из сумки холщёвой подружка моя

достала поэму, не дав мне отсрочки.

И будто бы душного сада струя

дохнула в лицо мне при первой же строчке.

 

Чужая, волшебная, дивная речь

меня окружила подобно туману

и, смысла из слов не умея извлечь,

я молча смотрел на мою Мариану.

 

Она же — читала, с восторгом летя

за страстной любовью, ведущей на муки,

а я лишь смотрел на неё, как дитя,

не в силах прервать эти чудные звуки.

 

И только однажды замедлив полёт

стремительных строк, что неслись без помехи,

она на меня посмотрела — и рот

её приоткрылся в чарующем смехе.

 

Она поняла, что, летя сквозь века

за нитью сюжета, она позабыла,

что я-то — не знаю её языка,

а значит, понять не смогу, что там было!

 

Она, опьянённая духом весны

и страстной любовью, воспетой поэтом,

летела в поэму, как в тайные сны,

а я — только хлопал глазами при этом.

 

Любой, кто два слова сумеет сказать

на новом наречии — вправе гордиться.

Но чтобы поэзии суть понимать,

двух слов будет мало. Тут надо — учиться.

 

Ведь в стихотворение входят сполна —

и море эмоций,

и мыслей волна…

 

* * *

 

Так весть о поэме, забытой почти,

ворвалась в судьбу и сознанье мальчишки.

И жажда прочесть её, словно горчишник,

к душе прилепилась: прочти да прочти!

 

Мне как-то и в голову мысль не пришла —

найти перевод той поэмы на русский.

Мы выбрали путь, что был трудный и узкий,

и им Мариана меня повела.

 

Чтоб мог я в поэму войти без помех,

мне надо язык лишь освоить чувашский.

Учить же меня ему будет — что важно —

сама Мариана, готовя успех.

 

Так мы порешили. И с этого дня

я лишь по-чувашски здоровался с нею.

И ждал, от волненья немного краснея,

чему она дальше научит меня.

 

Ведь выучил Пятницу же Робинзон —

хотя тот и был лишь дикарь подневольный!

А я — с шестиклассной наукою школьной —

неужто смогу быть глупее, чем он?

 

Вот так — я чувашский язык постигал.

И кто-то незримый

мне в том помогал…

 

* * *

 

…А время летело. Рябину с калиной

листвою одев, испарилась весна.

Нагрянули дни долгожданных каникул —

простор для гулянья, купаний и сна.

 

Но что-то мешать стало счастью былому,

и я всё поглядывал из-под руки

туда, где был дом, крытый старой соломой,

и мельница около самой реки.

 

В том доме жил мельник, старик одинокий

(жена умерла, сын пропал на войне) —

с единственной внучкой своей синеокой,

чувашкой-красавицей, снившейся мне.

 

Неделю-другую терпел я мученья —

и двинул туда, где блестела река,

чтоб вновь с Марианой продлить изученье

чувашского, милого мне, языка.

 

Пришёл… Старый мельник вершит своё дело —

у жёлоба возится. Рядом — она.

Увидев меня, подскочила, взлетела,

вспорхнула, как птичка… Красива, стройна.

 

Взволнована явно свиданьем нежданным…

А я — онемел вдруг. Стою и молчу.

Едва шевельнул языком деревянным:

«Дочесть ту поэму… ну, помнишь?.. хочу…»

 

«Скажи по-чувашски!» — она попросила.

И я с напряженьем припомнил, что знал.

(А, может, мне снова незримая сила

на помощь пришла, чтоб я духом не пал.)

 

И вот она вынесла книгу. Под ивой

мы сели. И снова поёт она мне.

А я — ей внимаю. Счастливый-счастливый.

И всё понимаю, как в сказочном сне.

 

О том, как Нарспи красотой неземною

пленила Сетнера, и он ей сказал:

«Родная! Беги нынче ночью со мною,

пока тебя свадьбой отец не связал!»

 

Влюблённые, бросив родных, убежали,

чтоб счастье своё от попранья спасти…

Уснули в лесу… И их там — задержали.

«Ну как же Сетнер это мог дупустить?!

 

Ну, как же уснул он!» — сержусь, горячась я,

и гневно ругаю Сетнера за то,

что он, задремав, погубил своё счастье.

Уж я бы в лесу не заснул ни за что!

 

Назавтра я снова спешу по дороге,

и сердце трепещет созвучно шагам.

И мы продолжаем под ивой уроки,

чужую судьбу разложив по слогам.

 

Речная вода с ровным шумом вращает

тяжёлое мельничное колесо,

а в сердце — я слышу! — вулкан вызревает,

и жар его бьёт изнутри мне в лицо.

 

«Вот если бы я был на месте Сетнера,

то я б посягательств врагов не стерпел!» —

вскричал как-то я, распаляясь без меры,

и даже зубами со зла заскрипел.

 

«А что бы ты сделал, — меня Мариана

спросила, — когда бы Нарспи была — я?..»

Меня ошарашил вопрос её странный.

Сижу, онемев. Где же смелость моя?

 

«А я, — говорит она, — я бы ни мига

не медлила, если бы ты — был Сетнер,

и прямо бы здесь, где читаем мы книгу…

Но ты — не Сетнер. Ты ещё пионер.

 

А впрочем… Реши — пред тобою загадка:

что в мире есть слаще, чем сахар и мёд?

Не знаешь? Попробуй же, как это сладко!

От сладости этой — всё тело поёт!..»

 

И, наземь толкнув меня, жаркие губы

прижала к моим в поцелуе взасос.

Я аж задохнулся!.. Толкнув её грубо

я в панике быстро вскочил во весь рост.

 

Вокруг потемнело вдруг всё и оглохло.

«Ты что, сумасшедшая?!» — я закричал.

«А ты… Молоко на губах не обсохло!» —

с насмешкой ответ мне её прозвучал.

 

Не в силах понять, что случилось, я в страхе

понёсся в село, будто ведьма за мной

гналась — так, что когти скребли по рубахе, —

и в диком волненье примчался домой.

 

«Наверное, чувствуя женскую зависть

к Нарспи, о которой читала все дни,

она помешалась, и ей показалось,

что я ей Сетнера могу заменить!» —

 

Так думал я о Мариане тоскливо,

едва различая вокруг голоса.

А сердце — стремилось обратно,

под иву,

где дом под соломой

и плеск колеса…

Вот так неожиданно, горько, нелепо

прервался мой сладкий чувашский урок.

Как солнце по небу, катилось вдаль лето,

считая каникул оставшийся срок.

 

Задетый за сердце любовною темой,

я только и делал, что думал о том,

что стало с героями дивной поэмы,

когда их в лесу окружили густом.

 

Конец недочитанный таял в тумане,

меня вынуждая опять и опять

тоскливо вздыхать о моей Мариане

и вновь об уроках под ивой мечтать.

 

Пол-лета уж вдаль, как ручей, прожурчало,

она же ни разу в сельмаг не пришла.

О, как бы хотел я начать всё сначала —

чтоб вновь она губы мои обожгла!

 

Какая-то сила щекочет мне душу

и вновь заставляет с тоскою смотреть

туда, где осталась под ивою душной

поэма, что мной не прочтёна на треть.

 

Но нет! Я туда не пойду больше! Фигу!

Того, что случилось там, хватит с меня!..

Так что ж оно, как не прочтённая книга,

зовёт, и волнует, и мучит меня?!

 

Я целыми днями слоняюсь, как пьяный,

лишь чудом каким-то не начал курить.

Мне кажется — это Нарспи с Марианой

вдвоём мою душу хотят покорить.

 

Но что ж так каникулы тянутся долго?

Распухла от мыслей моя голова,

они в неё льются, как вешняя Волга,

и в стройные столбики строят слова.

 

Я в чистой тетрадке, по клеточкам строгим,

их начал записывать, чтоб не забыть,

не зная покуда, что эти вот строки —

начало моей настоящей судьбы.

 

«Сынок, ты не болен? — раз мама спросила. —

Ты бледен, как будто и не загорал».

И вновь помогла мне незримая сила,

сказав: «Я поэму «Нарспи» потерял».

 

И, в город поехав, отец мой однажды

мне книгу заветную где-то достал.

И я, словно путник, иссохший от жажды,

к страницам её, как к кринице, припал.

 

Та книга в татарском была переводе

и я её в вечер один «проглотил»,

и долго лежал, как подстреленный, вроде —

так сильно финал её дух мой смутил.

 

С утра, карандаш и тетрадочку в клетку

схватив, я в укромное место спешу,

решив, что сейчас, остроумно и метко,

я страшный сюжет этот перепишу.

 

Ну разве же можно читать с безучастьем

о том, как пролили невинную кровь?

В сюжете моём — всё закончится счастьем,

и восторжествует над смертью любовь.

 

Не дам убивать я Нарспи и Сетнера!

Их страсть и любовь — не позволю отнять!

Вот только… куда деть отца, Михидера?

Ведь он ради денег убьёт их опять…

 

А мать героини? Её как оставить?

Ведь вновь она дочь свою может проклясть…

Я мозг свой в старанье готов был расплавить,

но новая версия — не удалась.

 

А я ведь мечтал: изменю окончанье —

и автору вышлю концовку свою,

где будут не слёзы и смерть, а — венчанье…

 

(Но автор — лет сорок уж был как в раю!)

 

Об этом узнав, я подумал: злословье!

Всё это — его злопыхатели лгут!..

(Но впредь — никогда, не прочтя предисловье,

я чтение книги начать не могу.)

 

А лето, пьяня сенокосным дурманом,

куда-то звало меня в полночь и тьму.

И понял я, что без моей Марианны —

мне сладости лета совсем ни к чему.

 

Пусть будет, что будет!.. Иду по дороге

туда, где старинная ива растёт.

А сердце дрожит и трепещет в тревоге,

и хочет узнать: что же слаще, чем мёд?..

 

* * *

 

На том берегу — есть высокие заросли

густой конопли (есть такая трава),

которые лесом в те годы казались нам,

и мы в нём играли… Потом — голова

у всех нас болела, и импульсы рвотные

желудки нам мучили (прямо хоть вой!).

Тогда ведь не знали и слова — «наркотики»,

была конопля нам — обычной травой…

 

* * *

 

…Тропой через лес конопляно-безбрежный

я к мельнице вышел, и встретил меня

старик, точно пылью присыпанный снежной —

точь-в-точь Дед Мороз из январского дня!

 

«А где Мариана?» — спросил я, краснея.

И мельник, муку сдув с седой бороды,

поведал мне кратко, что сталось вдруг с нею,

когда конопля зацвела, как сады.

 

Её — стали мучить тяжёлые рвоты,

потери сознанья внезапно пошли.

Она б умерла без врачебной заботы —

и в город лечиться её увезли».

 

«Беда — в конопле, — объяснили в больнице. —

У ней — аллергия сильна на неё».

Вот скосят траву — и она возвратится,

чтоб в школе продолжить ученье своё.

 

Так мельник сказал… Но закончилось лето,

а в класс Марианна уже не пришла.

Явился декабрь, белым снегом одетый,

и лампочки школьная ёлка зажгла.

 

Чувашский язык я использовал редко,

и он позабылся, ненужный в судьбе.

Но чаще и чаще тетрадочка в клетку

меня по ночам призывала к себе.

 

О ком тосковал я — Нарспи? Мариане? —

и сам бы наверно не мог я сказать.

Но, как миражи в конопляном дурмане,

являлись стихи и ложились в тетрадь.

 

Я рос. Я мужал. Я взрослел год от года.

Подыскивал рифмы на радость всем вам.

И было мне слаще запретного мёда

то тайное дело — служенье словам…

 

ЭПИЛОГ

 

Всю жизнь я искал Мариану. Я шёл

по следу её, как по ниве не паханной.

Что стало с ней в мире — циничном, большом —

с душою её, как поэма, распахнутой?

 

Не знаю, сумела ли выжить она.

Я след потерял её в чаще столетия.

Но вспомню её — и душа сражена

тоскою, как пулею в грудь пистолетною.

 

И сердце подсказывает мне: не проспи

момент вдохновенья, что сбудется вечером —

там сказочный образ прекрасной Нарспи

сквозь образ моей Марианы просвечивает.

 

«Поэт — непрерывные боль и тоска», —

вот мнение, что превалирует в Вечности.

Гляжу за плечо — там, как Волга-река,

тоска моя горькими водами плещется.

 

Поэмы финал уже брезжит в тумане…

О ком в ней тоска? О Нарспи? Мариане?..

 

* * *

 

Стихия любого народа — язык,

его поле боя и мирное поприще.

Есть много людей, что остры на язык

и рады придумать товарищу прозвище.

 

Во мне — ни обиды на прозвища нет,

они — как орнамент на глади рубашек,

как светлый, щемящий, сияющий след

оставленный парой прекрасных чувашек.

 

Вы в сердце моём, как сладчайшая рана —

Нарспи, Мариана…