11-я японская центурия

В десять лет — чудо, в пятнадцать — гений, а после двадцати — обыкновенный человек.

Японская пословица

 

Родился в беспросветной нищете:

пахал за жом, мечтал о целой курице.

Искал медвежий угол, чтоб окуклиться.

Стал жертвой связи смерда с конкубиною,

а в обществе болтался ниже тех,

кто цепи пищевые сконструировал.

Считался застрахованным от старости:

был близок к умиранию — желтел,

но лекарь пару раз тебя отстаивал.

 

В шесть лет открыл недюжинный талант:

"Художник! — прокричал отец и вытолкал

в богатую семью — Прошедший выточку

у этих миллионщиков, пристроится!"

Позднее станут многие толкать,

один переусердствует: "Приз дочери!

Хоть та и некрасива, но хозяйственна!

Откажешь, сядешь снова у котла,

где будешь жрать последние х** с яйцами".

 

Учился у известных мастеров.

Нередко оставался у наперсницы.

Художники, взрослевшие на песенках

о доблестных сёгунах, об империи,

хотели набивать помётом рот

их автору, но, благо, — обеспечили

свободой от участия в гуляниях,

где власть сгибала всех в бараний рог,

а пресса опускалась до вульгарностей.

 

Питался исключительно лапшой

(стремился к превращению в заморыша).

Сёгун, возненавидевший за молодость

столичных живописцев, оскотинился,

но вскоре был ославлен и лишён

величия (причина — острый сифилис).

На радостях вы слопали по бройлеру.

Отплясывая жигу голышом,

кричали, что искусство в Эдо богово.

 

К чреде самостоятельных работ

коллеги относились независтливо:

"Искусство — тяжелейшая зависимость —

сбегают только будущие критики".

В войсках неделю с лишним был разброд:

у юных выторговывали кители,

у старых — разномастное оружие.

Но после их погнали за забор,

остались недовольные орущие.

 

Всесильный император растолстел:

в богатый рацион включили сладости.

Художникам пришлось немедля складывать

имущество — аренда стала аховой.

Никто не успевал за ростом цен:

"К налоговой системе — староватой пусть,

глухой, несправедливой — все притёрлись тут.

Неужто у мерзавца та же цель —

оставить нашу молодость при терпкости".

 

Жил впроголодь. Пытался торговать

на рынках всякой всячиной для путников.

Такой уклад, надеялся, допутчевый,

но путч не состоялся из-за стадности.

Начало был бодрым — топот, мат,

пока им не позволили затариться

(давали в долг на срок не меньше месяца).

Открыли государственный продмаг,

сёгун не допустил в столице месива.

 

Решил уехать. Выставка прошла

бок о бок с обалделыми коллегами.

Эфирными маслами и календулой

боролся с проклятущим облысением.

Вратам пропел минорное "прощай!"

Унёс с собой инфаркты — оба спереди.

Но тешился — вдали от пресмыкательства.

В мешке, на случай бед, была праща.

В дороге научился песням каторги.

 

Жалел о прошлом. Думал: почему

так долго применял себя в гадюшнике?

В лесной глуши заглядывал в грядущее,

хотел удостовериться — вернёшься ли?

С утра второй супруге — поцелуй,

а вечером — огромная выносливость.

Просиживал ночами за гравюрами.

Забыл, что существует подлый люд,

а вспомнив, очень сильно загорюнился.

 

Снимал жильё. Мечтал приобрести

просторный хлев, заняться репетиторством.

Тебе, как человеку редких принципов,

непросто было выстоять в Японии.

В запечье изобрёл особый стиль,

а после написал друзьям: "Я понял их:

они всё время борятся с новаторством,

отсюда и наружные посты.

Должно быть как-то горестно — но радостно".

 

Вернулся в Эдо. Старый алгоритм,

что в юности работал, запузырился.

Исчез закоренелый запах живности,

а тут определённо пахло мёртвыми.

Солдат, перехитривший жар горнил,

призвал обзаводиться полигонами.

"Поджог организован старым сёгуном!" —

ты плакал, наблюдая как горит

большая мастерская с треском: "Съё**вай!"