По оба конца лестницы
«Les deux bouts de l'échelle» Освальда Дюрана
Перевод с французского
Столкнулись двое на пути. Он — знать, блондин, толстяк,
Богат. Высокий я — как смоль, худой, к тому ж бедняк.
«Плантатор я, — сказал он мне, — и вдалеке,
До гор раскинувши простор, земля, а в стороне
Пристанище, поместье то, — моё. Мосьé Джон —
Представлюсь так. И на реке построил эталон,
Пару мостов, — логично — я. Не счесть крестьян
(Четыреста), что побегут ко мне — спаситель их, я тоже рьян! —
Ибо большая честь как жест для них мой, так и взмах.
А как у вас?»
«О, я мечтатель, — мой ответ ему. — В этих краях
Шатаюсь я неспешно — как раз к двум арочным мостам,
Принадлежащих вам. Себе и голову поднять не дам:
Боюсь я наступить иль на жука, иль на красивейший цветок.
А на пути своём то пожинаю смех, то слёз виток:
Ведь на земле неизменны оба и жизнь полна не только грёз.
И, уж поверьте, слёз немало и в самом сердце ваших роз,
Но даже в том я для себя всё зижду мёд. И пусть лицо моё
Едва мрачнее тучи станет — я к небу обращу его,
И снова безмятежно и легко. Порой мне камни
Вслед летят; и всё твердят: „Эй ты, хоть подмигни!
Эй, Пьер! Ополоумевший старик!“ Но голос вторит
Изнутри: „Не навреди! Моложе если по душе ему — так пусть гутóрит!“»
Джон подхватил: «А урожай хорошим вышел год назад:
Три судна — доверху; о боже правый, ну как вам этот результат —
Я ж только кофий загрузил! Втридóрога распродано
Красное дерево — по десять тысяч франков выручил
За каждый махагóни брус (уж как бревно это огромно!),
Ньюйоркцы взбудоражены. А комитент мой сообщил:
Мол, франков тысяч девятьсот зачислено на моё имя,
И в город я могу вернуться — их хватит ощутимо.
Каков шутник! Уж лишними никак деньги не станут.
А у тебя дела вот как?»
(Мосьé Джон — моя душа была сию ж минуту
Счастием охвачена сполна — стал так любезен,
Что перешёл ко мне на «ты»!..)
А я, мечтательная мгла, о том ведь даже и не грезил,
Я лишь сказал: «Весь прошлый год — о горькая же дата:
Я потерял своих детей, похоронил их мать — за что такая мне расплата?
Без женщины святой, хорошей, без ангелов двоих с небес!
А дети же, дражайший, главное, каким бы ни был перевес.
Мои родные — как они были красивы! Одному — восемь,
Девчонке десять было бы весною… Канула в вечность вся моя семья.
Без радости, без сожалений свóй я доживаю век,
Покамест смерть не призовёт наверх.
Да, не из лёгких времена, но, думаю, я всё же справлюсь:
Работы две иль даже три — в общем, от долга, к счастью, не избавлюсь, —
Достаточно на хлеб чутка в виде единственной еды.
В больнице я сиделка: ни хорошо ни плохо — какими ни были б труды —
Словесности учу всех тех, кому не посетить школьных занятий,
И сам, конечно же, учусь. Пусть мои ноги устают, зато, унятый,
В поместье сторожем иду. Ещё стишки пишу — и посвятил я строки
Даже тому, как этот ваш огромен лес: вот так душа моя довольная в итоге!»
А мосьé Джон всё слушал терпеливо, рьяно,
Потом радеюще изрёк:
«Тебе же, Пьер, скажу-ка прямо!
Живи со мной в поместье — о твоих днях уж я-то позабочусь:
Бананы круглый год, порою и мясцо заскочит.
И нет работы. Меньшее, что от тебя прошу:
Читай стихи свои, когда в кручине окажусь.
Богатым тоже бремя тяжкое приходится нести».
Ответил я ему тогда: «Мне моя доля всласть, мерси!»
