Килла

{Отрывок из романа "СИВИЛЛА" Сказание о Летучем Голландце}

 

[Эта тетрадь, вернее, то малое, что от неё осталось, была найдена среди старых книг и манускриптов в библиотеке Кёльнского университета, и поскольку ни в каких каталогах она не значилась, решили, что попала она на полку либо случайно, либо была умышленно подброшена.

 

От обширных некогда записей сохранились лишь фрагменты, которые я и осмеливаюсь предложить вашему вниманию. Прочее было либо испорчено морской водою, либо старательно вымарано или выдрано.

 

Зато удалось установить владельца тетради. Это некто Клаус Кёстлин, известный в своё время исследователь, меценат, полиглот, неутомимый путешественник, профессор Кёльнского университета бо́льшую часть жизни отдавший изучению культуры Государства Инков…]

 

{………..}

«… Но уж зато теперь, господа Высоколобые, чьи лбы, впрочем если на что и годятся, так на ношения париков, буклей и капюшонов, так вот теперь попробуйте посмеяться надо мною, попробуйте пошушукаться за моею спиной, покрутить пальцами у виска. Впрочем, о чём я право! Вы же всегда сыщете повод для сплетен и зубоскальства. А мне есть что сообщить миру.

 

{………..}

17… год. 14 марта.

Мы уходим с островка Рапа Ну́и [Рапа Нуи (Isla de Pascua). Остров Пасхи.]. Я уже ранее писал о том, чего стоило мне путешествие в эту забытую землю. Оговорюсь: забытую людьми, но не Богом. Ведь неспроста Рапа Нуи читается как Пуп земли. Полгода моего пребывания на этом островке убедили меня, что, как сие ни покажется странным, так, возможно, оно и есть. Да, именно, там, на плоском, бесплодном Рапа Нуи, а не в Риме, Париже или Кёльне и располагается этот самый Пуп Земли. И я это вскоре докажу с лёгкостью, которая вам и не снилась, господа Высоколобые, не отрывающие своих задниц от академических кресел! Если, конечно, обстоятельства не сложатся катастрофически для меня и для трудов моих. Что, впрочем, весьма вероятно, увы, учитывая обстоятельства, при которых приходится работать. Однако даже если мне удастся благополучно воротиться в Германию, мне предстоит потратить уйму времени для того, чтоб как-то упорядочить то хаотическое скопище знаний, фактов, рисунков, впечатлений, что беспорядочно роится сейчас в моей голове.

 

Итак, голландская шхуна «Виллем ван Оранье» забрала с острова группу христиан-евангелистов, так толком и не преуспевших в стараниях обратить в лоно своей церкви островитян-аборигенов. Путь в Европу пролёг, однако, не на юг, через витую глотку Магелланова пролива, как мне казалось очевидным, а почему-то на северо-восток, к побережью Перу. Изрядно раздосадованный, я однако вынужден был ступить на палубу шхуны, ибо следующее судно должно было прибыть на этот весьма неприспособленный для стоянки островок в наилучшем случае через восемь месяцев.

 

И вместе с тем, вообразите, неизъяснимо тяжело было расставаться с этим худородным клочком суши, тем более, что я ясно осознавал, что прощаюсь с ним навсегда, и это при том, что я лишь на крохотный шажок приблизился к загадке этого острова. Однако более находиться на этом клочке суши было опасно, потому что преподобный отец Кевин Форстер сказал, что жители посёлка Анга Роа взбудоражены непонятной смертью одного своего односельчанина, собираются вокруг ворот Евангелистской миссии, что-то галдят и даже швыряют камни. И утверждают, что это именно я повинен в его смерти. Впрочем, должен сказать, что в известной мере так оно и случилось. Именно это я и ответил преподобному отцу Джастину, который напрямую спросил меня об этом…

 

{………..}

…Их каменные взоры обращены в сторону океана, в ту самую, ночную его сторону, откуда явились некогда их создатели, и откуда должны явиться их потомки, дабы исполнить предначертанное.

 

{………..}

…из жилковатого, слоистого базальтового туфа. Меня забавляли поиски тайного смысла этих идолов моаи. Когда я сказал одному французу, что истуканы, вероятней всего, не значат ровно ничего и цель их лишь либо отвлечь внимание непосвящённых от главного, того, что скрыто под ними, либо они служат некими поверхностными ориентирами, он и его товарищи дружно подняли меня на смех. Ибо ничто так не увеселяет людей, как собственная глупость.

 

{………..}

Проводником моим в катакомбы Рапа Нуи был челове по имени Эрисо, полуполинезиец, полуперуанец. Сносно понимал и говорил по-испански, и даже на ке́чуа. Читать не умел вовсе, а считать — только до пяти, что считал вполне достаточным. Всё превыше именовалось «muchas». То был сметливый, крепкий парень лет двадцати отроду, малоразговорчивый, опасливый и недоверчивый, как и все островитяне. Я дал ему серебряный реал, а второй был обещан после возвращения. Он поначалу недовольно скривился, хоть видно было, что на самом деле рассчитывал куда на меньшее.

 

Мы спустились вниз футов на пятьдесят. И там было нечто вроде округлого зала, судя по свежим затёсам на базальте, сделанном совсем недавно. Воздух был ещё сравнительно свеж, однако светильники горели неровно. По окружности зала — три уходящие вниз штольни. Проводник мой ткнул в сторону одной из них. Однако я, обойдя все три выбрал другую. Почему? Потому, что там, у самого входа кто-то выцарапал на мягкой вулканической породе надпись не слишком обнадёживающего свойства: «El camino al infierno» (Дорога в преисподнюю (исп.).

 

В какой-то момент стало трудно дышать, участился пульс, тело охватил жар и испарина. Однако, как ни странно, по мере спуска удушье отпустило, а затем и вовсе прекратилось. Стали наконец редеть надписи, скажем так, позднего времени, на разных языках, зачастую весьма скабрёзного свойства.

 

Наконец мы упёрлись в тупик — небольшой пятиугольный зал без всяких ответвлений. «El fin!» — радостно заверещал проводник, хитровато косясь на мою сумку, и сделал для убедительности руками крест-накрест. Конец пути! Какое-то время я стоял в оторопи, не зная, что делать, куда идти. Однако в отдалённом, северо-восточном углу зала я углядел семиугольный люк с бронзовым кольцом посередине. Пробовал приподнять, однако люк был, похоже, заперт наглухо. Проводник удовлетворённо хмыкнул и развёл руками. «El fin!»

 

Уже утратив надежду, я разглядел в противоположном, юго-западном углу зала нечто вроде вмурованного в стену овального щита из непонятного серо-голубого отполированного металла. Пока я шёл к нему, Эрисо уныло семенил следом, что-то канючил и хватал за полы одежды, я же не обращал на него внимания. На щите был вычеканен знак, похожий на полумесяц со сросшимися концами и с рельефным, напоминающим усечённую пирамиду, треугольником внутри. Однако едва я вытянул палец, чтобы нажать на него, спутник мой с силой схватил меня сзади за плечи и буквально отволок в сторону. «Табу!» — заверещал он придушенным шепотком прямо в ухо. Стоило немалого труда освободиться от его цепкой хватки и отпихнуть прочь. Я вытащил из сумки ещё один реал, он его тотчас принял и судорожно запихнул куда-то глубоко за пазуху. Однако тотчас вновь затряс головой — «Табу»! Но денег у меня больше не было.

 

— Я тебе дам ещё три реала, Эрисо. Но дома. Когда вернёмся. Ты меня понял? У тебя будет всего шесть реалов. Шесть реалов, Эрисо!

 

Я чуть не ткнул ему в лицо шесть растопыренных пальцев.

 

— Так. Тебе не нужны деньги, Эрисо?

 

— Эрисо нужны деньги! Но Эрисо не верит белому. Белый всегда обманывает. Белый придёт к себе домой и скажет:. — Проводник ещё дважды повторил это своё «договора нет — деньги нет» Эрисо не умеет делать Договор.

 

Было видно, что проводник мой непреклонен. Слово «contrata» (договор (исп.) он произносил, как некое заклинание. Выхода у меня не было. Я снял с пояса карманные часы, дорогие базельские часы редкой овальной формы с надписью на обороте: «Im Namen des Vaters, des Sohnes und des Heiligen Geistes Amen» («Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь» (нем.)

 

— Вот он, наш договор, Эрисо. Это очень хороший договор. Ты ведь знаешь, что это такое? Вижу, что знаешь. Это — часы. Так вот: сейчас я дам их тебе. И они будут у тебя ровно до тех пор, пока я не верну тебе то, что должен. Если я тебя вдруг обману, часы останутся у тебя. Ты согласен? Ты ведь не хочешь, чтобы твоя Кири сказала тебе: «Эти три реала это всё, что ты сегодня принёс?!»

 

Я говорил, позвякивая цепочкой от часов, и было по-своему забавно наблюдать, как быстро меняется лицо моего проводника. От злобной решимости до растерянности и едва скрытой, трепещущей алчности.

 

— Эрисо вниз не пойдёт, — сказал он наконец, шумно сглотнув и не отрывая заворожённого взгляда от часов. — Эрисо дорогу не знает. Хочешь, сам иди, белый. Иди, не бойся, я верёвка стерегу.

 

Оставалось согласиться, хоть и знал, чем рискую. Я вернулся к щиту и, волнуясь, нажал на треугольник. Поразила необыкновенная податливая упругость металла. Он словно прогнулся под моим пальцем. И тотчас люк с еле слышным скрежетом приподнялся на ширину ладони. Я ухватил обеими руками кольцо, но люк открылся с неожиданной лёгкостью. Глянул в глубь колодца. На какой-то момент стало не по себе. Выбрал камешек, бросил вниз. Он летел — я следил по часам — около шести секунд. Это значило, что глубина колодца не менее двухсот пятидесяти футов! Это при том, что мой канат едва превышал сто восемьдесят. Однако времени на раздумья не было. Я панически боялся передумать и поддаться соблазну вырваться наверх к солнцу и ветру… Просто я понимал, что если я это сделаю, вернуться сюда вновь уже не смогу никогда. Просто никогда…

 

— Постереги верёвку, Эрисо. Просто постереги. Дальше я пойду один. Там ты мне не нужен. Стереги три часа, — я стукнул ногтем по циферблату, показав, когда пройдут эти три часа. — Если я не ворочусь, поднимайся наверх. И скажи, что я пропал. Будь что будет.

 

***

Колодец был узкий, так что пришлось снять заплечный мешок и бросить его вниз. Светильник мой вскоре затух от невесть откуда взявшегося сквозняка, спускался в полном мраке. На полпути случайно нащупал металлическую скобу, она прогнулась под ногой, однако устояла. Дальше ещё одна. Так, держась одной рукою за канат, другой за скобы, я и спускался вниз. Глубина колодца оказалась вовсе не двести пятьдесят футов, как я было решил, а раза в полтора больше.

 

Это значило, что дно колодца примерно футов на сто ниже уровня океана! Пришлось этот факт принять, хотя он плохо укладывался в сознании.

 

{………..}

… показалось, что время исчезло. Оно осталось там, наверху. Сколько я брёл по абсолютно, невообразимо тёмному коридору — бог весть. Может, час, может, сутки. А ведь там, внизу, наверняка был ещё ярус, вернее всего, и не один. Это казалось тогда, да и сейчас кажется, непостижимым.

 

Вскоре коридор расширился, я шёл уже не царапая плечи о стены, а лишь расставив руки впереди и осторожно волоча ноги, дабы не угодить в какую-нибудь расселину или штольню. Более всего я опасался тупика. Дело в том, что едва ступни мои коснулись дна колодца, почти сразу же со змеиным шелестом прямо под ноги упал канат, и тотчас далеко наверху, со скрежетом закрылся люк. Всё. Видимо, мой проводник мой пожелал решить проблему по-своему…

 

{………..}

…однако когда мне показалось, что тьма, начинает рассеиваться, я решил, уже в который раз, что схожу с ума. Более того мне стало страшно. Откуда свет здесь, по сути много ниже уровня океана?! И даже, возможно, его дна. Однако это было явью, не бредом. Сначала я увидел свои руки с растопыренными, исцарапанными в кровь пальцами, затем — сводчатые стены коридора, испещрённые знаками. Затем коридор вновь расширился, вдоль стен появились полки из гладко полированного дерева. Я не сразу понял, что полки заставлены небольшими, чуть более одного фута высотою, каменными фигурками. Одну из них, я нечаянно смахнул с полки и лишь чудом успел подхватить. На ощупь мне показалось, что это статуэтка женщины. Да, угадывались хищный, горбоносый профиль, острый, скошенный подбородок, длинная, слегка выгнутая назад, как у птицы, шея, выпуклая грудь с торчащими сосками, и подобие овального гребня в волосах на макушке. А сзади — не то развевающийся плащ, не то сложенные крылья. Полуженщина-полуптица. Хотел было сунуть её за пазуху, но что-то меня остановило. (Как позже прояснилось, к великому моему счастью).

 

Когда стало ещё светлее, я заметил, что знаками разрисованы не только своды тоннеля, но и боковые поверхности полок. Я не сразу понял, что́ они, эти знаки, заключённые в прямоугольники, мне напоминали. А когда вдруг уразумел, то на какое-то время начисто позабыл все опасные злоключения моего сегодняшнего дня. Ибо то были — никакого сомнения — знаки «тканевого» письма древних инков — «токапу». Эта письменность исчезла за несколько веков до прихода в Америку испанцев. Ныне уже почти совершенно забыта. Расшифровать, изучить по разрозненным обрывкам, обломкам эту удивительную письменность стало с некоторых пор главной моей мечтою. И вот здесь, в катакомбах, на затерянном островке в многих тысячах миль от берегов Перу…

 

{………..}

…Подобные краски я встречал на росписях в руинах храмов ольмеков в Мексике. Представляли они собой смесь древесного угля, смолы араукарии и ещё чего-то, возможно, помёта хищных белокрылых летучих мышей-вампиров. Однако здешние краски были, ярче и насыщенней. А знаки удивительно походили на те, что были вышиты на тканях, которые я видел в Перу, однако были более ясными и совершенными. Настолько, что скольжение взглядом слева направо вызывало где-то, в глубине разума, странную мелодию. Тугую, ритмичную, похожую на ритуальный боевой танец. А справа налево — иную, плавную и напевную. Звук напоминал индейскую тростниковую флейту, но более низким, насыщенным и приглушённым. Не помню, сколько я простоял вот так, поворачивая голову слева направо, заворожённый игрою красок и музыкой. Из столбняка меня вывел…

 

{………..}

…обступили со всех сторон. Первоначальный испуг незаметно улетучился. Я даже и не удивился, обнаружив здесь людей. Я как будто бы даже ждал встречи с ними, хотя сознавал, что встреча эта, верней всего, не сулит мне ничего доброго. Эти люди, их было пятеро, разглядывали меня с любопытством, однако без ожесточения и опаски. Это значило лишь то, что у них, скорей всего, уже было готово относительно меня какое-то решение. Покудова для меня неведомое. Но верней всего печальное для меня, так тогда мне казалось. Оставалось ждать.

 

Однако когда они наконец заговорили, вполголоса, между собой, я к удивлению своему, осознал, что понимаю отдельные слова, хотя и не в состоянии даже близко понять, о чём они говорят. Это был, вне сомнений, «капак сими», язык древних инков. Этот язык исчез задолго до прихода испанцев в Перу. Им пользовались лишь жрецы храмов Манко Капак. Он имел очень мало общего с языком кечуа, на котором говорят нынешние жители Перу.

 

Странно, но я почти не удивился этому. В глубине сознания блуждала смутная догадка, не решаясь проявить себя.

 

И тогда я, собравшись с духом произнёс: «Моё имя Клаус Кёстлин». Произнёс на их языке.

 

Обступившие меня люди замолчали и переглянулись. Негромкий говор смолк. Один из них, видимо, старший, одетый в грубый, толстый плащ почти до земли и в круглую шапочку из тонкой шерсти, с бронзовой вертикальной пластиной, кажется, из чернёного серебра, подошёл ко мне вплотную и что-то произнёс, намеренно громко и отчётливо. Я в ответ замотал головой, давая понять, что не понял ни единого слова. Затем, безжалостно перетряхивая скудный запас известных мне слов на капак сими, а больше с помощью отчаянной жестикуляции, изрёк нечто вроде следующего: «Я пришёл из далеко. Земля Европа. Хочу понять капак сими. Хочу знать народ инка. Хочу уметь читать слова инка. Хочу быть друг инка…» Слушали меня внимательно, не перебивая. Старший зна́ком велел мне снять заплечный мешок и раскрыть, что я и сделал. Он без интереса повертел в руках старую посеребрённую флягу (лишь увидев её, я вдруг осознал, что меня давно мучает жажда), складной нож, три ржаные галеты, наручный компас, огниво и трут, швейную иглу с мотком льняных ниток и прочий скарб. Внимание его привлёк лишь свиток пергамента и находящаяся внутри него графитовая палочка. Он коротким кивком головы попросил меня объяснить, что это такое. Я тотчас торопливо развернул свиток и провёл сперва прямую линию, затем, подойдя к полке, быстро перерисовал один из знаков токапу. (Хвала Провидению, два года в художественном училище в Веймаре не пропали зазря). Старший, нахмурившись, оглядел рисунок и подозвал другого, одетого, в отличие от других, в чёрный, шелестящий балахон с высоким, как колпак, капюшоном, надвинутом так низко, что не было видно глаз. Тот, прежде чем взглянуть на рисунок, долго ощупывал пергамент, затем сделал глубокий вздох, точно собираясь нырнуть в воду и лишь после этого вперился в рисунок. После чего издал птичий горловой клёкот, затем отбросил свиток в сторону, ткнул тремя пальцами в мою строну и пронзительно выкрикнули несколько слов, из которых понятным мне было только одно — «хоибаи́я», и означало оно — «смерть».

 

Последовавшее безмолвие длилось, кажется, вечность. Страха не было. Лишь жгучее нетерпение. Затем старший подобрал пергамент, осторожно вырезал из него начертанный мною знак ножом с треугольным лезвием, и сжёг на масляном светильнике. После чего повернулся ко мне и протянул свиток. Однако тот, в балахоне, растолкав остальных, подошёл ко мне вплотную. Он поднял голову, однако глаз по прежнему не было видно, словно и не было их вовсе. Вот тогда стало по-настоящему страшно. С тех пор, когда и слышу слова «ненависть» или «смерть» я вижу тот чёрный балахон и тени вместо глаз. Хоибаия.

 

Однако старший осторожно, но настойчиво отвёл его в сторону, затем быстрым росчерком описал широкий полукруг возле моей головы и выкрикнул громко и пронзительно: «Маhа́н!» Что значило — нет. Все прочие взирали на происходящее с полным спокойствием, будто оно их не касалось вовсе. А тот, в шелестящем балахоне, низко опустил голову. Я тогда подумал: самое страшное, что только может со мною случиться, это повстречаться с ним ещё раз…

 

***

Дальше мы шли вдвоём. Провожатый мой шёл впереди, не оборачиваясь. Иной раз коридоры переходили в круглые или овальные залы. Там было светлее, свет опускался через незримые глазу световые колодцы. И в одном из залов я увидел то, что меня совершенно потрясло. В день, едва ли не каждая минута которого была потрясением. Карта! На стене. Огромная карта обоих Америк и некоторых островов Океании. Особенно точно было выписано западное побережье, вплоть до мельчайших заливов, островков и мысов, от Огненной Земли до Алеутских островов. Это была даже и не карта. Это был недоступный смертному филигранный рисунок, сделанный словно с заоблачных высот. Льдистые вершины и отроги Анд, мёртвые холмы Атакамы, исполосанное непостижимыми иероглифами плоскогорье Наска, кишащая зелень Амазонской сельвы, курящиеся вулканы Центральной Америки. На несколько мгновений мне показалось, что я просто парю над миром…

 

Карта, если это можно так назвать, была вся испещрена мерцающими линиями, фигурами, знаками, окружностями. Окружности были в точках соединения линий. Иногда окружностей было по нескольку, а в трёх местах они расходились, точно круги на воде: это древнее Куско — главный город инков, некая точка возле одного из притоков Амазонки. Однако самое густое средоточье окружностей — это Рапа Нуи, остров Пасхи. Почему?! Ведь на поверхности острова нет ровным счётом, ничего, что хоть отдалённо указывало бы на присутствие инкской культуры.

 

Однако самое странное, в стороне от общей карты, в трапециевидной рамке — вновь очертания острова Пасхи. С абсолютно точно переданным рельефом, (за полгода моего пребывания я исходил остров вдоль и поперёк и изучил как пять пальцев). Однако на юго-западной оконечности острова, там, где должен был располагаться посёлок Анга-Роа, никакого посёлка не было, да и вообще не было ни одного поселения, будто людей на острове отродясь и не бывало. Зато на северном выступе, был странный знак в виде семиугольной звезды Септы. Звезда эта непостижимым образом меняла окраску — от ярко-красного до фиолетового.

 

— Рапа Нуи? — я, с трудом оторвав взгляд звезды, вздел руку, указал на неё пальцем. — Да?

 

— Лиию́кью, — кивнул мой провожатый и впервые изобразил подобие улыбки. И прижал ладони к сердцу.

 

Лииюкью. Что значило это слово, звучание которого я лишь приблизительно передал нашими беспомощными буквами? Название острова? Любовь? Сердце? Какую-то великую тайну?

 

{………..}

…Я не помню, когда я осознал, что иду совершенно один. Пока случайно не обернулся. Провожатый мой исчез, а я, увлечённый разглядыванием рисунков, барельефов, схем и мозаик, не заметил, когда именно. Должно быть, тогда, когда внезапный порыв ветра едва не снёс с моей головы старое солдатское кепи, с которым я не расставался уже много лет. Ветер… Можете себе вообразить себе порыв ветра в подземелье едва ли в полтораста футов ниже уровня океана?

 

Коридор вновь начал сужаться, это был уже и не коридор, а извилистая, осклизлая глотка горной пещеры. Я брёл из последних сил, уже в полном мраке, подгоняемый лишь слепой уверенностью, что вскорости всё закончится.

 

Вскоре я действительно выбрался на волю, однако пришлось не менее получаса продираться сквозь заросли кустарника. Окаянная гуща порвала на мне всю одежду, до крови расцарапала лицо и плечи. Казалось ей конца не будет. Этот опоясывающий подножия гор кустарник — райские кущи, когда любуешься ими со стороны, и настоящий ад, когда оказываешься внутри него.

 

Вдобавок начался проливной дождь, обычный в это время года. Каким образом я, опустившись в катакомбы на глубину, примерно четыреста футов, вышел из них на подножии горы, я уже и не силился понять.

 

До дому добрался лишь к рассвету, измождённый, мокрый, с саднящими ранами царапинами. И тотчас, не переодеваясь, повалился спать.

 

***

Спал, однако недолго. Вообще-то я никогда не запоминаю снов. А тут, едва уснул, увидел сон, который во всех деталях запомнил сразу по пробуждении. Собственно, даже и не сон, а некое видение. Я с потрясающей отчётливостью, во всех деталях, увидел тот самый знак токапу, что я наспех перерисовал на пергамент, причём именно таким, каким он был там, на стене в подземной галерее. Окрылённый, я попытался вспомнить другие знаки и, о чудо, они стали выплывать из мглы подсознания, неторопливо сменяя друг друга. Словно кто-то невидимый тасовал у меня на глазах красочную колоду. Я, невольно обхватив голову руками, словно боясь, что изображения ненароком выскользнут оттуда, бросился к столу, буквально вырвал из заплечного мешка сохранившийся чудом свиток пергамента, графит, запалил старый латунный светильник. Меня буквально колотил озноб, кажется, понялся жар, однако пальцы были на удивление послушны разуму, я выносил эти знаки из памяти, как воду в пригоршнях, боясь ненароком расплескать и не донести…

 

Семь знаков, всего семь знаков я извлёк из не недосягаемых, казалось, глубин! Дальше счастливое наваждение оборвалось бесследно. Да и я вконец обессилел, едва не ползком добрался до крытого плетёной циновкой топчана и вновь уснул, не раздеваясь. На сей раз без сновидений.

 

Сон и в этот раз был короткий, но прервал его не глухой толчок наития, а стук в стену. Сначала осторожный, затем всё сильнее и тревожнее. То была госпожа Аиту, хозяйка дома. Сама она в тот раз ночевала в небольшой постройке во дворе, хотя порой охотно делила со мною ложе.

 

Приглушённым, срывающимся от страха голосом она сказала, что manihini[чужеземец], то есть я, должен немедленно уходить. Почему? Сегодня ночью странным образом умер Эрисо, младший сын жреца бога Тангароа. Сказывают воротился домой ближе к вечеру сильно взволнованный и радостный. Похвалялся, что ловко обвёл вокруг пальца одного сумасшедшего manihini, всем показывал часы, которые тот ему будто бы отдал. Остаток вечера провёл в пулькерии [питейное заведение], где изрядно набрался, домой воротился уже заполночь, а на рассвете его обнаружила мать утопленным в бочке с водою. Сам ли он столь странным образом наложил на себя руки, или кто-то сделал это за него, осталось невыясненным. Да выяснять никто и не стал. Зато вспомнили, что в пулькерии Эрисо кричал о каком-то заклятии на тех часах. И решили найти того manihini, дабы он снял заклятие и воскресил несчастного, а если нет, так утопить его самого в этой бочке. Громче всех кричали те трое, с которыми Эрисо накачивался в пулькерии. Часов, кстати, при нём не нашли. Люди, сказала она, постояли, пошумели возле дома да и разошлись. Но наверняка скоро вернутся.

 

Вот так подходило к концу моё последнее пребывание на этом острове.