Девочка-старушка

Этой девочке, идущей рано утром босиком по траве,

как не болеть? Как не плакать от ожогов,

что на белой, цвета фарфора, коже оставляло солнце?

И как не прятаться в тени каштанов,

что округу золотисто-белым свечением наполняли?

И ранили глаза. И волосы обесцвечивали,

делая из чёрных белыми. И рот будто бы перерисовали,

чтобы молчала, когда нужно кричать, и кричала, когда нужно спать,

и шептала проклятия хрипло в широкую мужскую спину,

чтобы тени забрали под землю, где коренья, и разорвали скорее.

 

Лишь бы туманы

прятали её в шалях своих, с головой накрывая

ещё и ещё,

пока задыхаться не начала бы и умирать

в росистой траве,

что доставала до хрупких коленей, будто оленьих,

царапая белую кожу до алых полосок. Резаное - уродливо. Хармлёное - голодно.

 

И всё потому, что слишком мало жила,

слишком короток век её был, и от финала

маленькими шажками шла к началу. Из гроба до колыбели

целую жизнь топала, плача и прячась по окраинам и подворотням.

И любви не встречала, но видала, как кто-то любил,

и пока пряталась за кипарисами, пропуская через себя свет и тени,

люди умирали; а она вперёд спиною шла, махая рукой на прощание всем,

кого видела. А кого не видела - ненавидела, кого знала - забывала,

и там, где человек был молод и здоров, становилась старухой древней,

а где человек был болен и стар - становилась милой девочкой.

 

И каждое утро кралась по саду вишнёвому до погоста,

и каждую ночь возвращалась обратно в истлевшем платье не по росту.

Ни тьма, ни свет не оставались в её глазах надолго,

чтобы запомнить, а потом желать и возвращать,

она родилась морщинистой и старой, что кожа осыпалась как осенняя листва,

и юной, со сломанным метрономом в груди, умерла.

Как же ей не плакать, не рыдать, живой и мёртвой одновременно?

Хоронясь от людей и прочих на фронтире, прямо перед...