Калерия
За всё дурное, никчёмное надобно платить.
Лишь хорошее даётся задаром.
Из письма М.С. ВОЛОШИНОЙ.
Калерия Максимилиановна работала преподавателем английского и испанского языков в престижной школе номер 29. Характер у Калерии был тихий, незлобивый. И талант ладить с людьми у неё был необыкновенный. Даже спесивые засранцы из нувориш, доводившие училок до истерик, с ней были уважительны и даже дружелюбны по-своему.
Жизнь её стала меняться, когда в её ведомый класс пришёл новенький. С неприятной, скользкой фамилией Сульди́н. Аркаша Сульдин.
Мальчик как мальчик. Но какой-то приторный, прогорклый. Одет так себе. Таких в школе обычно гнобят, но Аркаша этой доли избежал. Ибо с самого начала решил расположить к себе всех. Выбрал кривую личину фигляра. Готовность всех рассмешить любой ценой стала стержнем. Мог выйти к доске с расстёгнутой ширинкой. Или попроситься в туалет и у самой двери прошептать: «ой, я уже…».
Но он по непонятной причине яро возненавидел её. Будучи паинькой на всех других уроках, он становился злобным паяцем на уроках иностранного.
Как-то на уроке Калерия читала медленно, соблюдая прононс, «My heart`s in the Highlands» Бёрнса. Читала хорошо, даже тишина воцарилась. И тут понеслись какие-то звуки, похожие на отрыжку. Кхрр-кхрр. Аркаша сидел, откинувшись на спинку скамьи и, прижав руку к животу и выпучив глаза, выдавливал эти поганые звуки. Класс надрывался от хохота.
«Сульдин, тебе плохо?»
«Мне хорошо, Калечь… Простите, Калерия Максимилиановна. Просто газы, знаете ли. Их так много. Скажите, а как по-английски будет «пукнуть»?»
Надо было что-то делать. Калерия сняла со столика керамическую вазочку с засушенными с осени шарообразными цветами, с размаху грохнула её об пол.
«Всё? Теперь, Сульдин, встал и вышел из класса. И пусть родители придут в школу. Завтра же. Ясно?!
«Ясно. А газы-то как же? Они ведь…»
Калерия почувствовала, что ей стало невыносимо жарко…
***
Так случалось. Четверо сверстниц во дворе пинками сломали ей мольберт. Втоптали в пыль коробку с красками. Тогда на мгновенье ей стало невыносимо жарко. Она смотрела, не отрываясь на своих обидчиц.
«Чо вылупилась, кляча? — скривилась их заводила, Алька по прозвищу Бастинда, и пнула ей по коленке.
Было нестерпимо больно. Но и боль, и поломанный мольберт со втоптанными в землю красками — всё позади. Только след грязи на новеньком, белом гольфе. И … — щербатый обломок белого силикатного кирпича под ногой.
«Ты чо!? — отпрянула Бастинда. — Ещё получить хочешь?»
«Не. Получишь сейчас ты. Нормально получишь».
«Ты чо-ооо! — заорала Бастинда. — Психованная?!».
И когда Калерия занесла руку с кирпичом, свора кинулась наутёк. Лишь Бастинда пошла намеренно неторопливой походкой. Остановилась, обернулась, подмигнула и одобрительно прищёлкнула пальцами.
Дело закончилось разборками с родителями, угрозой колонии. Но всё уладилось: одна из девчонок, та самая Алька Бастинда, вдруг заявила, что ничего не было, что они играли, нечаянно поломали ей мольберт, о чём сожалеют. Когда подружки попробовали возразить, она глянула на них долгим улыбчивым взором, качнула головой и те огорчённо смолкли.
***
…Так вот, тогда ей стало точно так же жарко изнутри. Однако всё, что она сделала, это крепко взяла двумя пальцами его за ворот и подвела к двери.
— А у меня мамы нету, — жалостно всхлипнул Аркаша Сульдин у самой двери. — Она погибла три года назад. А папа — зверь. Настоящий.
И снова всхлипнул. Сыро и жалостно.
Завуч со смешным именем Вольфрам Геннадьевич сказал: сходи на дом, это твой долг. Скандал не нужен. Калерия боялась потерять работу и согласилась.
По указанному адресу ученик не проживал. Равно как папа. Проживал его дед, Эдуард Ефимович. Он походил на постаревшего и обнищавшего светского льва — седые бакенбарды, многозначительный прищур и гнусавое «ну-с?».
Он многословно, с долгими паузами объяснял ей, как найти жилище папы и сына Сульдиных.
***
Папа-зверь являл собою приглаженную, подрумяненную копию Сульдина-старшего. Щеголеватый брюнет с модной нынче щетиной. Немного похож на популярного певца Вилли Токарева.
— Дверь отперта́. Переступи порог! — продекламировал он нараспев сочным баритоном, не сводя с ошеломлённой Калерии восторженных глаз.
— Добрый день, Игорь Эдуардович, — попыталась прийти в себя Калерия, но Сульдин фонтанировал, не умолкая:
— Мой дом раскрыт навстречу всех дорог. В прохладных кельях…
— Послушайте, прекратите кривляться, — пришла наконец в себя Калерия.
II
Тут надо бы сказать вот о чём.
Дед Калерии по отцовой линии, профессор Николай Шевцов, был человеком известным. Доктор наук, завкафедрой русской и зарубежной литературы, доктор венгерской академии наук, лауреат премии Белинского. А ещё был он горячим поклонником поэта Максимилиана Волошина. Главным днём своей жизни профессор считал 20 сентября 1965 года. Тогда он, зелёный аспирант, прибыл по профсоюзной путёвке в Коктебель. Естественно, ноги сами привели его к Музею Волошина. В сам дом его не пустили, там происходил какой-то ремонт. В отчаяньи аспирант даже притопнул ногой и, гневно развернувшись, едва не сбил с ног пожилую женщину, которая, как оказалось, стояла у него за спиной. Пробурчав «извините», он двинулся дальше. «Экий же вы запальчивый, бледный юноша…».
— Вы что-то сказали? Простите, я не расслышал.
— Вы всё расслышали. Так что ж вас так расстроило, бледный юноша.
— Почему бледный?
— Мне все юноши вашего склада кажутся бледными, — женщина говорила тихим, немного надтреснутым голосом. Одета была как-то изысканно старомодно. И вообще, было в ней нечто очень знакомое, даже близкое. Эта по-мальчишески короткая седая копёшка волос, эти круглые допотопные очки с выпуклыми линзами…Он на некоторое время замолчал, судорожно напрягая память.
— Отвечать вопросом на вопрос дурной тон. Вы не ответили, что вас расстроило?
— Этот дурацкий ремонт, если вам интересно! Чудом выпало побывать в Коктебели, и вот нате вам — ремонт!
— Ремонт? Так ведь не Коктебель на ремонте. Эка беда.
— Эка беда?! — будущий профессор взорвался от возмущения. Его выводил из себя насмешливый тон этой женщины. — Вы не понимаете! У меня путёвка до семнадцатого. Ремонт, конечно, до этого не закончится…
— Не закончится, — кивнула старушка. — И что с того? Вы не очень похожи на музейного червя...
— Я люблю усталый шелест старых писем, дальних слов ... — вдруг раздражённо выпалил юный аспирант, намереваясь уйти. Зато старушка буквально преобразилась, словно её подменили.
— В них есть запах, в них есть прелесть умирающих цветов, — подхватила она. — Вы читали стихи Максимилиана Александровича?!
— Читал?!! Да я их почти наизусть знаю.
— Ха! Вот уж не подумала. Вот прямо-таки всё? И… «Путями Каина» знаете?
— Ну… Не совсем. Хорошо помню только начало. Да…
Он приосанился, расправил плечи, завёл руки за спину: «Вначале был мятеж! Мятеж был против Бога. И бог…»
— Всё, юноша, все. Я уже поняла. Декламаций не надо, умоляю... Однако я, похоже, смогу вам помочь. Хотя…
***
Ну а далее было несколько незабываемых часов в полуосевшем, продуваемом флигельке волошинского дома. И был шок: въедливая старушенция оказалась ни кем иным, как легендарной Марией Волошиной, вдовой поэта, женщиной, в реальность которой он вообще верил-то с трудом.
Женщина, с несгибаемой кротостью прошедшая адовы водовороты эпохи, не боявшаяся ни дезертиров, ни мародёров, ни чекистов, ни стукачей. Женщина, защищавшая Дом Волошина, как птица возлюбленное гнездо, не побоявшаяся немцев, которые ворвались в Коктебель в осень 1941 года. Встала у дверей дома и — громогласно на чистейшем немецком: «Geh raus!» Её не тронули.
Они сидели до сумерек, пили плиточный грузинский чай с абрикосовым джемом и ещё какими-то сухариками с маком и корицей. Она говорила о Волошине как о живом, будто он и сейчас здесь, неподалёку, просто вышел ненадолго, говорила, то и дело заливаясь долгим, чуть сипловатым смехом, пересказывала смешные подробности их прежней жизни — почти ежедневные праздники, игрища, сценки, куплеты, экспромты, маски, прозвища. Уморительно передразнивала косолапую походку мэтра, его говор и взрывную жестикуляцию…
То была первая, и она же последняя встреча. «Мне нельзя привязываться к людям. И к себе привязывать. Плохо это для них заканчивается. Мне ведь скоро восемьдесят, Николаша, я такого перевидала, что на десяток ваших жизней хватит... Этот дом некогда просто ломился от гостей. И все до одного — яркие, нестерпимо талантливые, немного сумасшедшие. Я бродила среди них, как серая тень. Была просто Марусей. И этого было достаточно для счастья. Теперь нет никого из них. Никого! Бог не одарил меня искрою своей, дал лишь долголетие и живучесть. Для чего — бог весть. Так что давайте засим распрощаемся. Вот вам от меня на память…» — Она протянула ему небольшой продолговатый свёрток, прихотливо перевязанный бечёвкой. — «Развернёте у себя, посмотрите. Думаю, вам придётся по душе. Однако пообещайте мне кое-что. Это я даю лично вам. И никому более. Храните это у себя. Не прячьте, просто храните. Как реликвию. Не показывайте, близко не подпускайте к ним учёных, меценатов и, главное, — коллекционеров. У них глаза, как жестяные пуговицы. В них нет любви, жажды постижения, а лишь корысть, азарт и хладное любопытство…»
***
В свёртке оказалась бережно обёрнутая в плотный пергамент фотография Марины Цветаевой. Она сидела на открытой террасе, спиной к заливу, к щербатой громаде Карадага. Сарафан в клетку, чёлка из-под чепчика. Что-то между пальцами, не то карандаш, не то папироска. И — улыбка. Широкая, безмятежная улыбка. Улыбалась она не неведомому фотографу, а кому-то, стоявшему у него за спиной. Надпись на обороте карандашиком: «Доброй, тихой фее Макса и всего этого волшебного дома — Марусе. 1911 год, сентябрь».
И ещё — бумажный лист с черновым, наверное, самым первым наброском акварели Волошина «Насторожённая земля». Всего-то набросок: лишь облачное небо и жёлто-зелёные отроги… Всего лишь то, ради чего стоило жить.
Через год он решился написать ей письмо. Ответа не ждал, но он пришёл, и на удивление быстро. Больше писем не было да и быть не могло. А через двенадцать лет Николай Георгиевич Шевцов, доцент, завкафедрой, сидел на лавочке у могилы поэта и его жены на пологом холме Янышар на окраине Коктебели. Проходящие мимо зеваки с удивлением, пялились на добротно одетого гражданина из интеллигенции. Ибо гражданин вёл себя престранным образом: посидит, помолчит, потом начнёт бормотать, жестикулируя, потом отхлебнёт из старой зелёной армейской фляжки, потом снова молчит, будто силясь услышать ответ своего незримого для посторонних глаз собеседника…
III
… — И вообще я пришла по делу. Дело в том, что я классная руководительница вашего сына. Если бы вы ходили на родительские собрания…
— Калерия Максимилиановна! Неужто вы думаете, что я мог вас не узнать!
— Видите ли, Игорь Эдуардович, я хотела…
— Игорь! Просто Игорь, умоляю вас! Да, вы правы, на собрания я не хожу. Проклятая рассеянность. Беда творческих людей. Но теперь, Калерия Максимилиановна, будем видеться чаще? И не обязательно на собрании.
С этой вот бархатистой скороговорочной он буквально втянул оторопевшую Калерию в комнату, где уже возвышался крытый скатёркой стол с каким-то кучерявым сиреневым тортиком посередине…
IV
Присевший на корточки не должен удивляться,
что на него смотрят сверху вниз.
Из письма Марии ВОЛОШИНОЙ.
— Эй, привет!
Незнакомая женщина в чёрном пальто и лиловом, берете смотрела на неё с весёлым любопытством.
— Ну? Чего вылупилась, Шевцова? Не признала?
Калерия мотнула головой.
— Ладно, даю подсказку, — тут она закатила глаза и пророкотала нараспев: — Дорога из жёлтого кирпича! Причём, не добрая фея, а злая…
— Бастинда! — рассмеялась Калерия. — Алька! Надо же. Не узнала.
— Стало быть, зла не держишь, раз не узнала Не держишь?
— Да какое уже зло! — Калерия только рукой махнула.
— Вот и слава богу. М-да. Тогда ведь Ларка Вербицкая настропалила, сучара, прости господи. Она на Женьку Гладышева запала. Такие ведь если западут на кого, из трусов выпрыгнут, а добьются. А Женька малахольный на тебя поглядывал, даже, говорят стишки тебе написал. Помнишь?
— Ага.
— А ты, говорят, замуж сходила.
— Сходила. Туда и обратно.
— То-то смотрю рожа кислая… Слушай, а чего мы стоим посреди улицы, как тополя на Плющихе. Тут неподалёку кафешка симпатичная. «Аля» называется, тёзка моя. Меня там чтут. От хозяйки до вышибалы, для меня меню особое…
— Не! Только не туда!
— Чего так?
— Да воспоминание об этом заведении. Свежие и хреновые…
— Поэтому пошли именно туда. Там разберёмся. И хватит ерепениться…
— Кстати, а почему тебя Бастиндой звали?
— А фамилия у меня — Пластинина…
***
— … Не поверишь, до сих пор понять не могу. Ну как?! Ну не совсем же я идиотка! Видно ж было, что фальшак он начищенный.
Вселились они ко мне сразу и без затей Сынок его, Аркаша, сразу дедушкин кабинет занял. Просто пальчиком ткнул и всё. Папаша кивнул. На меня не глянули даже. Я опешила, но промолчала. Недели не прошло, как они стали властными хозяевами в доме. А когда я пыталась возразить, начинали переглядываться, плечами пожимать, будто перед ними не хозяйка дома, а больное слабоумное дитя, коего надо выслушать, и далее вершить всё по-своему.
В мою комнату Сульдин перевёз письменный стол и объявил её своим рабочим кабинетом. Хотя по сути нигде не работал, числился копирайтером, писал слоганы, аннотации, речёвки. Сколько он за эту лабуду получал, не знаю, потому как деньги он тратил только на себя.
Сама я из школы ушла. Подвернулась хорошая работа — переводчицей в фирму «Мансана́рес». Они работали с аргентинцами, чилийцами и им надобен был переводчик с испанского. Платили раза в полтора больше, чем на прежней работе, но впахивать пришлось, включая и выходные.
И вот как-то за ужином суженный мой натруженный предложил ни больше ни меньше как… усыновить Аркашку. «У ребёнка должна быть мать!». «В конце концов, должен же хоть кто-то сказать тебе: «мама».
На следующий день я позвонила Марусе. Маруся — человек чудаковатый. Троих мужей сменила, с детьми разругалась, живёт отшельницей. Сотовых не признаёт, интернет — тем более. Говорит: «Звонишь, значит, сомневаешься. Значит, не надо это тебе. В воскресенье приду, посмотрю и точно скажу».
Пришла. С полчасика посидели. Потом встала, вся прямая, тощая, как швабра. Проводи, говорит, меня до остановки. Всю дорогу молчала. Потом говорит: «Ни-в-коем-слу-чае! И вообще, гони ты их в шею. Пока эти два упыря нутро твоё не выели. Ты что, дурашка, не поняла, что́ им обоим нужно? Это ж кукушата-несыти. Задача — в гнездо влезть. Влезли — и далее по схеме. Через какое-то время тебя сочтут в гнезде лишней. И выпихнут в четыре лапки».
В глубине-то души я и сама это понимала. Гнездо соблазнительное — четырёхкомнатная «сталинка» в центре. Деду её дали после премии Белинского.
А уж когда автобус подошёл, спрашивает: «Кстати. Дедовы реликвии-то целы?» А реликвии у нас всегда были святая святых! Крымская акварель Волошина, фотокарточка с автографом Цветаевой и письмо Марии Волошиной. Хранились в дедовом кабинете, в секретере. Потом я их к себе в комнату перенесла, на ключ в комоде заперла. Наутро вспомнила тёткин наказ. Открыла ящик комода. Красная папка с махровыми тесёмками на месте. Только — пустая.
Дома только Аркашка был. Супруг мой имел обыкновение бегать по утрам в сквере вдоль набережной.
Сразу подумала на пацана: была у него гаденькая привычка в чужих вещах шебаршиться. Да к тому же пакостник изрядный.
— Ну? Чего надо? — с растяжечкой такой гунявой. В проходе стоит, в комнату не заходит. Стоит и жвачкой чмокает.
— Эту папку знаешь?
— Ну. Бумаги разные. Картина красками. Фотка древняя, жёлтая. На ней тёлка-уродка. А чё, пропало что ли?
А у самого наглая ухмылка. Думаю, сейчас не дай бог, заору, сорвусь. По-другому надо, по-доброму. А как по-доброму с человеком, который тебя презирает, прямо-таки купается в твоём окаянном бессилии.
— Аркадий. Если ты вернёшь всё то, что было в этой папке, или хотя бы просто скажешь, где это всё находится, я забуду всю эту историю раз и навсегда.
— А если не скажу, то чё? А?
И пузырь из жвачки — хлоп!
Ну и что делать, когда не знаешь, что ответить ухмыляющейся, пускающей пузыри наглости?
— Чё? Во-первых, ты и твой папашка вылетите сегодня же из этого дома к чёртовой матери. Это во-первых…
***
— А во-вторых, ты сейчас успокоишься, возьмёшь себя в руки. И мы втроём сейчас всё решим. Мы ведь семья, не так ли?
Калерия вздрогнула от неожиданности. Сульдин стоял рядом с сыном в синем тренировочном костюме, кроссовках и в шапочке.
— Арик, ступай к себе и успокойся. Твоя мачеха перенервничала и кое-что неадекватно поняла. Успокойся, твой папа с тобой.
— Погоди. Что значит, не так поняла? Всё именно так. Пропали семейные реликвии. Ты даже не представляешь, какие…
— Успокойся, родная, я всё отлично представляю. Но Арик тут ни при чём. Он ничего не брал, поверь мне! Он не брал. Почему? Потому что их взял я.
— Ты? Взял? Зачем?!
— Вот это уже другой разговор. Вообще-то у себя дома я мог бы и не отчитываться. Да. Но скажу: взял, чтобы показать одному человеку…И ты даже не представляешь, какой это человек! Депутат! Меценат! Глава благотворительного фонда помощи онкобольным детям! Коллекционер!
Он говорил что-то ещё, но Калерия его уже почти не слышала. Слово «коллекционер» прошило её насквозь. «В них нет любви, жажды постижения, наслаждения произведениями искусства, а лишь корысть, азарт и хладное любопытство», — вспомнилось ей давно услышанное от деда.
— Погоди, — она вскинула ладони, словно защищая себя от словесного потока — ты продал дедовы реликвии? Продал?!
— Продал? Ну… можно и так сказать. Хотя…
— Так. Ты завтра же вернёшь все деньги своему чудо-меценату и вернёшь мне то, что ты украл. После чего исчезнешь из моей жизни вместе со своим…
— А давай без эмоций? Ты только подумай: твои реликвии будут выставлены на выставке частных коллекций в городе Кёльн. Представляешь?! Это во-первых. Во-вторых, человек, о котором я говорил, — очень, очень серьёзный. Он не из тех, с кем можно: продал, а потом — извините, я передумал, верните назад. В-третьих, я не идиот, чтобы разбрасываться деньгами. А деньги нужны. Ну и главное: я у себя дома, я глава семьи, и делаю то, что считаю должным. А кому это не нравится, могут сваливать на съёмную квартиру.
И всё это он говорил пританцовывая с ноги на ногу, будто всё ещё продолжая свою долбаную утреннюю пробежку.
— … в конце концов должны же мы жить по-человечески? Над Ариком уже одноклассники потешаются. Я тоже — не старый ещё мужчина, нравлюсь женщинам. Надо же как-то форму держать. Да и тебе неплохо одёжку какую-нибудь спроворить. Ходишь, как Фёкла с рыбного ряда.
И тогда вновь пришёл тут внутренний удушающий жар…
— Значит так. Во-первых, ты завтра же вернёшь то, что украл, иначе я тебя посажу. Во-вторых, я подаю на развод и ты уберёшься в свою сраную коммуналку.
— Ух ты, как сказано-то. Посажу! А за что? Что-то ценное пропало? Фамильные драгоценности? Полотна Ренессанса? Пропала пожелтевшая фотка незнамо кого и картинка, намалёванная незнамо кем? Они что, всенародное достояние? Да о них никто не знал, кроме твоей стебанутой тётки да тебя, про которую все знают, что ты просто старая облезлая шлюха.
Он не ударил, нет. Он просто взял её двумя пальцами за подбородок и с силой отпихнул от себя. Небрежно так.
***
— … Вот это он сделал зря. Почему? Я много стерпеть могу. И облезлую шлюху. Но чтоб вот так — пальцами за подбородок, небрежно так — это нет. Я его ударила. Не пальчиками. Всей ладонью разом. Я дни оны занималась спортивной гимнастикой. Так что кисти тренированы. Вот я и приложилась. Всею ладонью. Ой, что тут было! не представить. Он на пол сел, за ухо схватился и давай рот пучить, как рыба. «Я ничего не слышу! Ты меня изувечила! Теперь я́ тебя посажу, знай…»
На следующий же день побежал супружик в поликлинику снимать побои. Да как-то, видно, не заладилось что-то. Ни синяков, ни царапин. Участковый пришёл. Помнишь, Серёжка Зубко? С пятого класса в Суворовское ушёл. Он Сульдина слушал, головой качал, меры обещал принять. Уходя шепнул: «Шевцова, ты что ж не могла нормального мужика сыскать? Нашла тоже выхухоль какую-то?
Зато на другой день в доме объявился старший Сульдин, дед. «За папой нужен уход, — сурово сказал Сульдин. — у него диабетическая диета.
За ужином старик не сводил с меня бессмысленно пристального, жующего взгляда. Под конец разразился долгим кашлем с выпученными глазами и летящими во все стороны крошками. Нормально? То же в точности повторилось на завтрак. Что творилось после него в сортире, про то лучше не говорить.
Наутро я отключила холодильник, остатки продуктов снесла соседке тёте Соне. Утром кофе на работе, обед и ужин в макдональдсе. Вот так, ребята-кукушата, прощай, халява, здравствуй, реалити. Как говорит Маруся, нужда научит калачи трескать. В комнате своей врезала замок. Старший Сульдин вскорости съехал — пенсия маленькая, на троих не хватит.
Через пару дней подала на развод в мировой суд. Когда повестка прилетела, В суде Сульдин кобенился, дескать, на развод не согласен, недоразумения не должны разрушать семейный очаг, настоящие чувства от испытаний крепнут. А после брякнул, пафосно: «но если развод неизбежен, я решительно требую половину всего имущества, а также алименты, потому что у меня на попечении несовершеннолетний ребёнок». Нормально? Ну я документы на имущество загодя судье отдала, так что она его даже не дослушала. Из суда Сульдин вышел злой, как пёс. На прощанье прошипел: «Ты меня плохо знаешь, ласточка». Вот так.
