Юнона и Авось
В эпоху войн, открытий, и цепей,
в начале девятнадцатого века
Господь отметил первочеловека
своей печатью "Труженик морей".
И штампом Единителя земель
чело его высокое украсил.
Два континента содрогнулись вяще
в предчаяньи величественных дней.
Наместник божий, русский государь
призвал в свои покои камергера,
сквозь глобуса испещренную сферу
указывая графу на алтарь.
Я знаю, граф, вы алчете отплыть.
Вельми доволен вами, ну-с, извольте.
Будь вам в дорогу промысел! Герольды,
трубите весть – сему прожекту быть!
Два корабля, "Юнона" и "Авось"
(авось дойдём, авось Господь поможет
и раньше срока в ящик не уложит)
отчалили как знамя вознеслось.
В пути их били штормы, и цинга
клыки точила, обнажая дёсны,
и соль морская заплеталась в космы,
обгладывая череп донага.
Но командора Бог поцеловал,
и вот открылся брег калифорнийский,
и гавань молодую Сан-Франциско
шандал чадящий ночью освещал.
Америке во славу грянул залп.
На утро граф предстал с открытым сердцем,
купая знать изрядно в словоерсах,
протягивал он к ней торговый трап.
На вечер губернатором дан бал
в честь славного альянса континентов.
Сиянье, блеск, молва, ангажементы,
царёв посланник всех очаровал.
И вот ему представлен комендант,
черёд знакомства с знатною семьёю.
Сюжет знакомый Дафниса и Хлои
стреножил грудь, взметая аксельбант.
Но только Дафнис был уже не юн,
что, впрочем, графа вовсе не смутило,
и сердце новым чувствам уступило,
и в грудь вошёл отравленный гарпун.
Шестнадцать лет, но как же сладок мёд!
– Мария Консепсьон де Аргуэльо.
– Сеньор Резанов. Мартовской капелью
вы плавите в душе столетний лёд!
– Сударыня, я русский офицер,
фатальным роком, ветром, провиденьем
мне в вашей бухте видится спасенье,
с судьбою мне не ведом адюльтер.
И были ночь, и крик, и чистота,
и в крике том святая непорочность,
и душ двоих божественная общность,
и бабочек смертельная игра.
*
На утро были злые языки
и море осуждающее взглядов.
Молва людская, как экстракт из ядов,
внедренный в кровь, расплавила мозги.
– Живёте, сударь, словно напролом.
Какая мзда вам с тех ночных вакаций?
– Старанья втуне, жди теперь реляций.
– Резанов, жгли свечу вы с двух сторон.
– Я, русский консул и христов адепт,
несущий православные вериги,
готов податься в вечные расстриги,
заверив католический акцепт.
*
– Согласны ль вы взять в жёны, Николай,
Марию Консепсьон де Аргуэльо?
– Согласен, да. Я стану цитаделью
всем бедам на дороге нашей в рай.
– Кончита? – Да. Я буду маяком!
Попутным ветром, тихою волною.
Я в бурю и метель тебя укрою,
твоей святыней стану и грехом.
Они венчались, но всесильный долг,
губительный для тел и мука душам
(о, как порой безвыходно он душит)
гнал графа напрямик в сибирский морг.
*
Резанов не добрался, не сумел.
Шальная хворь зеницы погасила.
Умолк и с истекающею силой
под рёбрами забился соловей.
В последний миг узрел знакомый лик.
С вишнёвых глаз стекала боль хрустально,
смотрела Богородица печально,
и божедом читал библейский стих.
*
Кончита свято верила. Ждала,
сбирая слухи с лебединых крыльев.
А журавли чертили птичьим клином
на небе поминальные слова.
Она ждала Резанова всю жизнь,
и только весть остановила веру:
"Погиб, страдая полно и без меры.
В земле российской прах его лежит".
Любовь, увы, не знает берегов.
Как миг истлели в памяти полвека.
И время тут, увы, не добрый лекарь, –
тиски душедробильных жерновов.
