Роберту Рождественскому

РОБЕРТУ РОЖДЕСТВЕНСКОМУ

 

Сочинял под Маяковского,

Но сатиру избегал,

И в тебе немало косного

Евтушенко увидал.

 

По стране, мол, нашей катится

Прохиндейство, хоть реви,

А в стихах твоих, оказывается,

О любви да о любви.

 

В жизни смутно и невесело,

Нету смысла ни хрена,

А стихи твои так песенно

Распевает вся страна.

 

Сколько стойкого, отважного

Надо нынче проявить,

Чтоб стихи в печать пробить,

А твои с экрана каждого

Всё наращивают прыть.

 

И тебе твой друг по-дружески

Пишет длинное письмо,

И с тебя снимает стружки

Как неведенья бельмо.

 

Дескать, руские писатели,

Хоть любого помяни,

Были с властью не приятели,

Были критики они.

 

 

Вот и он в единстве с классикой,

Пусть пока из молодых,

Наперчит хрущёвской власти,

Врежет Сталину под дых.

 

Даст леща Мосовощторгу,

Что в Париже, как в тюрьме,

По-советскому проторенно

Всё сидит — ни бэ ни мэ.

 

А еще в сатире горестной

Написал про Бабий Яр,

Горюшке еврейско-польском,

Превратившимся в кошмар.

 

И о том, как строем куцым,

По решению Кремля,

Танки шли по пражским улицам,

Совесть нашу кровеня...

 

Ты запил тогда по-чёрному,

Но из горя вышел сам

Как бы с грамотой почётной —

Сел и песню написал.

 

Написал опять любовное —

О весеннем всплеске сил

В голубое-голубое

Небо матушки Руси.

 

И опять пошло-пехало,

Снова сердце на разрыв,

Меж Кабзонами и Пьехами

Россыпь песен поделив.

 

«Слишком холодно на дворе.

Зря любовь пришла в декабре.

У любви зимой короткий век.

Тихо падает на землю снег.

 

Снег на улицах, снег в лесах,

И в словах твоих, и в глазах.

У любви зимой короткий век.

Тихо падает на землю снег.

 

Вот прощаешься ты со мной.

Слышу голос твой ледяной.

У любви зимой короткий век.

Тихо падает на землю снег.

 

Клятвы зимние холодны.

Долго буду я ждать весны.

У любви зимой короткий век.

Тихо падает на землю снег».

 

И совсем уж на прощание

Ты печально произнёс

Атеиста завещанье,

Слово горькое до слёз.

 

«Будет тихо. Потом —

ни с того ни с сего —

Ночь вздохнёт тополиной

Дурманящей ширью...

Кто — до нас? Никого.

После нас? Никого.

Мир возник на секунду,

чтоб мы в нём жили».

 

Значит, после — ничегошеньки?

Но о друге грех не знать,

Что любил критиковать.

Книги, самые хорошие,

Но в безденежье заброшенные,

Это он помог издать.

 

Это он сквозь непогодину

За всеобщие грехи

Без стопы по свету ходит,

Чтоб читать свои стихи.

 

И в туманном отдалении,

Чуя с классиком родство,

В интернетском отражении

Ученик идёт его.

 

Ох, уж эта интернетовщина!

Знать, на гибель нам дана.

До единого поэта

Поглотила всех она.

 

И такие уж выделывает

С нашим братом чудеса,

Что трепещут дух и тело

И седеют волоса.

 

Вот Багрицкий. Интереснейший,

Божьей милостью поэт.

А читателей у грешного,

Хоть разбейся, нет и нет.

 

У Жигулина и Кедрина

Рейтинг нищий. И Рубцов

Обрастает славой медленно —

Девять сотен голосов.

 

Бунину лишь бюстик высечен,

Так, почти из ничего.

Приближается к двум тысячам

Скромный памятник его.

 

Но у друга непокорного,

Что горазд критиковать,

Первый памятник, который

Можно смело так назвать.

 

Он, утёсом возносящийся

Над равниной мелких вод,

Начинает настоящий

Ушлый рейтинговый счёт.

 

Остров следующий — Пушкинский.

Он повыше раза в два.

Но на нём, права молва,

Гений, как в гнезде кукушки

Размещается едва.

 

Всю ему бы интернетовскую

Общность моря и земли,

А ему клочок советский

За колючкой отвели.

 

Впрочем, и его последователя

Не уважили ничуть.

Остров лишь одним приметен —

Можно раз-другой шагнуть.

 

И тебе, мой друг ни капельки

Не завидую сейчас.

Остров твой, он тоже жалкий,

Как положено у нас.

 

Развернуться бы по силушке

 

Да и Кузькину бы мать

Этим самым, знатным слишком,

Виртуальным — показать.

 

Но читателей количество

Ограничено, да так,

Что и ты по царству лишний

Не способен сделать шаг.

 

Правда, остров Маяковского

(Вот где воля, голова!)

Совершенно не таковский,

Как другие острова.

 

Он землицу, сайтом скроенную,

Чтоб хоть как-то жил да был,

Сам расширил, обустроил,

Звонкой рифмой укрепил.

 

Да и «песенный провитязь»

Остров свой, что садом стал,

Через голову правительства

Интернетского создал.

 

Двадцать тысяч душ читательских,

Как ты думаешь, мой друг? —

Уж не сказки и не цацки,

Уж не с неба и не вдруг.

 

Это втрое больше пушкинского!

Не простой клочок земли.

Знать, недаром, с толком, с чувством,

Мимо Пушкина по-русски

Гроб поэта в день тот грустный

Троекратно обнесли...

 

 

Что хочу сказать, дружище?

Лишь одно — из года в год

Нам читательские тыщи

По заслугам Бог даёт.

 

Кстати, это не касается

Тех, кто губит интернет,

Тех надуманных красавцев,

У кого таланта нет.

 

Как бы где они не тискали

Графоманские угри,

Никакие там не тысячи,

А из мыла пузыри.

 

Но твоё, моё друг, кипение

Выше всех похвал земных.

Что ни вдох — стихотворение,

Что ни выдох — снова стих!

 

И не важно, есть там критика

И борьба с засильем зла,

Лишь бы силушка живительная

Духа русского была.

 

Ну, а критика, как стылость,

Крик и в сердце и в судьбе,

Всё капилась до копилась

В поэтическом столе.

 

Чтобы в час назревший выплеснуться

В мир, где снова стынь и мгла.

Так порой набатом вырвутся

В час беды колокола.

 

Так они огонь потушенный

В нас разбудят до конца.

Гей вы, дремлющие душеньки!

Гей вы, сонные сердца!

 

«Ах, как мы привыкли шагать

От несчастья к несчастью...

Мои дорогие, мои бесконечно родные,

прощайте!

 

Родные мои, дорогие мои, золотые,

останьтесь, прошу вас,

побудьте опять молодыми!

 

Не каньте беззвучно

в бездонной российской общаге.

Живите. Прощайте...

 

Тот край, где я нехотя скроюсь,

отсюда не виден.

Простите меня, если я

Хоть кого-то обидел!

 

Целую глаза ваши.

Тихо молю о пощаде.

Мои дорогие. Мои золотые.

Прощайте!..

 

Постичь я пытался

безумных событий причинность.

В душе угадал...

Да не всё на бумаге случилось».

 

3.02.16 г.,

прп. Максима Грека