Донна и её Доны - Хуаниада (в соавторстве с Твоя Гербера и Maksanya)
Аудиозапись
͇d͇i͇s͇c͇l͇a͇i͇m͇e͇r͇
Первый опыт группы Радио МаньАк
Спонтанный акт полного соавторского слияния, спровоцированный автором Твоя Гербера.
«- И на тихом Доне черти водятся..., - бормотала бабушка Чоли вслед разбегающимся по свету внукам...»
Луис-Альберто Ти.Ходоне-младший ©
«В каждом мужчине живёт свой Педро. Конечно, если он мужчина.
А в каждой женщине - Хуан. Конечно, если она женщина».
Хорхе Хербера Тровалиброс ©
В каждой женщине, если только она настоящая,
обязательно живет свой Дон.
Дон Нарцисс, Дон Альфонс,
Карлеоне Дон или даже Дон Жуан.
Так вот, по утрам вместо одной из...
иногда просыпался Хуан.
Заправлял пузо в трико,
доставал из холодильника молоко
и пил.
Хуан любил молоко. Она не любила.
Поэтому морщился, занюхивал бородой
- ее проделки:
сопротивляться, потягиваться,
в общем, протестовать внутри
и постоянно дразнить.
То с маракасами отплясывала,
нацепив пончо кактусо-цветочное,
то прятала семейку семейных поглубже в шкаф
и на цыпочках, довольная и всклокоченная,
зарывалась в самый потаенный уголок его души.
А Хуану приходилось надевать трико
на голое тело и молоком глушить, то
что глубоко - внутри.
Ведь рядом никого.
И Хуан грустил.
Снаружи.
А глубже плакала от странного счастья она,
прижимаясь к колючему, дикому Дону
и щекотала его своими слезинками
бездонными.
Доны, Доны, Доны...
Кругом одни Доны.
Благо, не каждый из них Ган.
А она одна.
Такая - неповторимая, настоящая.
Из Донов она любила Педро,
а ещё любила Хуана.
Хуана любила чаще.
Педро очень был хорош перед сном,
натощак.
В лучах предзакатного солнца он излучал
вязкие флюиды, многообещающе махал
своим сомбреро, изящно отгоняя мух.
Но к утру Педро сходил на нет, уставал,
и к рассвету норовил заснуть,
посылая всех к Хуану.
Хуан же очень любил утренние часы и стринги.
Как раз те, в которых она любила его.
Те, что под пончо,
с ранчо.
Педровское сомбреро по Хуану скользило
как белые лебеди по далёкому и большому.
Соскальзывало на живот, потом ниже и ниже.
И вот, уже тонкие белые струйки утреннего молока
дразнили её, возбуждали.
И тогда она плакала.
Плакала, прижимаясь к Хуану,
стыдливо прикрываясь сомбреро
и стараясь не разбудить Педро.
Слезинки капали на хуановский живот,
смешивались с белым и
отвлекающе чавкали между ними.
И она смеялась,
день обещался быть тёплым.
А Хуан размышлял.
Он хотел бы быть немым.
Дворником
или плотником.
Не знал, зачем живёт.
Не знал вкуса чужих губ,
запаха кожи,
Звука шёпота возле шеи.
Ему бы спросить,
как это -
быть в миллиметре от голой груди,
живота,
вжиматься в плоть,
лететь в пропасть,
цепляясь за мокрые плечи,
Кричать и биться в конвульсиях.
Как это вообще -
Любить?
Он любил.
Вырывал звезды с проводами,
бежал сломя голову навстречу,
размахивая старым валенком.
Счастье сверкало из всех луж,
слепило,
смеялось.
Звезды потухли,
лужи замёрзли.
Остался валенок лежать на распутье,
показывая сторону,
откуда придёт суженая.
Сниженная и укороченная, в трёх проекциях.
Придёт и скажет:
- Дур-рак ты, Хуан,
и шутки у тебя дурацкие.
Вот твой валенок, вот твои звезды.
А я пошла.
И она уйдёт в закат,
навстречу Педро.
