У костра. Повесть в стихах
У КОСТРА
Повесть в стихах
Петр же и Апостолы в ответ
сказали: должно повиноваться
больше Богу, нежели человекам.
Деян. 5, 29
Отец нет-нет да в перепалку,
Бывало, с матерью вступал
Из-за того, что на рыбалку
Меня совсем почти не брал.
– Да что ты, мать! пускай играет;
Деньки-то летние бегут.
А там ведь всякое бывает,
Не так уж прост рыбацкий труд... –
И уж когда совсем придётся
Вдруг понести урон большой,
Нахмурив лоб, отец берётся
За самый сильный козырь свой:
– Давай-ка, мать, поставим точку
И всё решим без лишних слов.
Когда рыбачишь в одиночку,
Тогда лишь только и улов!.. –
И, видно, аргументы эти
Решали всё. Тая смешок,
Опять укладывал он сети
В большой брезентовый мешок.
Снимал с навеса шест и вёсла,
Бечёвку, крестовину, бот,
Фонарь, ведёрко, перемёт,
И уж чехол с винтовкой грозно
Венчал поклажу у ворот.
Я, в общем-то, и сам не рвался
В очередной поход с отцом,
А вот помочь ему старался
В подробном сборе часовом.
В тележку складывая снасти,
И сам уж рыбаком я был,
Поскольку по рыбацкой части
Вполне резонно говорил.
– Вчера Немков приплыл с рыбалки
И чуть не плачет у реки:
В сетях – одни сплошные палки,
Мол, обезрыбили Муньки.
– А ты Немкову и поверил...
Хитрее нету сатаны.
Его бы враки кто измерил,
Длиной, наверно, до Луны. –
Отец обвязывал бечёвкой
Своё нехитрое добро,
А я с такою же сноровкой
Его подначивал хитро:
– А хлеб-то взял? А соль? А спички? –
Отец смеялся. – Вроде, взял.
Вот помолчим чуток у брички,
И с Богом в путь... – И по привычке
Наш воз под горку грохотал.
А на протоке пахло влагой,
И кашка набирала цвет;
И наша лодка за корягой,
И лодке той без счёту лет.
Сколь помнил я себя на свете,
И столько же она была.
Бока расширенные эти,
Как два нахохленных крыла.
Как часто нас они спасали,
Рекой живущих пацанов!..
Лежали, дождь пережидали,
А дождь прошёл – и будь здоров!
Но если вдруг овладевали
Мы нашим старым челноком –
Весь день его не оставляли:
Гребли, ныряли, загорали,
Рыбачили и даже спали,
Отменно, словом, жили в нем.
Гребли, гребли, не чуя боли,
И всё бы в радость было нам,
Когда бы сбитые мозоли
Нам спасть давали по ночам...
Отец гремел замком и цепью,
И вот уж с батей налегке,
За край бортов схватившись цепко,
Мы лодку (как в той сказке репку)
Рывками двигали к реке.
Потом в ладью перегружали
Отцовский немудрёный груз,
И вновь Немкова вспоминали,
Как говорят, войдя во вкус.
Потом отец садился в лодку,
И плыл, и мне махал рукой,
И, так рыбацкую охотку
Сбив без труда, – легко и ходко
Тележку я катил домой.
* * *
Но вот однажды под субботу,
Когда июльский жар спадал,
Отец за ужином сказал:
– Ну, вроде, Бог дает погоду,
И на рыбацкую работу
Вдвоём бы надо... срок настал... –
И разом мы заулыбались;
Мать – ну еду нам собирать,
А мы делами занимались,
Чтоб всё с собой в дорогу взять.
И вот уж я отвез тележку,
К реке вприпрыжку прибежал
И, на обрыве не помешкав,
Скамью гребцовскую занял.
– Ну что? за мост? да к Синячихе
На этот раз направим путь? –
Отец меня поправил тихо:
– Ну, и туда когда-нибудь.
А ныне мы с тобой, Бориска,
Нацелим прямо на Муньки... –
Я знал, что плыть туда не близко –
Вверх по течению реки.
– Да ну их, с этими Муньками!
Вон как чихвостил их Немков!
– А ничего... Проверим сами...
Посмотрим, праведник каков...
А что не ближний свет – не бойся,
Грести всего-то ерунду,
Пойдет Гортоп, хоть спать устройся,
Там, брат, на шест я перейду... –
Я упирался в поперечный
Крепёжный брус, усердно грёб,
И отвечал поток мне встречный
Своим журчаньем бесконечным,
И утирал я мокрый лоб.
Проплыть на вёслах надо было
Всего кварталов, может, пять;
Пока во мне играла сила,
И я был рад ей подыграть.
Я вёсла вверх бросал,
как будто
Вздымались мощных два крыла,
И загонял их в воду круто,
Так что она вдоль лодки вздуто
Цепочками взвихрений шла.
Потом гребки полегче стали,
И невысок был вёсел взлет:
Они с расчетом задевали,
Лишь сколько надо, лоно вод.
Потом уж техникой одною
Я ровный бег теченья брал.
А там уж телом да спиною
Порывам лодки помогал...
Пока мы плыли до Гортопа,
Отец, пригнувшись на корме,
Следил за струями потока,
Забыв, казалось, обо мне.
И, право, кто бы догадался,
О чем он думал в этот миг;
Смотрел, тихонько улыбался
И щурился на каждый блик.
А бликов нынче было много,
Река искрила там и здесь,
Она тянулась, как дорога,
Проложенная в нашу честь.
И в нашей лодке-колеснице
Должны мы Землю обогнуть,
И золотые блещут спицы,
И длится, длится, длится путь.
И так как длится он и длится,
Как непомерно длинный круг, –
И пот с лица рекой строится,
И вожжи падают из рук...
И уж какой-то отблеск грозный.
Но вот, водой плеснув на лоб,
Отец по-будничному просто
Мне говорит: – Суши-ка вёсла,
Вот уж и финиш твой – Гортоп... –
Он шест из-под сиденья тянет,
Встаёт, осанясь, над кормой.
А вдруг и дна-то не достанет?
Глубь так и дышит синевой!..
Однако шест благополучно
Речное русло достаёт,
И, разрезая воду звучно,
Наш чёлн не так уже и скучно
Вверх по течению идёт.
И только я сведу ресницы,
Как отрешенно видит взгляд,
Что я лечу на колеснице
И раскрутившиеся спицы
Слепящим золотом блестят.
* * *
Кривился берег перед нами,
Поток размеренно журчал.
На мягких сетках меж снастями
Я сразу сник и задремал.
Всё лезу, лезу вверх по крыше,
И страшно посмотреть назад,
И над собою голос слышу:
– А что вам в школе о Всевышнем,
О Боге то есть, говорят? –
Сперва лишь в том я разобрался,
Что говорит отец со мной.
Да вот куда же он забрался?
Ведь небо там, над головой?..
Я прихожу в себя, сдаётся.
Проплыли мы, пожалуй, с час.
Отец с шестом стоит, смеется.
– Ну, как там с Богом-то у вас?
– А что у нас должно быть с богом?
С ним всё понятно – нет его;
Он лишь в сознании убогом,
А в мире нету ничего.
Ведь ты же сам нас будишь ночью,
Когда увидишь в высоте
Мерцанье спутника воочью...
Летит – и никого – нигде...
– Так Он же дух, Его не видно,
Пройдешь насквозь – и хоть бы хны... –
Мне крепко за отца обидно.
– Ну, папка! и тебе не стыдно! –
Куда пропали сразу сны.
Я встал с мешка и на скамейку,
Плеснув в лицо водой, присел.
Отец, гружёную ладейку
Гоня шестом, вперед смотрел.
Враз телом всем на шест наляжет, –
И шум воды со всех сторон;
Потом словцо-другое скажет –
И вновь на шест наляжет он...
Тогда считал я веру бредом
И не жалел для спора слов,
И наша славная беседа
Велась до самых до Муньков.
– Так, говоришь, прошел и вышел
И не заметил духа ты?
Ну, а такое ты не слышал,
Что в мире нету пустоты?
Куда ни сунься – всюду атом –
Протон, нейтрон и электрон... –
Но и отец был тоже хватом,
И слушать не хотел – куда-там!
Во всё вносил поправки он.
– Частицы? Пусть себе частицы.
А в них и между ними – дух!
А так, на чем же им крепиться? –
Я начинал срываться, злиться,
Кидался в драку, как петух.
– Да как же ты не понимаешь?
Частицу, хоть не видит глаз,
Ее берешь и измеряешь,
Наука видит всё сейчас.
А духа и в упор не видит,
Хоть весь насквозь исследуй свет,
И потому оно и выйдет,
Что никакого духа нет...
– Ну вот! еще бы микроскопом
Бог дал Себя нам изучать!
Наверно б, налетели скопом;
По разным Азиям, Европам
Пошли б свои права качать...
– Не бог!.. Мир сам себя построил!
Еще и разум наш создал!
Вот только вас, жужжащих роем,
Видать, нам всем на горе дал!
Мы говорим, что мир за вечность
Возник, что только так и мог,
Путем случайностей, конечно,
А вы одно твердите – бог!..
– Да мы-то что, как говорится,
Вот мать – давно в иной стране,
Но как живая вдруг приснится
И говорит с укором мне:
“У вас теперь, я знаю, строго,
Ни крестиков и ни церквей,
Так помолись и вспомни Бога
Хоть на рыбалке на своей...”
Ну ладно, мы народец косный, –
Вздохнул отец, душой смирясь. –
Пусть сам себя построил космос...
Бог с ним!.. Муньки уже сейчас... –
И правда, – из-за поворота
Вдруг изогнувшейся реки
Себя явили нам Муньки;
И если их придумал кто-то,
Так только сами рыбаки.
От нас направо под обрывом
Песчаный берег в тишине
Дал родникам приют да ивам,
Леском возросшим молчаливым;
А на обратной стороне
Увал навесисто поднялся
И так навек решил застыть,
Как будто умыслом задался
Муньки от ветра защитить.
И тихо между берегами
Воды зеркальное стекло,
Слегка встревоженное нами,
Почти невидимо текло.
И, шуткой кончив наше пренье,
Сказал отец: – Вот это жизнь!
А ну-ка, шест, едрёна Феня,
В шалаш – случайно – превратись!..
* * *
Но шест в шалаш не превратился,
И наш рыбацкий коллектив
На две бригады разделился,
Приказ отца осуществив.
Он сам лоток проверил, сетки,
Палатку в роще натянул,
А я таскал сухие ветки,
И крепко палку перегнул.
Отец, придя к палатке вскоре,
Сказал, увидев гору дров:
– А ты здоров не только спорить,
Но и дрова таскать здоров!
А впрочем, щедрость Бог оплатит;
Твоих дровец не только нам,
Но, кажется, с лихвою хватит
И многим прочим рыбакам.
Потом он, по своей примете,
Которую один лишь знал,
Ходил по берегу и ждал,
В какое время ставить сети;
– Ага! поехали, – сказал.
И вот мы лодку оттолкнули,
Уже осевшую в песок,
Кормой к обрыву развернули,
Зашли в затон наискосок,
А на корме у нас – лоток.
А на лотке – в вечернем свете
Сетей разобранная кладь,
И осторожно сети эти
Я должен в воду опускать.
Прихватишь верхний слой руками
За грузило и поплавок,
Навесишь плавно над волнами
И лёгкий сделаешь бросок.
А батя лодку чуть продвинет,
Погасит слабый плеск гребка
И в ожидании застынет
Опять до нового броска.
Так сеткой верхний край затона
Мы облегаем неспеша;
Потом спускаемся до клёна,
К воде дремавшего склонённо,
И – до быстринки отдалённой,
Уже привычный труд верша.
Вовсю в вечерней красной лаве
Горит увала гладкий бок,
А мы с отцом всё сетки ставим
И вдоль, и вкось, и поперёк.
Потом с подсохшим тестом морды
По тайным ямам развезли,
И батя, сделанным аккордом
Довольный и немного гордый,
Сказал: – Ну всё!.. домой пошли... –
А дома – это значит дома:
Палатка, стол, обжитый вид.
И уж костёр трещит знакомо,
И в котелке уха бурлит...
– Уха? – воскликнет удивлённо
Читатель. – С ходу? Чудеса!.. –
Но чуда нет. Всё приземлённо.
Покуда местные леса
Я обегал, – на дно затона,
В треть часа, больше в полчаса,
Легкли цепочки перемётов,
Отцовский хитрый капитал,
Да так, что, занятый работой,
Я ничего и не видал.
Когда же их отец проверил,
Придя с улыбкой на губах,
Я сам, читатель, не поверил
Удаче нашей на Муньках!
Но нет! плескались невредимо
В ведре, в сетях своих теней,
Ленок, две щуки, три налима,
С десяток крупных окуней...
С каким мы чистили весельем
Картошку, рыбу у реки
И едкий лук! И как мы сели
К огню! И как дрова в нем пели!
И как приветливо блестели
Сгоревших веток угольки!..
– А! Раз пошло такое дело, –
Когда ухой запахло так,
Что всё внутри у нас запело.
– Пусть я, – сказал отец, – не маг,
Но к чуду сделаю я шаг! –
И, сняв с соседней ветки кружку,
Шагнул к истоку родника
И пару пива и чекушку
Нежданно вырыл из песка.
* * *
Пир вышел чуть ли не кремлёвский.
Деликатесных рыб куски
Мы запивали “Жигулёвским”,
А батя успевал глотки
“Особой” пропускать – “Московской”.
Вели обычно пир таковский
Лишь высшей марки рыбаки.
И тайна крылась тут, похоже,
И как бы в шутку я сказал:
– А это тоже дар нам божий? –
И на бутылки показал.
В глазах отца метнулся лучик:
Мою, мол, видит западню:
– Ну, дар не дар, а вот на случай,
На всякий разный, неминучий,
Я кое-что в песке храню...
– Так, может, в том твоем песочке
Зарыт еще похлеще клад?
– Такой же... И под каждой кочкой...
Короче, хватит в аккурат... –
Мне этим хитростям отцовым
Дивиться было не с руки.
Но, вот клянусь вам честным словом,
С тем чудным вкусом образцовым
Я никогда не ел ухи!
Картошка, лук, лаврушка в меру,
Какой-то корень полевой
И дух наваристый такой,
Что по отцовскому примеру
Я ел да ел до тьмы ночной.
А тьма и вправду как-то разом
Со звездных грянула небес,
И вот уж чернотой замазан
Весь мир – увал, река и лес.
И только наш костер игривый
Еще выхватывал из тьмы
Палатку, ветки, край залива
И место, где лежали мы.
Отец на травяной подстилке
Уже как будто бы и спал,
А может, с выпитой бутылки
О чем-то дальнем вспоминал.
Бег проследив звезды падучей,
Я повернулся, чуть схитрил:
– А про какой ты, папка, случай,
Про тот, особый, говорил?
– Про случай-то?... Да было дело...
Давно... – А ну-ка расскажи!
– Да ведь сто лет, как пролетело.
Лежи тихонько да лежи. –
Но вновь и вновь я беспокою
Отца; что делать? – тишь да мрак:
– Давай пивка схожу открою! –
– Ну, ладно... Разве только так... –
Я притащил к палатке пива,
Прилёг удобней у костра,
И начал он неторопливо:
– Оно сто лет... а как вчера...
Тогда мы с мамкой жили в Томске,
Одни, в далёкой стороне...
Еда солдатская, котомки –
Всё чохом значилось на мне.
Не знал я, что такое окрик,
Со мною знаться всякий рад:
Тогда был там военный округ,
А я в нем – главный интендант.
Мы с мамкой только поженились,
И не было удачней нас.
Те дни нам долго после снились,
А впрочем, снятся и сейчас.
Конфеты “Раковая шейка”,
Без них и чай нам был не в чай...
А ну-ка мне пивка налей-ка,
Всё как-то выпил невзначай... –
Отец пивко тянул из кружки,
Смотрел на пылкий жар углей,
Заметно с пива и чекушки
Став говорливей, веселей.
– Вот так и жили – не тужили,
Грозы не ждали впереди...
Зато, признаться, и служивый
Я был – такого не найти!
Мне мой полковник приказанье,
А я с докладом через час:
Мол, ваше выполнил заданье,
И каблуками с ходу – раз!
А командир, как день погожий,
Так и сияет: – Лейтенант!
Ты у меня как ангел Божий.
Талант! хозяйственный талант! –
Тепло, с отцовской лаской глянет
И пробурчит себе под нос:
– Вот заберут тебя, и встанет
Весь интендантский славный воз... –
Служака старый, он боялся,
Что мне покоя не дадут,
И для порядку, для баланса
В Московский округ заберут.
Но вышло – не того боялся,
Не та грозила сторона,
Совсем не тот снаряд взорвался –
С фашистом грянула война...
* * *
Тогда фашист попёр нещадно,
Красноармейцев гибла тьма,
А Ставка, будь она неладна,
Гребла всю молодь без ума.
Военкоматы повсеместно
Набиты были пацанвой,
Подрос – и вот тебе повестка,
Хоть без усов, зато живой...
Тьма и обратно возвращалась –
Больных, израненных, калек...
Какой-то ужас... И казалось,
Что проклял Бог безверный век.
Вот-вот и небо распахнётся,
И грохнет голос громовой:
– Почто вам, род людской, неймётся?
Кровь не рекой, а морем льётся.
Почто, как звери, меж собой?..
И тут как тут распоряженье
Быть на комиссии, и я –
На днях уйду как пополненье
В те горемычные края.
А там вперед бегущим строем
На неприятельский свинец,
И в лучшем случае – зароют
Сырой землицей, – и конец.
И, как нарочно, накануне
Приснилась мне больная мать.
А мать в селе у нас колдуньей
Считалась, право, не соврать.
Порезы, драки непрестанно.
Бегут за ней. Нахмурит бровь,
Пошепчет, перекрестит рану,
И затворится сразу кровь...
И вот какие-то калеки
Мать под руки ко мне ведут,
И все поклоны мне кладут.
Мать говорит, прикрывши веки:
– Пойдешь на фронт, сынок, – убьют.
– И повидаться не придется?
– Увидимся, но через год.
– А что спасет от смерти? – Солнце.
Оно, сыночек, и спасет... –
Какое солнце? Что такое?
Какой-то несусветный бред.
Спасенье – чушь... А остальное,
Пожалуй, так... Надежды нет...
Да и какая тут надежда!
Стрелять в людей я не смогу.
Был на охоте как-то прежде,
И вижу зайцев на лугу.
Сидят, курок нажать осталось,
Но, веришь, вдруг такая жуть,
Такая вдруг напала жалость,
Что не сумел в чертей пальнуть.
А тут ведь надо в человека...
В творенье Божье... Как же так?..
Пусть будет он отродье века,
Пусть будет самый лютый враг...
И если, думал я, придётся
Попасть на фронт, в разгул огня,
Мне выстрелить не доведётся,
Пускай уж выстрелят в меня... –
Тут из кострища по оплошке
Горячий выпал уголёк.
Отец держал его в ладошке,
Терпел ожог, покуда мог.
– Я ездил в Шушенское как-то.
И, побожусь, опять туда
Из-за малюсенького факта
Уж не поеду никогда.
Вожатая нам рассказала,
Как в половодье, здесь и там,
На островках, каких немало,
Скрывались зайцы по кустам.
Ильич ружьишко брал и лодку,
Стрелял, а где прикладом бил,
И так срывал свою охотку,
И лодку зайцев привозил.
Жена зайчатины нажарит,
Соседей в гости назовёт,
А он за рюмкой ест и хвалит,
И – жизнь народа познаёт.
Такому нипочем не свята
Душа живая, тела стать;
Такой, поди, пальнёт и в брата,
А доведись – в отца и мать...
– Ну, батя, ты даёшь, однако, –
Я засмеялся, с пива смел. –
Тогда была такая драка!
Какую жалость ты хотел?
– Какую? Да хотя б такую:
Не мучить, не пугать, не бить,
А душу всякую живую
Сильнее, чем себя, любить.
Они, когда бы не пугали
В подлунном мире никого,
И на себя бы не подняли
Весь мир... и Гитлера того...
А то одна лишь и забота –
Капитализм рассыпать в прах...
Кому, подумай, жить охота,
Как зайцам тем на островах? –
И мне почти не оставалось,
В ответ чем можно было крыть:
– Уж ты заладил: жалость, жалость;
Жалеть, так и добру не быть.
Да только, батя, между нами,
И ты ведь тоже, ёшь те клёшь...
Вон сколько рыбы-то сетями
Без всякой жалости гребёшь! –
Отец отпил маленько пива,
Что устояло до сих пор,
И пояснил миролюбиво:
– Иной о рыбе разговор.
Ее, дружок, святые ели,
На то ее и Бог создал.
Как в Библии запечатлели,
Ее и сам Христос едал.
Но это так, Бориска, к слову.
Давай-ка к тем вернёмся дням,
Когда и жизнь-то пополам...
Не до конфет, не до обновы
С твоею мамкой было нам...
* * *
Признаться, я в своей коптёрке
Сидел в то утро сам не свой.
Во рту какой-то вкус прогорклый,
Как после выпивки ночной.
И в это время мой полковник
Дверь открывает, я – в струну.
А он мне говорит, как ровне:
– Шут бы побрал ее, войну!
Всех обзвонил – друзей, знакомых.
Бессильны. Нет путей спасти.
Но медик наш, мужик не промах,
Советует... Уж ты прости...
Секунд по пять гляди на солнце
До слюдянистой слепоты.
Пока ожог не рассосется,
Неважно будешь видеть ты.
А на комиссии, братишка,
Забудь про правду и про ложь:
Со зреньем стало, мол, не слишком,
Совсем испортилось, и крышка, –
И ты в призыв не попадешь.
Ну, а когда вернешься снова,
Каким бы пьяным где ни был,
Забудь про всё...
И я ни слова
Ни с кем про то не говорил. –
Отец привстал, к огню склонился
Углишек жар поворошить.
– Ну, смельчаком я не родился,
Мне и курёнка не убить.
А вот на тот подлог решился,
Безумно захотелось жить.
И я, видать, старался дюже.
Врач удивленья своего
Всё скрыть не мог: – Не знаю хуже...
Да как ты интендантом служишь?
Почти не видишь ничего... –
Я пропищал с испугу тоще:
Да что ж, мол, в мать и перемать,
Тихонько и служу на ощупь;
Считать кальсоны много проще,
Чем из винтовки в цель стрелять...
Я и сегодня, через годы,
Тот росчерк помню волевой:
Размашистое: “К службе годен”
И ниже чуть: “нестроевой”.
В тот день счастливый из коптёрки
За пять заходов я принёс
Изюмцу, коньячку, икорки,
Конфет и фруктов целый воз.
Знать, не без милости Господней
То наше пиршество прошло.
А день такой был, как сегодня:
Июль, двадцатое число.
Я, впрочем, и теперь не знаю,
Как всё мне это оценить.
Порой за высший дар считаю,
Что столько дал Господь прожить.
Что ты у нас в войну родился,
Что довелось увидеть мать
И что, покуда в мире длился
Кровавый пир, – я, так сказать,
На мирном поприще трудился,
И не пришлось в людей стрелять.
А иногда и страх накатит:
Что, если, – сколько бы ни жил,–
Мне дней раскаяться не хватит
За грех, который совершил?
Ведь наивысшей правды ради
Мне надо, кажется признать:
Благое дело не по правде
Никак нельзя благим назвать.
И дал я страшную промашку,
И полегли из-за меня
Друзья мои, и брат Ивашка,
Родня моя и не родня...
И всё же, всё же, всё же, всё же –
Не раз я жизнь благодарил,
Что не нарушил слово Божье
И человека не убил.
Но с этим и другое помнил,
Как дед когда-то говорил:
Один завет Христа исполнил,
А все другие позабыл... –
Отец к костру склонился низко,
Огонь кончался, догорал.
– Ну ладно, будем спать Бориска.
Не знаю, может, не без риска,
Но я о многом загадал.
* * *
Шумел ивняк. Отец устало,
Но ровно, глубоко дышал;
Он с головой под одеялом
Уже давно в соседстве спал.
А мне взволнованные мысли
Теснили голову и грудь.
Они меня терзали, грызли
И не давали мне уснуть.
Ну да, война была, так что же?
Ведь жизнь и ей не сжечь дотла.
Вон брат отцовый, дядя Гоша,
Служил в частях, куда уж плоше,
А пуля так и не взяла.
А что губить чужую душу
Грешно, – пожалуй, и грешно,
Так ведь враги отчизну рушат,
И “не убий”, про это слушать,
Преступно, стыдно и смешно.
Обман – непротивленья эти,
Круши того, кто всех крушит,
И если есть господь на свете,
Он сам за всё тебя простит...
А то, что я бы не родился,
Пусть не родился, – что с того?
Ничуть бы мир не изменился,
И не стряслось бы ничего...
Чему уж суждено случиться,
Того нельзя, нельзя, нельзя...
А всё же славная ушица... –
Уж засыпая, думал я...
А ночью ливень разразился.
Я слышал сквозь тревожный сон,
Как водопад о землю бился,
Как лес ветвями шевелился,
Как шум густел со всех сторон.
Потом, позднее, сквозь забвенье,
Отца я голос услыхал:
– А ну спеши на представленье.
Такого чудного виденья
Ты сроду роду не видал!.. –
И вы, читатель мой, взгляните!
По глянцу влажному земли
Какие-то сплошные нити
К реке по берегу ползли.
Под светом фонаря отцова
Они, как будто шел парад,
Ползли поротно, образцово,
И точно б радовали взгляд,
Когда бы это были роты
И батальоны, и полки;
Когда бы это было что-то,
А не простые червяки.
– Да это ж, папка, просто гадость! –
Отец смеётся: – Это жизнь.
А гадость обратится в радость.
Запомни. Да и спать ложись... –
Потом я спал и слышал смутно,
Как дождик сыпать перестал,
Как мир темлом объяло утро,
И как отец тихонько встал.
Как загорел костёр трескучий,
И мысль явилась неспроста:
“А батька на костёр везучий,
Ведь там такая мокрота...”
Потом, невидимый, беспечный,
Рыбацкий чайник песню пел,
А батя удалился к речке
В плену своих каких-то дел.
И как-то тихо-тихо стало,
Лишь море птичьих голосов;
Я все их различал сначала,
Да унесло теченьем снов.
И вот уж снится мне колдунья
С далёкой Малой Минусы,
Шептунья, врунья, говорунья,
Она кладет цветы петуньи
Нам на разбитые носы.
И вот уж мой черёд подходит,
Но что-то в облике моём
Она противное находит
И с непонятным торжеством
Шипит: – Так это ты, мальчонка,
Не веришь сыну моему? –
И пляшет, и смеется звонко,
И гонит: – Проходи сторонкой!
С тебя ушиба не сниму.
Кто судит, сам судим бывает,
Нам не понятна жизни нить.
Лишь Бог все наши тайны знает,
И Он лишь вправе нас судить...
– Да нет, я не сужу, я верю,
Он мой отец... – Но всё равно
Она гремит сердито дверью
И кулаком грозит в окно.
Мне как-то скверно, глухо, слепо,
Хоть в гроб ложись да помирай.
Но вот светлеет неба край,
И долетает голос с неба:
– А ну давай, сынок, вставай.
Тут у тебя совсем не худо,
Но поскорей глаза протри.
Еще одно речное чудо,
Пока я добрый, посмотри.
Бери брезент и рукавицы,
Да поскорее дуй за мной... –
Пришлось, читатель, подивиться
Мне снова щедрости речной.
* * *
В десятке метров от затона
На перемолотом песке
Бревно лежало отрешённо,
Топор с багром невдалеке.
Но, подойдя к бревну поближе,
Я вдруг увидел, что оно
Какой-то краской смутно-рыжей
Во всю длину окраплено.
И дрожь по телу пробежала,
Бросая в пот и леденя.
Бревно лежало и дышало,
Бревно смотрело на меня.
“Чур, чур меня, минуй и скройся!” –
Промчалось вдруг сквозь трепет жил.
Но, улыбнувшись, подбодрил
Меня отец: – Да ты не бойся,
Его я крепко оглушил. –
Забыв про жар и про остуду,
Хожу по кругу перед ним.
– А как названье чуду-юду?
– Налим! да и какой налим! –
И батя чуть ли не в присядку
Перед налимом: – Ишь, какой
Гигант попался на загадку!
Такого вижу, брат, впервой...
А было так... Лишь солнце вышло,
И тень упала от ракит,
Иду по берегу чуть слышно,
Гляжу: коряжина лежит.
Спешу к бревёшку, рассуждая,
Мол, дальше надо оттащить,
Чтоб нам с тобой, забот не зная,
Тут бредешком поневодить.
Но вижу: нет же, не коряга!
Налим лежит, едрёна мать...
Решил на солнышке поспать...
Я взапять три-четыре шага,
К палатке кинулся бежать.
Беру топор с багром; к засоне
Крадусь на цыпках, чуть дыша;
А он всё тут же, хвост в затоне,
И спит себе, моя душа.
Я против солнца да по суше,
Чтоб ненароком не спугнуть.
Да как, родного, оглоушу!.. –
Я говорю отцу сквозь жуть:
– Еще вчера ты бедных зайцев,
Оплакивал, а тут сплеча
Налима бьёшь... Ведь, разобраться,
И ты не лучше Ильича...
Я понял, что неосторожно
Привел сравненье. Мне в глаза
Взглянул отец: – Ну, рыбу можно,
А зайцев, брат, никак нельзя.
Тебе уж говорил я, вроде,
Что рыбу Сам Христос едал,
И есть предание в народе,
Как эту рыбу Он создал.
Когда земля дышала новью,
Он словом рыбу породил,
Но ни душой ее, ни кровью,
Ни чувством боли не снабдил.
Так вот, согласно с тем поверьем,
Всё тем же словом, брат, Своим
Души не дал Он ни деревьям,
Ни разным травам полевым.
И для того так в мире сталось,
В махине сложной и большой,
Чтоб бездуховным тем питалось
Всё то, что с телом и душой.
И не по Божьей это воле –
Стал человек, творец грехов,
Бить на охоте зайцев в поле,
Ну а на бойне – бить коров.
И уж для всех он ямы роет,
И не моги вокруг ходить,
И ничего ему не стоит
Себе подобного убить...
Давно ли бойня отгремела?
Какое море мук и слёз,
И душ бессчетно отлетело...
Меня вот, правда, Бог пронес... –
Мы помолчали, враз вздохнули
И, взяв с багром топор с земли,
В брезент налима завернули
И к роднику поволокли.
Чуть погодя, отец запруду
У родника соорудил;
Туда пустили чуду-юду,
И он ворочался, ходил.
Потом мы сеть снимать поплыли,
Ощупав кошкой дно кругом.
Я молча грёб, а мысли были
Всё об одном да об одном.
Я думал: все мы по значенью
Равны, как ветки на ветру,
Поскольку все без исключенья
Злу поддаёмся и добру.
Пожалуй, все мы виноваты –
За это или же за то.
И в замерцавший час заката
Не выделяется никто.
И нам ли в нашем бездорожьи
Судить сквозь сумрак и туман
О том, что Божье и не Божье,
Что правда в мире, что обман?
Но кто-то, пусть и не в порфире,
Вдруг скажет нам, не лебезя,
Что это можно делать в мире,
А это, хоть убей, нельзя.
Да мало, что возьмет и скажет,
Но, без потуги в святцах быть,
Возьмет всей жизнью и покажет,
Как следует на свете жить...
* * *
Меж тем, мы сети выбирали.
Но сразу должен вам сказать,
Что с даром мне моим едва ли
Картину эту показать.
Чтоб всё в деталях, хорошенько
Обрисовать, сомнений нет,
Тут нужен Пушкин, Евтушенко
Или другой большой поэт.
Но в мире пошлом и нещедром
Куницын, Назин – все ушли,
И лишь один пирует Кердан
На грешном празднике земли.
И коль случилось, что под боком
Одна осталась мелюзга,
Самим придется браться с Богом,
Тем более, что ненароком
Уж совершили полшага...
Вот, цепко схваченную кошкой,
Мы первую снимаем сеть;
Я вёслами гребу сторожко,
Чтоб лодку удержать успеть
На том текучем, зыбком месте,
Где ловко тянет из воды
Отец трёхпёрстку с рыбой вместе;
И сетки ровные пласты
Дно лодки плотно покрывают
И, щедро каплями горя,
Упруго рыбой трепыхают.
Отец смеется, повторяет:
– Не зря загадывал, не зря!..
Пока еще три первых сетки
Мы с батей выбрали на борт,
И тесно нам, как птицам в клетке.
Отец доволен, весел, горд.
– Ох, и рыбёшка! первый сорт... –
Он вытирает пот ладошкой,
Пристроясь в нише кормовой.
– Ну, ладно, отдохнём немножко,
Греби в заливчик за косой. –
И где желтее и тучнее
Песок и где реки изгиб,
Мы вынимаем из ячеек
Трепещуще-блескучих рыб.
Глядишь, и полное ведёрко,
И я к бассейну, к шалашу,
Где пахнет костерком прогоркло,
Улов поспешно отношу.
Но это были лишь цветочки,
К обеду ягодки пошли;
В любой из сеток – с четверть бочки;
Снимали две и без отсрочки
С натугой к берегу гребли.
И вскоре шум стоял в бассейне,
Как будто рыбья шла война:
Налим, как затонувший сейнер,
И вся вода кипит до дна.
Бывало, рыбина иная
Переметнётся через край
И скачет берегом сверкая,
Знай догоняй и подбирай!..
Отец, меж тем, уху готовил
И сладкий ивовый дымок
Уже томил и беспокоил,
И с солнцем спорил костерок.
Я сбегал к тайнику проворно,
Расставил пиво на столе
И слушал, лежа на земле,
Как рыба билась непокорно
В бассейне, как в большом котле.
А это значит, что рыбалка
Оборвалась, отбой, конец.
И уезжать ужасно жалко,
Но скрасил грусть мою отец:
– Сейчас ушицу похлебаем,
К увалу сплаваем с тобой,
На той косе позагораем,
Всё соберём – да и домой... –
И котелок наш пел манерно,
И дух такой был от него,
Что запах доходил, наверно,
До Минусинска самого.
Но вдруг, отнюдь не пустяково,
Сошлись отцовы желваки:
– Вот тут, сынок и верь Немкову,
Что обезрыбели Муньки!
И кстати брешет, и не кстати,
А обезрыбленных Муньков
Всем рыбакам, пожалуй, хватит
До окончания веков... –
Я вспомнил, как минувшей ночью
Отец таинственно сказал,
Что, ставя сети, между прочим,
О чем-то важном загадал.
И я спросил его, отважно
Презрев подхода виражи:
– Ты загадал вчера о важном,
О чем? – давай-ка расскажи.
Но в ожиданьях обманулся.
Отец ответил парой слов
И как-то странно улыбнулся:
– Да так... О жизни... Про улов...
* * *
Песок и солнце подсушили
Полотна сеток в малый срок.
Мы их собрали и сложили
В большой брезентовый мешок.
С ним рядом в изголовье лодки
Пристроили весь прочий скарб.
В песке понежились в охотку,
Броском доплыли до серёдки
И, поныряв (пловцов азарт),
Чуть вкось, наперерез теченью,
Поплыли к ивовым кустам,
Где предстояла в заключенье
Еще одна работа нам.
Сначала сонного налима
Мы в кузов лодки принесли,
А за гигантом тем, вестимо,
Помельче рыбины пошли.
Отец, спустив в запруде воду,
Бросал речное серебро
По весу, званию и роду
В слегка помятое ведро.
И я не ахал и не охал –
Таскать готов был до утра,
Но доставало до нутра,
Когда премудрая рыбёха
Сигала в речку из ведра.
О, хоть за нею сам бросайся,
И я переживал всерьез.
Ей было далеко до зайца,
Но было жаль ее до слез!
И уж совсем я, как колода,
Стоял с ведром – приказ был крут:
– Ну, всё, сынок. Кончай работу.
Вот это всё обратно в воду:
Пускай маленько подрастут... –
А я стоял, как изваянье.
Помог отец. Он взял ведро.
И в речку, с целью подрастанья,
Плеснул живое серебро...
* * *
Я не видал такого сроду,
Чтоб в час, когда сочится мгла,
Опасливо осевши в воду,
С верховий речки лодка шла.
Но лодка шла. И в лодке с батей
Мы тихий разговор вели:
– А матери мы купим платье
На наши рыбные рубли.
Тебе возьмем... ну, штучку-дрючку,
Из зарубежной чепухи,
С пером китайским... – Авторучку?! –
– Вот-вот, пиши себе стихи.
Всем на обновку хватит, словом.
Гульнём, как в лучшие года.
Сегодня мы с таким уловом,
Что и не снился никогда... –
И мне семейная пирушка
Представилась, как наяву.
Речей застольных заварушка,
И не пробьет, пожалуй, пушка
От самокруток синеву.
Мне нравилось, что про хозяев
Тут говорилось всё в глаза.
Наш дядя Гоша, с боку, с краю,
Всегда с гармошкой, егоза,
Всё с ходу пьющий, вездесущий,
С натугой хриплой говорил:
– Ну, Алексей у нас хитрющий,
Войну и ту перехитрил.
А дядя Дмитрий поднимался,
И тем запомнился навек,
Что стоя к бате обращался:
– Алёша – Божий человек! –
Скорей всего шутя, не боле,
Так отдавал он бате честь,
Но в каждой шутке правды доля,
Как говорят в народе, есть...
И сидя в лодке, всю дорогу,
Представить я себе хотел,
Какое отношенье к Богу
Отец имел и не имел.
С тех самых пор, как я родился,
Как мир сознаньем ощутил,
Не помню я, чтоб он молился
И в храм когда-нибудь ходил.
Не знаю, по чьему закону
Он дома жил и на реке,
Но материнскую икону
Хранил в семейном сундуке.
Крест на груди, как дядя Гоша,
В войну и в будни не носил,
И всё же, думалось мне, всё же
В душе всегда с крестом ходил.
Когда у нас над яром вышку
Построили (шла в гору жизнь),
На самый верх ее, на крышу,
С дружком мы как-то забрались.
Вокруг стрижи носились с визгом,
Как на ладошке – городок.
И слышим, мать кричит мне снизу:
– Айда домой скорей, сынок!
Мы уговор не позабыли,
Наплюй к шутам на эту высь,
Велосипед тебе купили,
Слезай, да тихо – не сорвись... –
Велосипед! Я вниз стрелою
Слетел, ступеньками гремя,
Но мать тяжелою рукою
Так отмутузила меня,
Что я своим ребячьим воем
Весь двор пугал, обижен, зол,
Пока отец не успокоил,
Когда в обед домой пришел.
– Ну, что ж ты, Нин... Уже довольно
Того, что Бог мальчонку спас.
А ты его... Ему же больно...
Вот и не сесть ему сейчас...
Бить – что толочь водицу в ступе.
Ну, ладно, сынка... Боль пройдет.
А велогон тебе мы купим,
Как место сидки заживет... –
Я и другой припомнил случай.
На складе были мы вдвоем.
Вдруг мужичок ворвался злючий:
– Так не возьмешь металлолом?
– Нет, не возьму. Приказу нету. –
Прихожий петухом к отцу:
– А, не возьмешь? Так вот за это! –
И с разворота по лицу.
Отец вскипел нутром и взглядом,
И сорвалась угроза с губ:
– Да я тебя динатуратом
Сейчас, разбойника, сожгу! –
И кружкой хватанув из фляги
И зажигалку со стола,
Всплотную подступил к бедняге –
Куда и дурь его ушла.
Стоит белёных стен белее
И ног не чует под собой...
– Ну, ладно! Будешь впредь умнее.
Валяй отсюда, Бог с тобой. –
Такая драма и не драма
На складе вышла. Превозмог
Себя отец. Сказал:
– Дружок!
Прогнали мы с тобой вояку.
Пошли гулять на бережок...
... А полумгла, меж тем, сгущалась,
Светился месяца овал,
Вода под вёслами плескалась,
И тихо берег проплывал.
Уж помутнел забор Гортопа,
И сумрак рощи отчадил,
И, как огромный старый тополь,
Возникла башня впереди.
– Ну вот, – сказал отец, – уж близко.
День догорел, и след простыл...
А ты забудь о том, Бориска,
О чем я ночью говорил.
И я забыл, и мать забыла,
И вдаль уплыл тот страшный год.
И что тогда со мною было,
Навряд ли кто-нибудь поймет. –
Сказал и помолчал немного:
– А что до спора до того:
Всем говори, что нету Бога,
А сам тихонько верь в Него.
* * *
Я до сих пор на эту тему
Еще ни с кем не говорил.
Но взял и написал поэму,
И показалось – повод был.
В конце отпущенного века
Вдруг понял я из Книги Книг,
Что на любого человека
Нагрянуть может этот миг,
Когда в круженьях бездорожья
Принять решенье должен он –
Или исполнить волю Божью,
Или принять людской закон.
И никакого компромисса
Не может в том решеньи быть,
И должен он в делах и мыслях
Без Бога или с Богом жить.
И даже если выбор выпал
На годы бунтов или войн,
Оправдан будет этот выбор,
Как в шевелюре черной выбель
И как скала в пучине волн.
И если со смиренной силой
Он, как отшельник, проживет,
Россия-матушка поймет.
И, может статься, всё, что было
С отцом в лихой военный год,
Как раз из этого разряда,
Как раз из этого звена,
И нам судить о том не надо,
Поскольку тайна, глубина.
И, как когда-то на рыбалке
Отец о главном загадал,
Я уподобился гадалке
И тоже волю чувствам дал.
Подумал я: уж если в чем-то
Моя догадка не верна,
И тайна слишком отвлечённа,
И глубина не глубина,
Пусть мне отец приснится, скажет,
Что я не прав, не то пою,
И гнев на голову мне ляжет,
Седую голову мою.
И я, позволивший так много
Себе в потоке этих строк,
Сожгу, как сжег когда-то Гоголь,
Поэму, горестен и строг.
И что б вы думали? – приснился!..
Отец приснился поутру...
Я к речке улицей спустился,
Остановился на яру.
И вдруг увидел – по серёдке
Сверкуче-солнечной реки
Плывет отец в знакомой лодке,
И волны от нее легки.
По всей протоке искры пляшут,
И вечный, неземной покой.
Но вот он... вот он.. что-то скажет!..
Но нет... Стоит, рукою машет.
Стоит и машет мне рукой.
Сияло солнце над рекою,
Речное плавилось стекло.
А он махал, махал рукою,
Пока за мост не отнесло...
10.05. – 1..06. 2006 г.,
Вознесение Господне. –
17.01. 2009 г.,
святки. –
24.01.2010 г.,
прп. Феодосия Великого.
Повесть в стихах
Петр же и Апостолы в ответ
сказали: должно повиноваться
больше Богу, нежели человекам.
Деян. 5, 29
Отец нет-нет да в перепалку,
Бывало, с матерью вступал
Из-за того, что на рыбалку
Меня совсем почти не брал.
– Да что ты, мать! пускай играет;
Деньки-то летние бегут.
А там ведь всякое бывает,
Не так уж прост рыбацкий труд... –
И уж когда совсем придётся
Вдруг понести урон большой,
Нахмурив лоб, отец берётся
За самый сильный козырь свой:
– Давай-ка, мать, поставим точку
И всё решим без лишних слов.
Когда рыбачишь в одиночку,
Тогда лишь только и улов!.. –
И, видно, аргументы эти
Решали всё. Тая смешок,
Опять укладывал он сети
В большой брезентовый мешок.
Снимал с навеса шест и вёсла,
Бечёвку, крестовину, бот,
Фонарь, ведёрко, перемёт,
И уж чехол с винтовкой грозно
Венчал поклажу у ворот.
Я, в общем-то, и сам не рвался
В очередной поход с отцом,
А вот помочь ему старался
В подробном сборе часовом.
В тележку складывая снасти,
И сам уж рыбаком я был,
Поскольку по рыбацкой части
Вполне резонно говорил.
– Вчера Немков приплыл с рыбалки
И чуть не плачет у реки:
В сетях – одни сплошные палки,
Мол, обезрыбили Муньки.
– А ты Немкову и поверил...
Хитрее нету сатаны.
Его бы враки кто измерил,
Длиной, наверно, до Луны. –
Отец обвязывал бечёвкой
Своё нехитрое добро,
А я с такою же сноровкой
Его подначивал хитро:
– А хлеб-то взял? А соль? А спички? –
Отец смеялся. – Вроде, взял.
Вот помолчим чуток у брички,
И с Богом в путь... – И по привычке
Наш воз под горку грохотал.
А на протоке пахло влагой,
И кашка набирала цвет;
И наша лодка за корягой,
И лодке той без счёту лет.
Сколь помнил я себя на свете,
И столько же она была.
Бока расширенные эти,
Как два нахохленных крыла.
Как часто нас они спасали,
Рекой живущих пацанов!..
Лежали, дождь пережидали,
А дождь прошёл – и будь здоров!
Но если вдруг овладевали
Мы нашим старым челноком –
Весь день его не оставляли:
Гребли, ныряли, загорали,
Рыбачили и даже спали,
Отменно, словом, жили в нем.
Гребли, гребли, не чуя боли,
И всё бы в радость было нам,
Когда бы сбитые мозоли
Нам спасть давали по ночам...
Отец гремел замком и цепью,
И вот уж с батей налегке,
За край бортов схватившись цепко,
Мы лодку (как в той сказке репку)
Рывками двигали к реке.
Потом в ладью перегружали
Отцовский немудрёный груз,
И вновь Немкова вспоминали,
Как говорят, войдя во вкус.
Потом отец садился в лодку,
И плыл, и мне махал рукой,
И, так рыбацкую охотку
Сбив без труда, – легко и ходко
Тележку я катил домой.
* * *
Но вот однажды под субботу,
Когда июльский жар спадал,
Отец за ужином сказал:
– Ну, вроде, Бог дает погоду,
И на рыбацкую работу
Вдвоём бы надо... срок настал... –
И разом мы заулыбались;
Мать – ну еду нам собирать,
А мы делами занимались,
Чтоб всё с собой в дорогу взять.
И вот уж я отвез тележку,
К реке вприпрыжку прибежал
И, на обрыве не помешкав,
Скамью гребцовскую занял.
– Ну что? за мост? да к Синячихе
На этот раз направим путь? –
Отец меня поправил тихо:
– Ну, и туда когда-нибудь.
А ныне мы с тобой, Бориска,
Нацелим прямо на Муньки... –
Я знал, что плыть туда не близко –
Вверх по течению реки.
– Да ну их, с этими Муньками!
Вон как чихвостил их Немков!
– А ничего... Проверим сами...
Посмотрим, праведник каков...
А что не ближний свет – не бойся,
Грести всего-то ерунду,
Пойдет Гортоп, хоть спать устройся,
Там, брат, на шест я перейду... –
Я упирался в поперечный
Крепёжный брус, усердно грёб,
И отвечал поток мне встречный
Своим журчаньем бесконечным,
И утирал я мокрый лоб.
Проплыть на вёслах надо было
Всего кварталов, может, пять;
Пока во мне играла сила,
И я был рад ей подыграть.
Я вёсла вверх бросал,
как будто
Вздымались мощных два крыла,
И загонял их в воду круто,
Так что она вдоль лодки вздуто
Цепочками взвихрений шла.
Потом гребки полегче стали,
И невысок был вёсел взлет:
Они с расчетом задевали,
Лишь сколько надо, лоно вод.
Потом уж техникой одною
Я ровный бег теченья брал.
А там уж телом да спиною
Порывам лодки помогал...
Пока мы плыли до Гортопа,
Отец, пригнувшись на корме,
Следил за струями потока,
Забыв, казалось, обо мне.
И, право, кто бы догадался,
О чем он думал в этот миг;
Смотрел, тихонько улыбался
И щурился на каждый блик.
А бликов нынче было много,
Река искрила там и здесь,
Она тянулась, как дорога,
Проложенная в нашу честь.
И в нашей лодке-колеснице
Должны мы Землю обогнуть,
И золотые блещут спицы,
И длится, длится, длится путь.
И так как длится он и длится,
Как непомерно длинный круг, –
И пот с лица рекой строится,
И вожжи падают из рук...
И уж какой-то отблеск грозный.
Но вот, водой плеснув на лоб,
Отец по-будничному просто
Мне говорит: – Суши-ка вёсла,
Вот уж и финиш твой – Гортоп... –
Он шест из-под сиденья тянет,
Встаёт, осанясь, над кормой.
А вдруг и дна-то не достанет?
Глубь так и дышит синевой!..
Однако шест благополучно
Речное русло достаёт,
И, разрезая воду звучно,
Наш чёлн не так уже и скучно
Вверх по течению идёт.
И только я сведу ресницы,
Как отрешенно видит взгляд,
Что я лечу на колеснице
И раскрутившиеся спицы
Слепящим золотом блестят.
* * *
Кривился берег перед нами,
Поток размеренно журчал.
На мягких сетках меж снастями
Я сразу сник и задремал.
Всё лезу, лезу вверх по крыше,
И страшно посмотреть назад,
И над собою голос слышу:
– А что вам в школе о Всевышнем,
О Боге то есть, говорят? –
Сперва лишь в том я разобрался,
Что говорит отец со мной.
Да вот куда же он забрался?
Ведь небо там, над головой?..
Я прихожу в себя, сдаётся.
Проплыли мы, пожалуй, с час.
Отец с шестом стоит, смеется.
– Ну, как там с Богом-то у вас?
– А что у нас должно быть с богом?
С ним всё понятно – нет его;
Он лишь в сознании убогом,
А в мире нету ничего.
Ведь ты же сам нас будишь ночью,
Когда увидишь в высоте
Мерцанье спутника воочью...
Летит – и никого – нигде...
– Так Он же дух, Его не видно,
Пройдешь насквозь – и хоть бы хны... –
Мне крепко за отца обидно.
– Ну, папка! и тебе не стыдно! –
Куда пропали сразу сны.
Я встал с мешка и на скамейку,
Плеснув в лицо водой, присел.
Отец, гружёную ладейку
Гоня шестом, вперед смотрел.
Враз телом всем на шест наляжет, –
И шум воды со всех сторон;
Потом словцо-другое скажет –
И вновь на шест наляжет он...
Тогда считал я веру бредом
И не жалел для спора слов,
И наша славная беседа
Велась до самых до Муньков.
– Так, говоришь, прошел и вышел
И не заметил духа ты?
Ну, а такое ты не слышал,
Что в мире нету пустоты?
Куда ни сунься – всюду атом –
Протон, нейтрон и электрон... –
Но и отец был тоже хватом,
И слушать не хотел – куда-там!
Во всё вносил поправки он.
– Частицы? Пусть себе частицы.
А в них и между ними – дух!
А так, на чем же им крепиться? –
Я начинал срываться, злиться,
Кидался в драку, как петух.
– Да как же ты не понимаешь?
Частицу, хоть не видит глаз,
Ее берешь и измеряешь,
Наука видит всё сейчас.
А духа и в упор не видит,
Хоть весь насквозь исследуй свет,
И потому оно и выйдет,
Что никакого духа нет...
– Ну вот! еще бы микроскопом
Бог дал Себя нам изучать!
Наверно б, налетели скопом;
По разным Азиям, Европам
Пошли б свои права качать...
– Не бог!.. Мир сам себя построил!
Еще и разум наш создал!
Вот только вас, жужжащих роем,
Видать, нам всем на горе дал!
Мы говорим, что мир за вечность
Возник, что только так и мог,
Путем случайностей, конечно,
А вы одно твердите – бог!..
– Да мы-то что, как говорится,
Вот мать – давно в иной стране,
Но как живая вдруг приснится
И говорит с укором мне:
“У вас теперь, я знаю, строго,
Ни крестиков и ни церквей,
Так помолись и вспомни Бога
Хоть на рыбалке на своей...”
Ну ладно, мы народец косный, –
Вздохнул отец, душой смирясь. –
Пусть сам себя построил космос...
Бог с ним!.. Муньки уже сейчас... –
И правда, – из-за поворота
Вдруг изогнувшейся реки
Себя явили нам Муньки;
И если их придумал кто-то,
Так только сами рыбаки.
От нас направо под обрывом
Песчаный берег в тишине
Дал родникам приют да ивам,
Леском возросшим молчаливым;
А на обратной стороне
Увал навесисто поднялся
И так навек решил застыть,
Как будто умыслом задался
Муньки от ветра защитить.
И тихо между берегами
Воды зеркальное стекло,
Слегка встревоженное нами,
Почти невидимо текло.
И, шуткой кончив наше пренье,
Сказал отец: – Вот это жизнь!
А ну-ка, шест, едрёна Феня,
В шалаш – случайно – превратись!..
* * *
Но шест в шалаш не превратился,
И наш рыбацкий коллектив
На две бригады разделился,
Приказ отца осуществив.
Он сам лоток проверил, сетки,
Палатку в роще натянул,
А я таскал сухие ветки,
И крепко палку перегнул.
Отец, придя к палатке вскоре,
Сказал, увидев гору дров:
– А ты здоров не только спорить,
Но и дрова таскать здоров!
А впрочем, щедрость Бог оплатит;
Твоих дровец не только нам,
Но, кажется, с лихвою хватит
И многим прочим рыбакам.
Потом он, по своей примете,
Которую один лишь знал,
Ходил по берегу и ждал,
В какое время ставить сети;
– Ага! поехали, – сказал.
И вот мы лодку оттолкнули,
Уже осевшую в песок,
Кормой к обрыву развернули,
Зашли в затон наискосок,
А на корме у нас – лоток.
А на лотке – в вечернем свете
Сетей разобранная кладь,
И осторожно сети эти
Я должен в воду опускать.
Прихватишь верхний слой руками
За грузило и поплавок,
Навесишь плавно над волнами
И лёгкий сделаешь бросок.
А батя лодку чуть продвинет,
Погасит слабый плеск гребка
И в ожидании застынет
Опять до нового броска.
Так сеткой верхний край затона
Мы облегаем неспеша;
Потом спускаемся до клёна,
К воде дремавшего склонённо,
И – до быстринки отдалённой,
Уже привычный труд верша.
Вовсю в вечерней красной лаве
Горит увала гладкий бок,
А мы с отцом всё сетки ставим
И вдоль, и вкось, и поперёк.
Потом с подсохшим тестом морды
По тайным ямам развезли,
И батя, сделанным аккордом
Довольный и немного гордый,
Сказал: – Ну всё!.. домой пошли... –
А дома – это значит дома:
Палатка, стол, обжитый вид.
И уж костёр трещит знакомо,
И в котелке уха бурлит...
– Уха? – воскликнет удивлённо
Читатель. – С ходу? Чудеса!.. –
Но чуда нет. Всё приземлённо.
Покуда местные леса
Я обегал, – на дно затона,
В треть часа, больше в полчаса,
Легкли цепочки перемётов,
Отцовский хитрый капитал,
Да так, что, занятый работой,
Я ничего и не видал.
Когда же их отец проверил,
Придя с улыбкой на губах,
Я сам, читатель, не поверил
Удаче нашей на Муньках!
Но нет! плескались невредимо
В ведре, в сетях своих теней,
Ленок, две щуки, три налима,
С десяток крупных окуней...
С каким мы чистили весельем
Картошку, рыбу у реки
И едкий лук! И как мы сели
К огню! И как дрова в нем пели!
И как приветливо блестели
Сгоревших веток угольки!..
– А! Раз пошло такое дело, –
Когда ухой запахло так,
Что всё внутри у нас запело.
– Пусть я, – сказал отец, – не маг,
Но к чуду сделаю я шаг! –
И, сняв с соседней ветки кружку,
Шагнул к истоку родника
И пару пива и чекушку
Нежданно вырыл из песка.
* * *
Пир вышел чуть ли не кремлёвский.
Деликатесных рыб куски
Мы запивали “Жигулёвским”,
А батя успевал глотки
“Особой” пропускать – “Московской”.
Вели обычно пир таковский
Лишь высшей марки рыбаки.
И тайна крылась тут, похоже,
И как бы в шутку я сказал:
– А это тоже дар нам божий? –
И на бутылки показал.
В глазах отца метнулся лучик:
Мою, мол, видит западню:
– Ну, дар не дар, а вот на случай,
На всякий разный, неминучий,
Я кое-что в песке храню...
– Так, может, в том твоем песочке
Зарыт еще похлеще клад?
– Такой же... И под каждой кочкой...
Короче, хватит в аккурат... –
Мне этим хитростям отцовым
Дивиться было не с руки.
Но, вот клянусь вам честным словом,
С тем чудным вкусом образцовым
Я никогда не ел ухи!
Картошка, лук, лаврушка в меру,
Какой-то корень полевой
И дух наваристый такой,
Что по отцовскому примеру
Я ел да ел до тьмы ночной.
А тьма и вправду как-то разом
Со звездных грянула небес,
И вот уж чернотой замазан
Весь мир – увал, река и лес.
И только наш костер игривый
Еще выхватывал из тьмы
Палатку, ветки, край залива
И место, где лежали мы.
Отец на травяной подстилке
Уже как будто бы и спал,
А может, с выпитой бутылки
О чем-то дальнем вспоминал.
Бег проследив звезды падучей,
Я повернулся, чуть схитрил:
– А про какой ты, папка, случай,
Про тот, особый, говорил?
– Про случай-то?... Да было дело...
Давно... – А ну-ка расскажи!
– Да ведь сто лет, как пролетело.
Лежи тихонько да лежи. –
Но вновь и вновь я беспокою
Отца; что делать? – тишь да мрак:
– Давай пивка схожу открою! –
– Ну, ладно... Разве только так... –
Я притащил к палатке пива,
Прилёг удобней у костра,
И начал он неторопливо:
– Оно сто лет... а как вчера...
Тогда мы с мамкой жили в Томске,
Одни, в далёкой стороне...
Еда солдатская, котомки –
Всё чохом значилось на мне.
Не знал я, что такое окрик,
Со мною знаться всякий рад:
Тогда был там военный округ,
А я в нем – главный интендант.
Мы с мамкой только поженились,
И не было удачней нас.
Те дни нам долго после снились,
А впрочем, снятся и сейчас.
Конфеты “Раковая шейка”,
Без них и чай нам был не в чай...
А ну-ка мне пивка налей-ка,
Всё как-то выпил невзначай... –
Отец пивко тянул из кружки,
Смотрел на пылкий жар углей,
Заметно с пива и чекушки
Став говорливей, веселей.
– Вот так и жили – не тужили,
Грозы не ждали впереди...
Зато, признаться, и служивый
Я был – такого не найти!
Мне мой полковник приказанье,
А я с докладом через час:
Мол, ваше выполнил заданье,
И каблуками с ходу – раз!
А командир, как день погожий,
Так и сияет: – Лейтенант!
Ты у меня как ангел Божий.
Талант! хозяйственный талант! –
Тепло, с отцовской лаской глянет
И пробурчит себе под нос:
– Вот заберут тебя, и встанет
Весь интендантский славный воз... –
Служака старый, он боялся,
Что мне покоя не дадут,
И для порядку, для баланса
В Московский округ заберут.
Но вышло – не того боялся,
Не та грозила сторона,
Совсем не тот снаряд взорвался –
С фашистом грянула война...
* * *
Тогда фашист попёр нещадно,
Красноармейцев гибла тьма,
А Ставка, будь она неладна,
Гребла всю молодь без ума.
Военкоматы повсеместно
Набиты были пацанвой,
Подрос – и вот тебе повестка,
Хоть без усов, зато живой...
Тьма и обратно возвращалась –
Больных, израненных, калек...
Какой-то ужас... И казалось,
Что проклял Бог безверный век.
Вот-вот и небо распахнётся,
И грохнет голос громовой:
– Почто вам, род людской, неймётся?
Кровь не рекой, а морем льётся.
Почто, как звери, меж собой?..
И тут как тут распоряженье
Быть на комиссии, и я –
На днях уйду как пополненье
В те горемычные края.
А там вперед бегущим строем
На неприятельский свинец,
И в лучшем случае – зароют
Сырой землицей, – и конец.
И, как нарочно, накануне
Приснилась мне больная мать.
А мать в селе у нас колдуньей
Считалась, право, не соврать.
Порезы, драки непрестанно.
Бегут за ней. Нахмурит бровь,
Пошепчет, перекрестит рану,
И затворится сразу кровь...
И вот какие-то калеки
Мать под руки ко мне ведут,
И все поклоны мне кладут.
Мать говорит, прикрывши веки:
– Пойдешь на фронт, сынок, – убьют.
– И повидаться не придется?
– Увидимся, но через год.
– А что спасет от смерти? – Солнце.
Оно, сыночек, и спасет... –
Какое солнце? Что такое?
Какой-то несусветный бред.
Спасенье – чушь... А остальное,
Пожалуй, так... Надежды нет...
Да и какая тут надежда!
Стрелять в людей я не смогу.
Был на охоте как-то прежде,
И вижу зайцев на лугу.
Сидят, курок нажать осталось,
Но, веришь, вдруг такая жуть,
Такая вдруг напала жалость,
Что не сумел в чертей пальнуть.
А тут ведь надо в человека...
В творенье Божье... Как же так?..
Пусть будет он отродье века,
Пусть будет самый лютый враг...
И если, думал я, придётся
Попасть на фронт, в разгул огня,
Мне выстрелить не доведётся,
Пускай уж выстрелят в меня... –
Тут из кострища по оплошке
Горячий выпал уголёк.
Отец держал его в ладошке,
Терпел ожог, покуда мог.
– Я ездил в Шушенское как-то.
И, побожусь, опять туда
Из-за малюсенького факта
Уж не поеду никогда.
Вожатая нам рассказала,
Как в половодье, здесь и там,
На островках, каких немало,
Скрывались зайцы по кустам.
Ильич ружьишко брал и лодку,
Стрелял, а где прикладом бил,
И так срывал свою охотку,
И лодку зайцев привозил.
Жена зайчатины нажарит,
Соседей в гости назовёт,
А он за рюмкой ест и хвалит,
И – жизнь народа познаёт.
Такому нипочем не свята
Душа живая, тела стать;
Такой, поди, пальнёт и в брата,
А доведись – в отца и мать...
– Ну, батя, ты даёшь, однако, –
Я засмеялся, с пива смел. –
Тогда была такая драка!
Какую жалость ты хотел?
– Какую? Да хотя б такую:
Не мучить, не пугать, не бить,
А душу всякую живую
Сильнее, чем себя, любить.
Они, когда бы не пугали
В подлунном мире никого,
И на себя бы не подняли
Весь мир... и Гитлера того...
А то одна лишь и забота –
Капитализм рассыпать в прах...
Кому, подумай, жить охота,
Как зайцам тем на островах? –
И мне почти не оставалось,
В ответ чем можно было крыть:
– Уж ты заладил: жалость, жалость;
Жалеть, так и добру не быть.
Да только, батя, между нами,
И ты ведь тоже, ёшь те клёшь...
Вон сколько рыбы-то сетями
Без всякой жалости гребёшь! –
Отец отпил маленько пива,
Что устояло до сих пор,
И пояснил миролюбиво:
– Иной о рыбе разговор.
Ее, дружок, святые ели,
На то ее и Бог создал.
Как в Библии запечатлели,
Ее и сам Христос едал.
Но это так, Бориска, к слову.
Давай-ка к тем вернёмся дням,
Когда и жизнь-то пополам...
Не до конфет, не до обновы
С твоею мамкой было нам...
* * *
Признаться, я в своей коптёрке
Сидел в то утро сам не свой.
Во рту какой-то вкус прогорклый,
Как после выпивки ночной.
И в это время мой полковник
Дверь открывает, я – в струну.
А он мне говорит, как ровне:
– Шут бы побрал ее, войну!
Всех обзвонил – друзей, знакомых.
Бессильны. Нет путей спасти.
Но медик наш, мужик не промах,
Советует... Уж ты прости...
Секунд по пять гляди на солнце
До слюдянистой слепоты.
Пока ожог не рассосется,
Неважно будешь видеть ты.
А на комиссии, братишка,
Забудь про правду и про ложь:
Со зреньем стало, мол, не слишком,
Совсем испортилось, и крышка, –
И ты в призыв не попадешь.
Ну, а когда вернешься снова,
Каким бы пьяным где ни был,
Забудь про всё...
И я ни слова
Ни с кем про то не говорил. –
Отец привстал, к огню склонился
Углишек жар поворошить.
– Ну, смельчаком я не родился,
Мне и курёнка не убить.
А вот на тот подлог решился,
Безумно захотелось жить.
И я, видать, старался дюже.
Врач удивленья своего
Всё скрыть не мог: – Не знаю хуже...
Да как ты интендантом служишь?
Почти не видишь ничего... –
Я пропищал с испугу тоще:
Да что ж, мол, в мать и перемать,
Тихонько и служу на ощупь;
Считать кальсоны много проще,
Чем из винтовки в цель стрелять...
Я и сегодня, через годы,
Тот росчерк помню волевой:
Размашистое: “К службе годен”
И ниже чуть: “нестроевой”.
В тот день счастливый из коптёрки
За пять заходов я принёс
Изюмцу, коньячку, икорки,
Конфет и фруктов целый воз.
Знать, не без милости Господней
То наше пиршество прошло.
А день такой был, как сегодня:
Июль, двадцатое число.
Я, впрочем, и теперь не знаю,
Как всё мне это оценить.
Порой за высший дар считаю,
Что столько дал Господь прожить.
Что ты у нас в войну родился,
Что довелось увидеть мать
И что, покуда в мире длился
Кровавый пир, – я, так сказать,
На мирном поприще трудился,
И не пришлось в людей стрелять.
А иногда и страх накатит:
Что, если, – сколько бы ни жил,–
Мне дней раскаяться не хватит
За грех, который совершил?
Ведь наивысшей правды ради
Мне надо, кажется признать:
Благое дело не по правде
Никак нельзя благим назвать.
И дал я страшную промашку,
И полегли из-за меня
Друзья мои, и брат Ивашка,
Родня моя и не родня...
И всё же, всё же, всё же, всё же –
Не раз я жизнь благодарил,
Что не нарушил слово Божье
И человека не убил.
Но с этим и другое помнил,
Как дед когда-то говорил:
Один завет Христа исполнил,
А все другие позабыл... –
Отец к костру склонился низко,
Огонь кончался, догорал.
– Ну ладно, будем спать Бориска.
Не знаю, может, не без риска,
Но я о многом загадал.
* * *
Шумел ивняк. Отец устало,
Но ровно, глубоко дышал;
Он с головой под одеялом
Уже давно в соседстве спал.
А мне взволнованные мысли
Теснили голову и грудь.
Они меня терзали, грызли
И не давали мне уснуть.
Ну да, война была, так что же?
Ведь жизнь и ей не сжечь дотла.
Вон брат отцовый, дядя Гоша,
Служил в частях, куда уж плоше,
А пуля так и не взяла.
А что губить чужую душу
Грешно, – пожалуй, и грешно,
Так ведь враги отчизну рушат,
И “не убий”, про это слушать,
Преступно, стыдно и смешно.
Обман – непротивленья эти,
Круши того, кто всех крушит,
И если есть господь на свете,
Он сам за всё тебя простит...
А то, что я бы не родился,
Пусть не родился, – что с того?
Ничуть бы мир не изменился,
И не стряслось бы ничего...
Чему уж суждено случиться,
Того нельзя, нельзя, нельзя...
А всё же славная ушица... –
Уж засыпая, думал я...
А ночью ливень разразился.
Я слышал сквозь тревожный сон,
Как водопад о землю бился,
Как лес ветвями шевелился,
Как шум густел со всех сторон.
Потом, позднее, сквозь забвенье,
Отца я голос услыхал:
– А ну спеши на представленье.
Такого чудного виденья
Ты сроду роду не видал!.. –
И вы, читатель мой, взгляните!
По глянцу влажному земли
Какие-то сплошные нити
К реке по берегу ползли.
Под светом фонаря отцова
Они, как будто шел парад,
Ползли поротно, образцово,
И точно б радовали взгляд,
Когда бы это были роты
И батальоны, и полки;
Когда бы это было что-то,
А не простые червяки.
– Да это ж, папка, просто гадость! –
Отец смеётся: – Это жизнь.
А гадость обратится в радость.
Запомни. Да и спать ложись... –
Потом я спал и слышал смутно,
Как дождик сыпать перестал,
Как мир темлом объяло утро,
И как отец тихонько встал.
Как загорел костёр трескучий,
И мысль явилась неспроста:
“А батька на костёр везучий,
Ведь там такая мокрота...”
Потом, невидимый, беспечный,
Рыбацкий чайник песню пел,
А батя удалился к речке
В плену своих каких-то дел.
И как-то тихо-тихо стало,
Лишь море птичьих голосов;
Я все их различал сначала,
Да унесло теченьем снов.
И вот уж снится мне колдунья
С далёкой Малой Минусы,
Шептунья, врунья, говорунья,
Она кладет цветы петуньи
Нам на разбитые носы.
И вот уж мой черёд подходит,
Но что-то в облике моём
Она противное находит
И с непонятным торжеством
Шипит: – Так это ты, мальчонка,
Не веришь сыну моему? –
И пляшет, и смеется звонко,
И гонит: – Проходи сторонкой!
С тебя ушиба не сниму.
Кто судит, сам судим бывает,
Нам не понятна жизни нить.
Лишь Бог все наши тайны знает,
И Он лишь вправе нас судить...
– Да нет, я не сужу, я верю,
Он мой отец... – Но всё равно
Она гремит сердито дверью
И кулаком грозит в окно.
Мне как-то скверно, глухо, слепо,
Хоть в гроб ложись да помирай.
Но вот светлеет неба край,
И долетает голос с неба:
– А ну давай, сынок, вставай.
Тут у тебя совсем не худо,
Но поскорей глаза протри.
Еще одно речное чудо,
Пока я добрый, посмотри.
Бери брезент и рукавицы,
Да поскорее дуй за мной... –
Пришлось, читатель, подивиться
Мне снова щедрости речной.
* * *
В десятке метров от затона
На перемолотом песке
Бревно лежало отрешённо,
Топор с багром невдалеке.
Но, подойдя к бревну поближе,
Я вдруг увидел, что оно
Какой-то краской смутно-рыжей
Во всю длину окраплено.
И дрожь по телу пробежала,
Бросая в пот и леденя.
Бревно лежало и дышало,
Бревно смотрело на меня.
“Чур, чур меня, минуй и скройся!” –
Промчалось вдруг сквозь трепет жил.
Но, улыбнувшись, подбодрил
Меня отец: – Да ты не бойся,
Его я крепко оглушил. –
Забыв про жар и про остуду,
Хожу по кругу перед ним.
– А как названье чуду-юду?
– Налим! да и какой налим! –
И батя чуть ли не в присядку
Перед налимом: – Ишь, какой
Гигант попался на загадку!
Такого вижу, брат, впервой...
А было так... Лишь солнце вышло,
И тень упала от ракит,
Иду по берегу чуть слышно,
Гляжу: коряжина лежит.
Спешу к бревёшку, рассуждая,
Мол, дальше надо оттащить,
Чтоб нам с тобой, забот не зная,
Тут бредешком поневодить.
Но вижу: нет же, не коряга!
Налим лежит, едрёна мать...
Решил на солнышке поспать...
Я взапять три-четыре шага,
К палатке кинулся бежать.
Беру топор с багром; к засоне
Крадусь на цыпках, чуть дыша;
А он всё тут же, хвост в затоне,
И спит себе, моя душа.
Я против солнца да по суше,
Чтоб ненароком не спугнуть.
Да как, родного, оглоушу!.. –
Я говорю отцу сквозь жуть:
– Еще вчера ты бедных зайцев,
Оплакивал, а тут сплеча
Налима бьёшь... Ведь, разобраться,
И ты не лучше Ильича...
Я понял, что неосторожно
Привел сравненье. Мне в глаза
Взглянул отец: – Ну, рыбу можно,
А зайцев, брат, никак нельзя.
Тебе уж говорил я, вроде,
Что рыбу Сам Христос едал,
И есть предание в народе,
Как эту рыбу Он создал.
Когда земля дышала новью,
Он словом рыбу породил,
Но ни душой ее, ни кровью,
Ни чувством боли не снабдил.
Так вот, согласно с тем поверьем,
Всё тем же словом, брат, Своим
Души не дал Он ни деревьям,
Ни разным травам полевым.
И для того так в мире сталось,
В махине сложной и большой,
Чтоб бездуховным тем питалось
Всё то, что с телом и душой.
И не по Божьей это воле –
Стал человек, творец грехов,
Бить на охоте зайцев в поле,
Ну а на бойне – бить коров.
И уж для всех он ямы роет,
И не моги вокруг ходить,
И ничего ему не стоит
Себе подобного убить...
Давно ли бойня отгремела?
Какое море мук и слёз,
И душ бессчетно отлетело...
Меня вот, правда, Бог пронес... –
Мы помолчали, враз вздохнули
И, взяв с багром топор с земли,
В брезент налима завернули
И к роднику поволокли.
Чуть погодя, отец запруду
У родника соорудил;
Туда пустили чуду-юду,
И он ворочался, ходил.
Потом мы сеть снимать поплыли,
Ощупав кошкой дно кругом.
Я молча грёб, а мысли были
Всё об одном да об одном.
Я думал: все мы по значенью
Равны, как ветки на ветру,
Поскольку все без исключенья
Злу поддаёмся и добру.
Пожалуй, все мы виноваты –
За это или же за то.
И в замерцавший час заката
Не выделяется никто.
И нам ли в нашем бездорожьи
Судить сквозь сумрак и туман
О том, что Божье и не Божье,
Что правда в мире, что обман?
Но кто-то, пусть и не в порфире,
Вдруг скажет нам, не лебезя,
Что это можно делать в мире,
А это, хоть убей, нельзя.
Да мало, что возьмет и скажет,
Но, без потуги в святцах быть,
Возьмет всей жизнью и покажет,
Как следует на свете жить...
* * *
Меж тем, мы сети выбирали.
Но сразу должен вам сказать,
Что с даром мне моим едва ли
Картину эту показать.
Чтоб всё в деталях, хорошенько
Обрисовать, сомнений нет,
Тут нужен Пушкин, Евтушенко
Или другой большой поэт.
Но в мире пошлом и нещедром
Куницын, Назин – все ушли,
И лишь один пирует Кердан
На грешном празднике земли.
И коль случилось, что под боком
Одна осталась мелюзга,
Самим придется браться с Богом,
Тем более, что ненароком
Уж совершили полшага...
Вот, цепко схваченную кошкой,
Мы первую снимаем сеть;
Я вёслами гребу сторожко,
Чтоб лодку удержать успеть
На том текучем, зыбком месте,
Где ловко тянет из воды
Отец трёхпёрстку с рыбой вместе;
И сетки ровные пласты
Дно лодки плотно покрывают
И, щедро каплями горя,
Упруго рыбой трепыхают.
Отец смеется, повторяет:
– Не зря загадывал, не зря!..
Пока еще три первых сетки
Мы с батей выбрали на борт,
И тесно нам, как птицам в клетке.
Отец доволен, весел, горд.
– Ох, и рыбёшка! первый сорт... –
Он вытирает пот ладошкой,
Пристроясь в нише кормовой.
– Ну, ладно, отдохнём немножко,
Греби в заливчик за косой. –
И где желтее и тучнее
Песок и где реки изгиб,
Мы вынимаем из ячеек
Трепещуще-блескучих рыб.
Глядишь, и полное ведёрко,
И я к бассейну, к шалашу,
Где пахнет костерком прогоркло,
Улов поспешно отношу.
Но это были лишь цветочки,
К обеду ягодки пошли;
В любой из сеток – с четверть бочки;
Снимали две и без отсрочки
С натугой к берегу гребли.
И вскоре шум стоял в бассейне,
Как будто рыбья шла война:
Налим, как затонувший сейнер,
И вся вода кипит до дна.
Бывало, рыбина иная
Переметнётся через край
И скачет берегом сверкая,
Знай догоняй и подбирай!..
Отец, меж тем, уху готовил
И сладкий ивовый дымок
Уже томил и беспокоил,
И с солнцем спорил костерок.
Я сбегал к тайнику проворно,
Расставил пиво на столе
И слушал, лежа на земле,
Как рыба билась непокорно
В бассейне, как в большом котле.
А это значит, что рыбалка
Оборвалась, отбой, конец.
И уезжать ужасно жалко,
Но скрасил грусть мою отец:
– Сейчас ушицу похлебаем,
К увалу сплаваем с тобой,
На той косе позагораем,
Всё соберём – да и домой... –
И котелок наш пел манерно,
И дух такой был от него,
Что запах доходил, наверно,
До Минусинска самого.
Но вдруг, отнюдь не пустяково,
Сошлись отцовы желваки:
– Вот тут, сынок и верь Немкову,
Что обезрыбели Муньки!
И кстати брешет, и не кстати,
А обезрыбленных Муньков
Всем рыбакам, пожалуй, хватит
До окончания веков... –
Я вспомнил, как минувшей ночью
Отец таинственно сказал,
Что, ставя сети, между прочим,
О чем-то важном загадал.
И я спросил его, отважно
Презрев подхода виражи:
– Ты загадал вчера о важном,
О чем? – давай-ка расскажи.
Но в ожиданьях обманулся.
Отец ответил парой слов
И как-то странно улыбнулся:
– Да так... О жизни... Про улов...
* * *
Песок и солнце подсушили
Полотна сеток в малый срок.
Мы их собрали и сложили
В большой брезентовый мешок.
С ним рядом в изголовье лодки
Пристроили весь прочий скарб.
В песке понежились в охотку,
Броском доплыли до серёдки
И, поныряв (пловцов азарт),
Чуть вкось, наперерез теченью,
Поплыли к ивовым кустам,
Где предстояла в заключенье
Еще одна работа нам.
Сначала сонного налима
Мы в кузов лодки принесли,
А за гигантом тем, вестимо,
Помельче рыбины пошли.
Отец, спустив в запруде воду,
Бросал речное серебро
По весу, званию и роду
В слегка помятое ведро.
И я не ахал и не охал –
Таскать готов был до утра,
Но доставало до нутра,
Когда премудрая рыбёха
Сигала в речку из ведра.
О, хоть за нею сам бросайся,
И я переживал всерьез.
Ей было далеко до зайца,
Но было жаль ее до слез!
И уж совсем я, как колода,
Стоял с ведром – приказ был крут:
– Ну, всё, сынок. Кончай работу.
Вот это всё обратно в воду:
Пускай маленько подрастут... –
А я стоял, как изваянье.
Помог отец. Он взял ведро.
И в речку, с целью подрастанья,
Плеснул живое серебро...
* * *
Я не видал такого сроду,
Чтоб в час, когда сочится мгла,
Опасливо осевши в воду,
С верховий речки лодка шла.
Но лодка шла. И в лодке с батей
Мы тихий разговор вели:
– А матери мы купим платье
На наши рыбные рубли.
Тебе возьмем... ну, штучку-дрючку,
Из зарубежной чепухи,
С пером китайским... – Авторучку?! –
– Вот-вот, пиши себе стихи.
Всем на обновку хватит, словом.
Гульнём, как в лучшие года.
Сегодня мы с таким уловом,
Что и не снился никогда... –
И мне семейная пирушка
Представилась, как наяву.
Речей застольных заварушка,
И не пробьет, пожалуй, пушка
От самокруток синеву.
Мне нравилось, что про хозяев
Тут говорилось всё в глаза.
Наш дядя Гоша, с боку, с краю,
Всегда с гармошкой, егоза,
Всё с ходу пьющий, вездесущий,
С натугой хриплой говорил:
– Ну, Алексей у нас хитрющий,
Войну и ту перехитрил.
А дядя Дмитрий поднимался,
И тем запомнился навек,
Что стоя к бате обращался:
– Алёша – Божий человек! –
Скорей всего шутя, не боле,
Так отдавал он бате честь,
Но в каждой шутке правды доля,
Как говорят в народе, есть...
И сидя в лодке, всю дорогу,
Представить я себе хотел,
Какое отношенье к Богу
Отец имел и не имел.
С тех самых пор, как я родился,
Как мир сознаньем ощутил,
Не помню я, чтоб он молился
И в храм когда-нибудь ходил.
Не знаю, по чьему закону
Он дома жил и на реке,
Но материнскую икону
Хранил в семейном сундуке.
Крест на груди, как дядя Гоша,
В войну и в будни не носил,
И всё же, думалось мне, всё же
В душе всегда с крестом ходил.
Когда у нас над яром вышку
Построили (шла в гору жизнь),
На самый верх ее, на крышу,
С дружком мы как-то забрались.
Вокруг стрижи носились с визгом,
Как на ладошке – городок.
И слышим, мать кричит мне снизу:
– Айда домой скорей, сынок!
Мы уговор не позабыли,
Наплюй к шутам на эту высь,
Велосипед тебе купили,
Слезай, да тихо – не сорвись... –
Велосипед! Я вниз стрелою
Слетел, ступеньками гремя,
Но мать тяжелою рукою
Так отмутузила меня,
Что я своим ребячьим воем
Весь двор пугал, обижен, зол,
Пока отец не успокоил,
Когда в обед домой пришел.
– Ну, что ж ты, Нин... Уже довольно
Того, что Бог мальчонку спас.
А ты его... Ему же больно...
Вот и не сесть ему сейчас...
Бить – что толочь водицу в ступе.
Ну, ладно, сынка... Боль пройдет.
А велогон тебе мы купим,
Как место сидки заживет... –
Я и другой припомнил случай.
На складе были мы вдвоем.
Вдруг мужичок ворвался злючий:
– Так не возьмешь металлолом?
– Нет, не возьму. Приказу нету. –
Прихожий петухом к отцу:
– А, не возьмешь? Так вот за это! –
И с разворота по лицу.
Отец вскипел нутром и взглядом,
И сорвалась угроза с губ:
– Да я тебя динатуратом
Сейчас, разбойника, сожгу! –
И кружкой хватанув из фляги
И зажигалку со стола,
Всплотную подступил к бедняге –
Куда и дурь его ушла.
Стоит белёных стен белее
И ног не чует под собой...
– Ну, ладно! Будешь впредь умнее.
Валяй отсюда, Бог с тобой. –
Такая драма и не драма
На складе вышла. Превозмог
Себя отец. Сказал:
– Дружок!
Прогнали мы с тобой вояку.
Пошли гулять на бережок...
... А полумгла, меж тем, сгущалась,
Светился месяца овал,
Вода под вёслами плескалась,
И тихо берег проплывал.
Уж помутнел забор Гортопа,
И сумрак рощи отчадил,
И, как огромный старый тополь,
Возникла башня впереди.
– Ну вот, – сказал отец, – уж близко.
День догорел, и след простыл...
А ты забудь о том, Бориска,
О чем я ночью говорил.
И я забыл, и мать забыла,
И вдаль уплыл тот страшный год.
И что тогда со мною было,
Навряд ли кто-нибудь поймет. –
Сказал и помолчал немного:
– А что до спора до того:
Всем говори, что нету Бога,
А сам тихонько верь в Него.
* * *
Я до сих пор на эту тему
Еще ни с кем не говорил.
Но взял и написал поэму,
И показалось – повод был.
В конце отпущенного века
Вдруг понял я из Книги Книг,
Что на любого человека
Нагрянуть может этот миг,
Когда в круженьях бездорожья
Принять решенье должен он –
Или исполнить волю Божью,
Или принять людской закон.
И никакого компромисса
Не может в том решеньи быть,
И должен он в делах и мыслях
Без Бога или с Богом жить.
И даже если выбор выпал
На годы бунтов или войн,
Оправдан будет этот выбор,
Как в шевелюре черной выбель
И как скала в пучине волн.
И если со смиренной силой
Он, как отшельник, проживет,
Россия-матушка поймет.
И, может статься, всё, что было
С отцом в лихой военный год,
Как раз из этого разряда,
Как раз из этого звена,
И нам судить о том не надо,
Поскольку тайна, глубина.
И, как когда-то на рыбалке
Отец о главном загадал,
Я уподобился гадалке
И тоже волю чувствам дал.
Подумал я: уж если в чем-то
Моя догадка не верна,
И тайна слишком отвлечённа,
И глубина не глубина,
Пусть мне отец приснится, скажет,
Что я не прав, не то пою,
И гнев на голову мне ляжет,
Седую голову мою.
И я, позволивший так много
Себе в потоке этих строк,
Сожгу, как сжег когда-то Гоголь,
Поэму, горестен и строг.
И что б вы думали? – приснился!..
Отец приснился поутру...
Я к речке улицей спустился,
Остановился на яру.
И вдруг увидел – по серёдке
Сверкуче-солнечной реки
Плывет отец в знакомой лодке,
И волны от нее легки.
По всей протоке искры пляшут,
И вечный, неземной покой.
Но вот он... вот он.. что-то скажет!..
Но нет... Стоит, рукою машет.
Стоит и машет мне рукой.
Сияло солнце над рекою,
Речное плавилось стекло.
А он махал, махал рукою,
Пока за мост не отнесло...
10.05. – 1..06. 2006 г.,
Вознесение Господне. –
17.01. 2009 г.,
святки. –
24.01.2010 г.,
прп. Феодосия Великого.
