РЕЛИГИЯ В ЛИТЕРАТУРЕ

Борис Ихлов

В российских СМИ принято утверждать, что религия есть часть культуры.

На самом деле всё наоборот. Частью культуры является грамотность, обладание знаниями. Отсутствие знаний, неграмотность есть бескультурье. Например, бескультурные англичане и французы с XII до начала XIX в. верили в способность их монархов исцелять прикосновением золотушных. Вера в способность ведьм вызывать бурю путем снятия чулка высмеяна в книге Марка Твена «Принц и нищий». Однако ныне в культуру включают именно безграмотность, в том числе различные верования.

Например, Арон Яковлевич Гуревич так быстро мимикрировал, что уже в 1990-м опубликовал книгу «Средневековый мир: культура безмолвствующего меньшинства» (М., Искусство, 1990).

Он не только слово «перестройка» вставил в текст, не только попытался выдать заявления разных белогорячечников и прочих личностей с психическими отклонениями об их видениях за безоговорочные доказательства наличия потустороннего мира, но и включил разные верования тёмных масс в сферу народной культуры. Так, англичане и французы с XII до начала XIX в. верили, что прикосновения монарших особ вылечивают золотушных – неужто и это культура?

Нельзя относить к культуре невежестве или глупость, к культуре низов относится фольклор, народные сказки, поговорки и пословицы, которые у каждого народа несут отпечаток неприятия церкви и религии вообще (см. Б. Ихлов, «Миф о набожном русском народе»)

Но задолго до Гуревича церковь пыталась привлечь культуру, и не только живопись, но и художественную литературу для обоснования, подтверждения самоё себя.

В средневековых «примерах», составленных церковниками для полулитературной пропаганды церковных догм. Христос и прочие святые предстают иными, нежели в писании. В них садистская мстительность святых приобретает характер гротеска, как в античной мифологии или в эпосе о Нибелунгах.

В частности, в одном из «примеров» Христос сходит с алтаря и наносит удар в челюсть монаху, который уснул на ночной молитве, вследствие удара монах через три дня скончался. В другом «примере» некая вдова сошлась с неким юристом и не вняла угрозам Христа. За это Христос сначала умертвил ее родственницу, затем убил ее дочь и. наконец, выколол ей глаз. В третьем примере звонарь кёльнской церкви не проявил должного почтения к Христу, за что Христос его избил.

Т.е. литературное обрамление догматики носило характер запугивания. Разумеется, запугивали не элиту общества, а угнетаемые элитой общественные низы – для их смирения. Вербальным запугиванием дело не ограничивалось. Божий суд свершался следующим образом: чтобы удостовериться в том, что подсудимый невиновен, его испытывали куском раскаленного железа, который клали ему в руки, заставляли ходить босыми ногами по раскаленным докрасна плужным лемехам, распространено также было испытание кипящей водой и т.д. Вспомним, как в «Легенде о Тиле Уленшпигеле» чтобы узнать, является ли женщина ведьмой, ее бросали в воду, если она тонула, значит, не ведьма.

С другой стороны, церковная литература стремилась всячески принизить массы. Труд крестьянина или ремесленника не является предметом средневековой литературы, согласно церковным установкам, труд понимается как наказание за грехи.

Сами труженики являются низшей, презираемой кастой. Во французской церковной литературе, в «Мужицком катехизисе», пишут: «Что есть мужик? – Существительное. – Какого рода? – Ослиного. Ибо во всех делах и трудах он ослу подобен. – Какого вида? – Несовершенного, ибо не имеет он ни образа, ни подобия. – Какого склонения? – Третьего: ибо прежде чем петух дважды крикнет, мужик уже трижды обгадится…»

Гуревич, по книге которого цитируется «катехизис», проходит мимо того факта, что «катехизис» явным образом отражает классовый антагонизм. Вместе с тем, он указывает, что труд в представлениях того времени не выделялся в какую-то особую категорию жизненных явлений» (стр. 38).

***

К великому сожалению верующих русская литература насквозь атеистична.

После перестройки возникла практика приписывания различным великим художникам религиозности. Верующими оказались Пушкин, Булгаков, Лев Толстой, Достоевский и др. Мне пришлось написать многостраничные статьи, доказывающие, что Пушкин или Достоевский были безбожниками

(«Достоевский и сталинизм»; «Пушкин не верил в бога»; «Материалист Михаил Булгаков»).

Мировая литература тоже мало обращала внимания на ангелов или злых духов, смеялась, издевалась над религией и церковью, опровергала ее: это и Рабле, и Омар Хайям, и Низами, и Вольтер и пр.

Духовность проистекает и жизни, именно литература и вбирает эту духовность, религия же пытается навязать литературе выдуманную, абстрактную, оторванную от жизни духовность.

С другой стороны, духовность религии явно под вопросом: ведь святые не для того исцеляют, не для того творят чудеса, чтобы исправить несправедливость, не для того, чтобы исцелить, они вообще ничего не делают, чтобы устранить системные причины болезней. А для того они всё это сделают, чтобы похвастать, чтобы могущество свое показать.

В русской литературе церковь и религию не просто не жалуют, но весьма аргументированно осуждают.

Эртель А. И. в рассказе «Поплешка» пишет о сельском попе: «В кабале мы у него… Как лето придет, он нас и забирает: того на покос, того на возку, того на молотьбу… Поп гордый, поп богатый… Свадьба ежели – три десятины ему уберешь, крестины – полнивы, молебен – свезешь ем у десятину, похороны ежели – молоти 10 ден…» Прибавим еще поборы церкви при рождении ребенка.

Аксаков в романе «Семейная хроника» описывает засилье религии:

«БОльшая часть этих господ немцев и вообще иностранцев, служивших тогда в русской службе, отличалась жестокостью и большою охотой до палок. Немец-лютеранин, отколотивший беспощадно молодого Багрова, был в то время строгим соблюдателем церковных русских обрядов… Под какой-то неважный праздник приказал немец-генерал служить всенощную в полковой церкви… вдруг залилась в воздухе русская песня… генерал бросился к окошку: по улице шли трое молодых унтер-офицеров… генерал приказал их схватить и каждому дать по триста палок… запрещая кричать, отвезли замертво в лазарет».

Как религия трактует гордость? Словарь Даля: «Высокомерие, спесь, чванство, тщеславие, надменность, самодовольство, кичиться, зазнаваться».

Современные словари: чувство собственного достоинства, самоуважение, удовлетворение от подвига.

В своем «Дневнике» от 4.3.1855 Лев Толстой пишет: «Разговор о божественном и вере навел меня на великую, громадную мысль… основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле».

Т.е. Толстой предлагает религию без религии, т.к. вера и таинственность есть два основных принципа любой религии.

Эта запись аналогична замыслу Великого инквизитора в «Братьях Карамазовых», к чему мы вернемся ниже..

Замечу: если какой-либо рабочий или мелкого пошиба инженер скажет вам, что он понял роман «Братья Карамазовы» Достоевского – не верьте.

***

Однажды столкнулся с одним пермским проектировщиком. Оказалось, у нас одинаковые взгляды на СВО, обрадовавшись, я решил продолжить знакомство, Разговорились о «Братьях Карамазовых». И тут выяснилось, что проектировщик – аутист, он не в состоянии воспринимать чужие аргументы.

Он не говорил ничего нового, ничего не хотел слышать, только повторял многократно, как испорченная пластинка, старые штампы: «Достоевский проповедовал христианство, Ленин ненавидел русских, Горький вверг Россию в тьму…»

Звали проектировщика Игорь Абдулов, Абдулов И. М. Попытка подергать его за рукав ничего не дала, он ничего не слышал и не чувствовал, повторял и повторял одно и то же. Он хотел, стремился остаться безграмотным и безмозглым быдлом.

Что же это такое? Вероятно, статья, где я доказывал, что Достоевский – безбожник, слишком длинная, из-за это многие ее не прочитали. Поэтому я решил в данной статье повторить фрагмент из старой. Вот этот фрагмент, читаем: «Митрополит Федченков в своих мемуарах «На рубеже веков» полагает, что Достоевский доказывает существование бога: «А у Достоевского в "Братьях Карамазовых" есть такой разговор между Иваном и лакеем Смердяковым, сыном их общего отца Федора, убитого им, и Лизы Смердящей: "Ты, Иван, говоришь, что Бога нет? Ежели нет, так все можно!" Вывод точный, неопровержимый: без Бога нет и греха. Ученый Иван понимал, конечно, это, но осуществить до конца не мог. А лакей Григорий Смердяков делом доказал это: Бога нет - и отца убить можно; и нечего тут мучиться, как если клопа раздавить...»

На самом деле вывод не точный, а глупый, пещерный. 1) от убийства предохраняет не церковь, а закон. 2) В древней Греции или в Древнем Риме никому бы в голову не пришло, что Зевс или Юпитер наказывают на том свете за мирские грехи. Нет ни одного мифа, где бы описывалось, как боги наказали за воровство, мошенничество, избиение, бытовое убийство, изнасилование, грабеж, бандитизм.

Федченков, как человек ограниченный религией, грубо упрощает притчу о великом инквизиторе у Достоевского, он не понимает, что Достоевский переносит события в средние века, чтобы не обвинили, что он говорит о современной ему России.

В романе «Идиот» самый положительный герой, князь Мышкин, горячо проповедует… христианство? Читаем: «… Католичество - все равно что вера нехристианская! - прибавил он вдруг, засверкав глазами и смотря пред собой, как-то вообще обводя глазами всех вместе. … Нехристианская вера, во-первых! - в чрезвычайном волнении и не в меру резко заговорил опять князь: - это во-первых, а во-вторых, католичество римское даже хуже самого атеизма, таково мое мнение... Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует… Римский католицизм верует, что без всемирной государственной власти церковь не устоит на земле, и кричит: Non possumus! По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительно продолжение Западной Римской империи, и в нем все подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор все так и идет, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, все, все променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово?! Как же было не выйти от них атеизму? Атеизм от них вышел, из самого римского католичества! Атеизм, прежде всего, с них самих начался: могли ли они веровать себе сами? Он укрепился из отвращения к ним; он порождение их лжи и бессилия духовного! Атеизм! у нас не веруют еще только сословия исключительные… корень потерявшие; а там уже страшные массы самого народа начинают не веровать, - прежде от тьмы и от лжи, а теперь уже из фанатизма, из ненависти к церкви и ко христианству! … это дело не исключительно одно только богословское! Ведь и социализм порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как и брат его атеизм, вышел из отчаяния, в противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы заменить собой потерянную нравственную власть религии, чтоб утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием! Это тоже свобода чрез насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь! "Не смей веровать в бога, не смей иметь собственности, не смей иметь личности, fraternitй ou la mort, два миллиона голов!" … И не думайте, чтоб это было все так невинно и бесстрашно для нас; о, нам нужен отпор, и скорей, скорей! Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали! Не рабски попадаясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся... Не из одного ведь тщеславия, не все ведь от одних скверных тщеславных чувств происходят русские атеисты и русские иезуиты, а и из боли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине, в которую веровать перестали, потому что никогда ее и не знали! Атеистом же так легко сделаться русскому человеку, легче чем всем остальным во всем мире! И наши не просто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак и не замечая, что уверовали в нуль. … "Кто почвы под собой не имеет, тот и бога не имеет"… "Кто от родной земли отказался, тот и от бога своего отказался". ... Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым спутникам берег "Нового Света", откройте русскому человеку русский "Свет", дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским богом и Христом, и увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий, вырастет пред изумленным миром, изумленным и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча, меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут, судя по себе, без варварства».

Не один Достоевский будет проповедовать непротивление злу насилием – и Толстой, и Неру, и Ганди, а Ленин будет нещадно критиковать за это непротивление Льва Толстого.

Еще бы, скажем, еще бы – в кружке Петрашевского Достоевский вместе с Н. А. Спешневым готовил государственный переворот. Затем арест, 8 месяцев в Петропавловской крепости, приговор к смертной казни, замена четырехлетней каторгой и отбытие воинской повинности. Поэтому Достоевский использует эзопов язык, чтобы возразить религии.

Ибо: разве православие – не продолжение империи? Как точен тут Достоевский, хоть, в отличие от Соловьева, боится писать о православии. Не мог он пройти мимо такого позорного факта, что в 1866 году «за изложение самых крайних материалистически взглядов» был наложен арест на книгу русского физиолога и мыслителя И. М. Сеченова «Рефлексы головного мозга», противоречившую религиозным представлениям о человеке и его душе. Петербургский митрополит Исидор попросил Синод сослать Сеченова «для усмирения и исправления» в Соловецкий монастырь «за предерзостное душепагубное и вредоносное учение». Впоследствии арест на книгу был снят, но до 1894 года она числилась в спецхране… простите, хуже: в списках книг, запрещенных для хранения в библиотеках. Самого Сеченова занесли в списки неблагонадежных, ему запретили читать лекции («Материалы по пересмотру действующих постановлений ценуры и печати». Ч. I, СПб, 1870, с. 499 – 505; В. Прокофьев, «Атеизм русских революционных демократов», М., 1965, с. 88)

Во-вторых, разве христианство – отрицает насилие? «И истребишь все народы, которые господь твой дает тебе, да не пощадит их глаз твой» (Книга Исайи). Убийство египетских младенцев, всемирный потоп, наконец. «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч,

ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее.

И враги человеку - домашние его. Кто любит отца и мать более, нежели Меня, недостоин меня, и кто любит сына и дочь более, нежели Меня, недостоин Меня… » (от Матфея, 10:34-38)

«... если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником; ...» (Лк 14:26).

Убивай гадалок, иноверцев, буйных и непокорных, недевственных жен – вот чему учит Библия.

Неужто Достоевский не в курсе, неужто считал христианство лишенным насилия?

Разумеется, в курсе, потому и пишет явную несуразицу.

Как мог быть привержен Достоевский христианству, если он в кружке С. Ф. Дурова дважды зачитывал письмо Белинского Гоголю с осуждением книги, где Гоголь пропел «гимн гнусному русскому духовенству». Белинский пишет: «По-Вашему, русский народ — самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиетизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почёсывая себе задницу. (Здесь Белинский цитирует самого Гоголя: русский мужик крестится, «почесывая залатанный зад» («Мертвые души»).) Он говорит об образе: годится — молиться, не годится — горшки покрывать. Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочку и попова работника. Кого русский народ называет: дурья порода, брюхаты жеребцы? Попов... Не есть ли поп на Руси для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого вы не знаете?»

Достоевский, наоборот, выворачивает, что католичество – зло… Понимаете – он выдумывает липовое ненасильственное христианство, чтобы противопоставить его христианству же, но только реальному. Какая же тут проповедь христианства, тут яростная атака на него. Говорил о «духовном примирении», и тут же, не имея возможности обвинить православную церковь, точно так же являющейся орудием государства, он все обвинения в ее адрес переносит на католичество.

Достоевский убежден в «реальности и истинности требований коммунизма и социализма...» («Литературное наследство», т. 83, 1971, с. 446). Но не понимает, что такое социализм, он рисует его с Бакунина и Нечаева, приписывает ему подавление личности, когда на самом деле – и об этом пишет Маркс – личность подавляет тяжелый подневольный труд. Не чувствуя это, Достоевский уверен: «... зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, ... ни в каком устройстве общества не избегнете зла...» (Полн. собр. худ. произведений, т. 12, 1929, с. 210). То, что зло – в обезличивании человека тяжелым, однообразным трудом – не касается писателя. Он живет исключительно той эпохой, когда в России капитализм едва пускал корни, он не знает истории других стран.

Достоевский стерилен в атеизме – недаром только в России Карл Рулье, издавший работы по теории эволюции задолго до Дарвина, был подвергнут гонениям, еще была попытка со стороны министерства по печати запретить издание трудов Дарвина. Россия не прошла тот путь борьбы философии и становящейся науки с религией, который прошла Европа в XVII веке. Но посмотрите, как яростно защищает Достоевский и атеизм, и социализм, когда указывает, откуда они берутся в России.

Достоевский будто бы упрекает социализм в безбожии и в отрицании права на собственность. Которой у рабочих в царской России и не было. Но тут же упрекает католичество в вещизме!

Что-то здесь не так. Именно католичество? Или Достоевский не в курсе, что РПЦ – крупный землевладелец, что родился – плати, женился – плати, умер – плати? Не знает русских поговорок о православных попах, да и о религии вообще? Вряд ли. Знает, хорошо знает Достоевский русский фольклор. Но после тюрьмы высказывается тихо, почти шепотом:

«… Не бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю.

- Это бунт, - тихо и потупившись проговорил Алеша».

Бунт, бунт, не сомневайтесь! Иван повторяет безбожника Вольтера: «Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять» (Собрание соч., т. 9, 1958, с. 295). То есть: не абстрактного, разумеется, мира, а царской России.

«- Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова, - проникновенно (! Б. И.) сказал Иван. - Можно ли жить бунтом, а я хочу жить».

Еще бы. Стоило бы сказать: «Я еще жить хочу». После Петропавловской крепости и смертного приговора. Но Россия поняла эзопов язык и определила: Достоевский поднял бунт против бога.

И в «Подростке» Версилов – а это, бесспорно, сам Достоевский, с его сумасшедшинкой, с его тотальной страстью – тихонько, вполголоса протестует против религии:

«…Я представляю себе… что бой уже кончился и борьба улеглась… великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их, отходил… но это был уже как бы последний день человечества. И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство… я Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее, они схватились бы за руки, понимая. что они одни составляют всё друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней любви к тому который и был бессмертие, обратился ы у всех на природу, на мир. на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, взглядом любовника на возлюбленную. Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая. Что дни коротки, что это – всё. что у них остается. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал бы всем всё своё и тем одним был бы счастлив... «Пусть завтра последний день мой, - думал бы каждый, смотря на заходящее солнце, - но всё равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их» - и эта мысль, что они останутся, всё так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече. О, они торопились бы любить, чтоб затушить великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды и смелы за себя, но сделались бы робкими друг за друга; каждый трепетал бы за жизнь и за счастие каждого. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились бы того, как теперь, и ласкали бы друг друга…» («Подросток»)

У Достоевского Христос пришел призвать людей к свободе. В раннем христианстве – да! А вот дальше – сама религия есть и порабощение, и орудие порабощения. Что ни страница святых писаний – не возгордись, не богохульствуй, смирись, не укради (даже веревки у жаждущего повеситься), не убий (даже фашиста), и самое дикое – не возжелай жены ближнего своего. А если случится? Что за нелепый запрет? Религиозный Владимир Соловьев возжелал жену ближнего своего. И никто ему слова не сказал.

Разумеется, писатель знает это. Инквизитор говорит Христу о другом:

«Всё, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лет назад. Не ты ли так часто тогда говорил: „Хочу сделать вас свободными“. Но вот ты теперь увидел этих „свободных“ людей, — прибавляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой. — Да, это дело нам дорого стоило, — продолжает он, строго смотря на него, — но мы докончили наконец это дело во имя твое. Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы?»

— Я опять не понимаю, — прервал Алеша, — он иронизирует, смеется?

— Нимало. Он именно ставит в заслугу себе и своим, что наконец-то они побороли свободу и сделали так для того, чтобы сделать людей счастливыми. «Ибо теперь только (то есть он, конечно, говорит про инквизицию) стало возможным помыслить в первый раз о счастии людей. Человек был устроен бунтовщиком; разве бунтовщики могут быть счастливыми?»

То есть. Инквизитор утверждает, что он печется о благе миллионов, как Сталин печется о стране – по выражению публициста Александра Колпакиди – как о родной матери.

«И кто тебе поверит о свободе? Так ли, так ли надо ее понимать!..» - возражает Алеша.

А как? Как тебе КТО-ТО сверху говорит, а не так, как ты сам ее хочешь понимать? Да ведь инквизитор ни словом не обмолвился, какую именно свободу имеет в виду!

Алеша ничего толком не может возразить, выбрасывает какие-то словеса… И, разумеется – раз нет религии, так «всё позволено»?! Для Алеши нравственные устои привносятся сверху, не возникают в общественной практике низших классов. Значит, Достоевский против революции?

Но даже Алеша – революционер, он уже отверг бога, да он еще – в пику монархии – согласен с Иваном, он тоже приписывает Христу стремление к свободе, которой в помине нет ни в писании, ни в царской России. Он говорит Ивану, что тот хочет выступить против воли Христа к свободе: «Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула... как ты хотел того».

Итак, основная мысль фрагмента о религии в статье «Достоевский и сталинизм» в том, что Достоевский, выступая за христианство, говорит эзоповым языком, на самом деле он нападает на христианство. И эту мысль подтверждаю и русские теологи, и сама церковь.

Два теолога, Вл. Соловьев и К. Леонтьев, отмечали, что Достоевский никогда не стоял на религиозной почве. Отец Алексий подчеркивает: «Вредный это писатель. Тем вредный, что в произведениях своих прельстительность жизни возвеличивает и к ней, к жизни, старается привлечь. Это учитель от жизни, от плоти, а не от духа. От жизни же людей отвращать надо, надо, чтобы они в ней постигали духовность, а не погрязли по уши в ее прелестях. А у него, заметьте, всякие там Аглаи да Анастасьи Филипповны. И когда говорит он о них, у него восторг какой-то чувствуется… И хуже всего то, что читатель при всем этом видит, что автор – человек якобы верующий, даже христианин. В действительности он вовсе не христианин, а все его углубления – суть одна лишь маска, скрывающая скептицизм и неверие».

Казалось бы, то же можно сказать и о Тургеневе, одни «Вешние воды» чего стоят, и о Лермонтове с его «Бэлой», тем более, с «Мцыри», и о «Войне и мире» с Наташей Ростовой, да о всей русской литературе, которая пишет о любви, о жизни. Но именно Достоевский так сильно раздражает отца Алексия – потому что все христианские «углубления» Достоевского – «суть маска», эзопов язык.

См. также Б. Ихлов, «Литература и религия"