Девочке показалось, что небо будет всегда синее…

 

 

Девочки любят сильных мужчин – взрослых.

Мамы дочкам плетут косы

(или еще косички),

вплетая в них алые и белые ленты.

Короткие, в крайнем случае – по колено,

шьют платья в горошек и яркий цветочек

(ах, какой милый ситчик!)!

Не замечают, как восторженно дочки смотрят на сильных мужчин – взрослых:

у девочек уже прошло время вопросов,

теперь они жадно ждут восклицательных знаков и многоточий…

 

Девочкам – лидочкам, надюшам, наташкам –

конечно, немного страшно,

когда шершавые руки ложатся на их тонкие плечи,

платьица падают на сандалии, гаснут свечи,

и трещит белоснежный батист рубашек…

Но страшно только чуть-чуть, а вообще отважно

они закрывают глаза и ныряют в омут

любопытства ли, страсти, ощущений, ещё не знакомых,

а просыпаются только лет через десять,

щурясь близоруко – до рези, –

или не просыпаются вовсе.

И, устав в свои неполные двадцать пять от бабских юбок,

терпеливо несут крест однолюбок,

а может, и не крест, а хомут бесовский…

 

Девочки выросли, от них теперь веет холодом,

не потому что боятся прослыть шлюхами –

просто, минуя молодость, они выросли сразу старухами,

и дрожащая радость прикосновения давно уже стёрта –

ещё между вторым и третьим абортом.

 

Счастье теперь бывает недолгим: если дети уснули,

можно тихо встретить рассвет, как благую весть.

Но бессонный закат, разбавленный то ли кровью, то ли киндзмараули,

слепит глаза.

И кинза…

Господи, как невозможно пахнет кинза,

откуда она здесь?

 

…кажется, так же пахло тогда от него – большого и сильного,

когда он смеялся уголками рта,

пронзительно смотрел глазами-маслинами,

а потом ее, мелкую, взял на руки и прижал к себе.

И девочке показалось, что небо будет всегда синее,

а на пустошах волшебно вырастут города,

и никогда – слышите? – никогда

не будет бед…