ФИЛОСОФИЯ И ЛИТЕРАТУРА

 

Борис Ихлов

 

Потерянное поколение

 

Потерянное поколение – это поколение людей, родившихся в начале и середине 50-х, поколение, заставшее хрущевскую оттепель, получившее образование, считающееся одним из лучших в мире, впитавшее энтузиазм строительства, экономического взлета – и выброшенное на обочину истории после 1991 года.

Существует версия потерянного поколения — людей, которые родились до или во время Первой мировой войны, в 1883-1900-х годах (или 1890-1918 годах). Многие из его представителей не могли после войны адаптироваться к мирной жизни: спивались, сходили с ума, кончали жизнь самоубийством. Термин появился в 1920-1940-х годах.

 

Википедия утверждает, что поколение якобы стало лейтмотивом творчества таких писателей, как Хемингуэй, Ремарк, Барбюс, Олдингтон, Луи-Фердинанд Селин, Эзра Паунд, Уильям Сароян, Джон Дос Пасос, Френсис Скотт Фицжеральд, Вулф, Шервуд Андерсон, Натаниэль Уэст, Джон О’Хара и др.

Майкл Коули, издатель, писатель и историк американской литературы парижского послевоенного периода, писал, что термин, который стал известен благодаря Гертруде Стайн, продолжительное время соответствовал определению, данному ею. По его мнению, причины заключались в отрыве от своих корней, отрыве от предшествующих религиозных и иных культурных традиций — это поколение было потеряно, поскольку «было подготовлено к иной жизни, отличной от той, что сложилась после войны, поскольку жило в эмиграции».

Так называют на Западе молодых фронтовиков — участников Первой мировой (независимо от того, на стороне какой страны они воевали), которые вернулись домой морально и/или физически искалеченными. Их ещё называют «неучтёнными жертвами войны». Вернувшись с фронта, эти люди уже не могли снова жить нормальной жизнью: после пережитых ужасов войны всё остальное казалось им мелким, недостойным внимания.

 

Да, у Ремарка в романах «Возвращение», «Три товарища» – описание вернувшихся с войны.

Ремарк также даёт характеристику и самому этому «потерянному поколению». Это люди жёсткие, решительные, признающие только конкретную помощь, ироничные с женщинами. Чувственность у них стоит впереди чувств.

Но нельзя забывать, что многие участники войны - и многие писатели сумели понять суть империалистической войны, отвергнуть ложный патриотизм, например Аннета Пётч в «Очарованной душе» Ромена Роллана.

 

Версия потерянности сомнительна, вряд ли книги «Взгляни на дом свой, ангел» Томаса Вулфа, «Прощай, оружие» или «Пятая колонна» Хемингуэя, «Огонь» Барбюса или «Великий Гетсби» Фицжеральда можно отнести к летописи людей потерянных. Тем более, вряд ли поклонник Гитлера Эзра Паунд стремился их изобразить.

 

Иная систематизация объединяет, скажем, Хемингуэя, Ремарка и Экзюпери как романтиков.

Еще более сомнительной выглядит эта версия в виду ее нелепого продолжения: в 1998-м американский журналист Том Брокау в русле политики возвеличивания США и принижения роли СССР во Второй мировой войне выдвинул версию «великого поколения» и даже «величайшего поколения». К нему Брокау отнес исключительно американцев, которые воспитывались во времена Великой депрессии, затем участвовали во 2-й мировой войне либо же трудились в тылу во имя общей победы союзников. К великому поколению относятся люди, рождённые в 1900-1927 гг. (по другой версии в 1901-1919) гг..

Идея пришла в голову Брокау в связи с 40-й годовщины высадки союзных войск в Нормандии. Брокау без ложной скромности писал в книге: «Оно, как я считаю — величайшее поколение, когда-либо порождённое обществом». По мнению параноика Брокау «никто из мужчин и женщин этого поколения не сражался за славу и признание; они боролись именно за правое дело».

 

Ложность версии потерянного поколения в том, что ее авторы, Майкл Коули, Гертруда Стайн и пр., не заметили (или постарались не заметить, или постарались создать у общества мнение), что в истории произошла не только 1-я мировая, но и Великая Октябрьская социалистическая революция. Революция отвергла всякий патриотизм империалистической бойни: русский, немецкий, британский.

 

Что касается литературы, то потерянным я назову то поколение, которое в XIX веке остановилось у входа в марксизм, в начале XX-го - осталось за дверями революции, в 30-е – 80-е – не смогло осмыслить в духе марксизма происшедшее в СССР в 1917-м, в конце 20-х , в 30-е и в середине 50-х годов.

 

Безликие герои

 

Скотт Фицжеральд – безусловно, крупный писатель. Можно восхищаться романами «Великий Гетсби» (одной из немногих приличных экранизаций Голливуда) или даже «Ночь нежна» из серии «богатые тоже плачут» перед Великой депрессией. Но «Последний магнат»? А рассказы, которые будто не закончены? Читаешь - и кажется, что они ни о чем. Какое-то содержание, безусловно, есть, однако...

И не только Скотт Фицжеральд. Точно такое же ощущение – при чтении иных творений Беккета, Олби, Уайльда или Сомерсета Моэма.

 

Точно такое же ощущение – при чтении романа «Сайлес Марнер» Джорджа Элиота (Мэри Энн Эванс). Читаешь до середины - и всё будто бы замечательно, все литературные каноны архитектуры романа соблюдены, интересно, даже забористо. Но.

Во-первых, роман на 60% построен как детективная история. Примерно с середины книги задаешь себе вопрос: зачем она написана? И просто быстро пролистываешь, чтобы узнать окончание сюжетной линии.

Действие романа «Сайлас Марнер» разворачивается в первые годы XIX века. Сайлас Марнер, ткач, является членом небольшой кальвинистской конгрегации в Лантерн-Ярде, трущобной улице в Северной Англии. Его ложно обвиняют в краже средств конгрегации. Суд определяет виновность путем бросания жребия, Сайлес считает, что бог на его стороне, но жребий указывает на его виновность. Сайлес отказывается о веры, покидает город и отправляется на юг, в Мидлендс. Единственное его развлечение - перебирать золотые монеты, которые ему дали за работу. Эти деньги у него крадут, но Сайлес неожиданно находит ребенка, девочку, мать которой умерла от потребления опиума. Это возвращает Сайлеса к жизни.

 

При чтении Стейнбека, Фолкнера, Хемингуэя, романа «Назову себя Гантебайн» Фриша или рассказов о фамах и хронопах Кортасара, - такого вопроса «зачем» не возникает. Хотя и у Кортасара, скажем, в романе «Другое небо», как и в «Салесе Марнере», содержание тоже не привязано к истории.

 

Во-вторых, главный герой у Элиот теряет религиозность, но в конце его вера в бога возвращается.

Есть версия, что у Сайлеса возвращается вера не в бога, а в людей. В той форме, которая доступна ткачу не интеллектуалу.

Версия не выдерживает критики.

Во-первых, книга написана в середине XIX в. Идет война с религией в философии, в литературе, в естествознании. Но саму Элиот - в данном романе - она не затронула!

Во-вторых, так естественно – после Энгельса – связать религиозность с низким уровнем интеллекта. Однако нельзя голословно обвинять низы в религиозности в виду их темноты - ведь низы одинаково темны и в отношении религии: гром не грянет - мужик не перекрестится. Больше того, низы стихийно против религии, потому что родился – заплати попу, женился – заплати попу, умер – заплати попу.

 

Бог у Марнера не заменяется людьми, наоборот, его связи с внешним миром реанимируются через богомольную дуру Долли, через крестины приемной дочери, через церковь. У него Элиот обнаруживает дремлющее религиозное чувство. Наконец, последние слова самого Марнера: «С тех пор как бог послал мне дочь и я полюбил ее больше самого себя, у меня в душе стало светло, и я снова начал верить. А теперь, когда она говорит, что никогда не покинет меня, я буду верить до самой смерти».

 

Этот своеобразный хеппи энд, когда одно зло сам наказывает себя (разумеется, посредством бога), второе (клевета на Марнера) остается не наказанным, о нем вообще забывают, будто все эти злодеи, девушка, которая бросила Марнера - не имеют никакого значения.

Итак, хеппи энд. Соответственно, возникает вопрос: что хотела сказал этим романом Элиот? О чем роман? Что двигало Элиот, когда она его писала, мысль, как можно утратить веру, а потом ее вернуть? И с верою посещает-таки Сайласа Марнера счастье...

И все жители Мидлендса считают, что Сайлес Марнер, приняв в дочери сиротку, «снискал себе благословение божье».

 

Есть версия, что одна из героинь романа, Долли, отнюдь не богомольная дура, что тут нужно видеть притчу. Увы, Долли – именно богомольная дура.

Например, фрагмент, когда Долли не знает, что означают буквы И.С.Ч. (Иисус - спаситель человеков), она рассказывает Марнеру: «Бен называл их мне много раз, но они как-то ускользают у меня из памяти. Очень досадно, потому что это хорошие буквы, иначе я не видела бы их в церкви. Вот я и накалываю их на всех хлебах да на печенье, хотя иной раз они и не получаются, если тесто чересчур подойдет».

Разве это не идиотизм?

Дальше Долли зазывает Марнера в церковь, дескать, он сразу почувствует облегчение и счастье: «… Я никогда не бывал в церквах. – Не бывали? - изумленно прошептала Долли. Затем, вспомнив, что Сайлес переселился в Рейвлоу из неведомых краёв, она спросила: неужели там, где ы родились, не был церкви? – Нет, церкви были… Я ничего не знал о них, я ходил в часовню. – Долли была поставлена в тупик этим новым для нее словом… часовня мгла означать какой-нибудь вертеп… Немного подумав, она сказала: - Ну, мастер Марнер, никогда не поздно начать жить по-новому, и если раньше вам не пришлось узнать, что такое церковь, то вы и представить себе не можете, какую радость принесет она вам. Только побывав в церкви и послушав молитвы и пение во славу господа… а особенно приняв причастие, я чувствую в себе покой и счастье…» И если случается беда, Долли не пытается бороться, она бежит в церковь и предает себя воле господа…

Если Манефа или странница Феклуша придут к Долли, она и их бред будет слушать, как откровение.

 

Можно согласиться, что излияния Долли насчет церкви и пр. - это ирония Элиот. Но прямая речь - она и есть прямая речь, ее наизнанку не вывернешь. Притчей здесь и не пахнет. Ниже мы увидим, что Элиот и не думала иронизировать.

Можно, конечно, везде видеть аллегорию, метафору, символ. Но прямые слова Марнера - значат что-то или ничего не значат? Почему их должно трактовать, как нынче пытаются трактовкой оправдать чепуху Библии? Марнер четко заявляет, что вернулся к вере. Зачем выворачивать его слова наизнанку?

 

Если книжка антифашистская, ее никто не воспримет как метафору, никто не скажет, что, коли вся литература метафорична, так и эта книжка на самом деле фашистская. Точно так же и слова Марнера: уж коль сказал, что вернулся к вере, так не имеет значения, в какой форме эта вера, всё равно «опиум народа».

А если метафорически трактовать речи Брежнева? Или Маркса с Лениным... какой простор открывается! Кстати, высказывания Черномырдина стали «трактовать» еще при его жизни, его сравнивали с Сократом, ныне из покойного Жириновского сделали Кассандру.

 

Казалось бы, Элиот первой перевела с немецкого на английский «Сущность христианства» Фейербаха и «Жизнь Христа» Д. Штрауса. Казалось бы, Элиот в 1842 году отказалась ходить в церковь и пр., хотя и не объявляла себя атеисткой.

Казалось бы - умнейшая женщина, о ней говорили, что она едва ли не самая умная женщина XIX века. Полемика Элиот с традиционной религией – в историческом романе «Ромола».

Увы, религия гуманности, концепция, к которой она пришла вместо евангелизма и других ответвлений христианства, осталась религией.

 

Полемика с традиционной религией с точки зрения другой формы религии - мало интересна, т.к. все религии под разной формой исповедуют одно и то же.

Беда в том, что критика Фейербахом религии - метафизична, метафизика сама ведет к религии. Даже Макс Штирнер критиковал "Сущность христианства".

Фейербах увязывает воедино христианство и атеизм, А. Кожев указывает, что атеизм Фейербаха пронизан «христианским интенциями» (Атеизм и другие работы. М., Праксис, 2006, 512 с.)

Именно поэтому критика религии Фейербахом была воспринята более чем полвека спустя протестантским фундаментализмом, который провозгласил целью возврат к истине первоначального христианства.

Атеизм же не возникает из религии как некий скепсис, протест или опровержение. Исток атеизма – материалистическое видение мира. Религия не содержит имплицитно атеизм, сущность религии отнюдь не атеистична.

Что касается Давида Штрауса, он не отрицал христианства. Штраус – гегельянец, в отношении Библии он не сделал ничего нового, лишь повторил тезис святого Августина, что эту книгу нужно понимать как аллегорию, как собрание мифов. Бог, понимаемый Штраусом как абстрактная духовная сущность, действует в мире только через естественные законы. Осознание этого исключает потребность в понятии чуда. В то же время признание существования бога определяет позицию Штрауса как деистическую.

Так что ума из книг Фейербаха и Штрауса Элиот не набралась.

Но религия Элиот берет начало не только из этих двух источников.

 

Если в массе случаем на пути умных мужчин вставала женщина, в данном случае на пути Мэри Энн Эванс встал философ и литератор Джордж Генри Льюис, как и Милль или Герберт Спенсер, поклонник отца позитивизма Огюста Конта. Точнее, он сыграл в ее жизни двоякую роль: ведь именно он открыл ее как писателя и буквально заставил трудиться на ниве литературы. И что могло быть плохого в позитивизме, если Конт был секретарем Сен-Симона, который вместе с Фурье и Оуэном был социалистом-утопистом, одним из трех источников, трех составляющих марксизма?

 

Беда и в том, что ко времени начала творчества Элиот чартизм, несмотря на всю свою половинчатость и устремленность к классовому примирению, уже успел потерпеть крах. ИМЕННО ПОЭТОМУ Конт весьма своеобразно пытался соединить революцию в естественных науках и утопический социализм. Конт всерьез считал, что в науки об обществе можно внести такие же жесткие критерии, как в естественные науки. Конт полагал, что возможна «социальная физика» - без борьбы противоположностей, но с непреложными, независящими от классовых интересов законами. Конт утверждал, что науки прошли «теологическую» стадию развития, когда исследователи искали причину явлений в чем-то сверхъестественном, боге, нечистой силе и т.д., «метафизическую» стадию, т.е. попытку проникнуть в сущность вещей, и находятся на высшей, позитивистской стадии, когда не нужно искать ни первопричины, ни сущности, а нужно лишь исследовать явления и связи между ними. Социальным наукам нужно отказаться от теологии, метафизики, философии, чтобы стать науками.

 

В этой классификации содержится софизм, логическая ошибка.

Маркс объяснял: если бы сущность и явление совпадали, науке нечего было бы делать. Гоббс отмечал, что ум слабы цепляется за факт, ум сильный видит за факт. Т.е. Конт мыслил как метафизик: «Да – да, нет – нет, что сверх того, то от лукавого».

Дело не столько в том, что Конт отказал разуму видеть лес за деревьями, искать сущность и первопричину. Дело в том, что социальная физика действительно не может включать в себя философские категории непосредственно. Она лишь показывает их действие. Точно так же, как показывает диалектику и материализм обычная физика.

Во-вторых, Конт в силу неразвитости естественных наук, в виду отсутствия квантовой механики, стохастики, синергетики, теории катастроф и т.д., не мог понимать, что социальная физика значительно более вероятностна, жесткость законов в ней существенно ослаблена, в ней нет механицизма, в ней действуют не законы, а тенденции, в которых случайность играет немалую роль.

 

В-третьих, вследствие того, что, например, такой параметр, как стоимость, не является имманентным товару, как, скажем, масса, она содержится только в головах людей. Потому социальная физика не может быть формализована математически в том виде, в каком формализованы естественные науки. Может быть формализована лишь динамика подсистем социума (например, теория вероятности возникла в том числе вследствие анализа периодического заполнения больниц умалишенными).

Непонимание качественного отличия физической формы движения материи от химической, биологической и социальной породило потерянное поколение советских философов-редукционистов во главе с Б. Кедровым, считавшим, что «химия охватывается физикой» (квантовой химией). Например, не одно поколение физиков пермского университета всерьез считает, что живое, ч том числе человек, отличается от неживого лишь степенью сложности, что когда-либо будет написана формула, точно описывающая поведение человека, предписывающая ему, куда двигаться и что делать. Словом, не нужно никаких усилий воли. Многие физики этих поколений без всякого смущения называют себя позитивистами. Таким образом, Конт не придумал ничего особенно нового - это, без сомнения – картезианство, старый механицизм Декарта, согласно которому человек – это машина. Но, поскольку в человеке – что очевидно – есть-таки душа, Декарт был вынужден придумывать бога, который и вселил в человека душу. Элиот, по наивности доверив свою душу Огюсту Конту, лишь сменила форму религиозности.

 

Именно позитивистский менталитет лежит в основе диких представлений о мыслящем компьютере и о тотальной запрограммированности Вселенной. И эти представления фактически являются продолжением религиозных фаталистических представлений: как бы человек ни сопротивлялся судьбе, свершится то, что предначертали ему мойры. То, что жестянка не прошла эволюцию от химической формы движения материи до социальной, позитивистов не смущает.

 

В-четвертых, основным тезисом социологии, вытекавшим из отказа от диалектики, Конт полагал невозможность м ненужность социальной революции. Установка Конта «Любовь как принцип, порядок как основание и прогресс как цель» вполне устраивала устоявшуюся у власти буржуазию периода упадка чартизма. И Конт принялся проповедовать новую религию – только с обожествлением не Христа, а человечества. А именно – абстрактного, не поделенного на классы. Причем смысл жизни индивида – лишается самореализации, вообще потребностей, он сосредоточивается исключительно в служении этому новому абстрактному животному – человечеству. В 1848 году Конт выпустил листовки с призывом к рабочим отказаться от политической борьбы. Вот эти шоры и надел на Элиот литератор Джордж Генри Льюис. Элиот озаботилась моральным возрождением, которое позднее поднял на знамя Лев Толстой, призвав питаться молочной кашицей вместо мяса.

 

События в романе «Сайлес Марнер» происходят на полвека ранее, в годы войны Англии против Наполеона. Мир кипел, менялся, но в местечке Рейвлоу, согласно Элиот – стояла гробовая тишина. Цены на шерсть и сыр оставались высокими, потому жители Рейвлоу жили сытно.

 

Нельзя сказать, что творчество Элиот совсем уж внеисторично. В романе «Миддлмарч, исследование провинциальной жизни» (1871-1872 и в 8 томах!) действие происходит в 1829-1832 гг. Вопросы, которые поднимает Элиот - это статус женщин, природа брака, корысть, религия, лицемерие, политические реформы, образование, закон о реформе 1832 г., первые железные дороги, восшествие на престол короля Вильгельма IV, медицина того времени и реакционные взгляды в консервативном обществе. Элиот показывает, как «мощное устремление к добру может погубить скрытая слабость, как сложности характера сводят на нет благороднейшие устремления, как моральное перерождение постигает людей, изначально вовсе не плохих», пишут в интернете.

Критичны и ее «Сцены из жизни духовенства» (1857). В романе «Феликс Холт, радикал» (1866) Элиот выступила как социальный критик.

То есть: кое-то есть – в рамках, очерченных Огюстом Контом.

 

Но в «Сайлесе Марнере», который считается одним из лучших творений Элиот, она скрупулезно следует философии позитивизма: она не рассматривает внешние связи, динамику, перспективу. В романе нет эпохи, нет истории – потому что революции не нужны.

Элиот с упорством идиота буквально исследует, как энтомолог букашку, дотошно, подробно описывает сельские забавы, споры в трактире, костюмы, обычаи, суеверия и т.д. – будто из этих элементов и создается общественная физика.

Поэтому в романе нет притчи, нет метафоры.

Элиот будто бы продолжатель реализма Диккенса и Теккерея – но этот реализм оборачивается пустой абстракцией, ибо вырван из исторического контекста. Элиот даже критикует Диккенса за романтические иллюзии.

Перо Мопассана безжалостно отображало «идиотизм деревенской жизни». У Элиот нет ни тени осуждения, нет даже бесстрастности. Она целиком на стороне этой деревенской жизни - ведь революции-то нет. Поэтому и хеппи энд.

 

У Штрауса Христос лишен божественности, Элиот следует ему, она пишет о своих героях, что они «не отличаются ни особенной глупостью, ни особенными пороками, ни особенной мудростью; взгляд их ни особенно глубокомыслен, ни особенно выразителен; их жизнь, по все вероятности, никогда не подвергалась смертельной опасности и в их жизни не было волнующих приключений (например, революций, Б. И.), способности их далеко не гениальны, и в них не клокочут разрушительные страсти (нельзя испытывать страсть! Б. И.)… И тем не менее многие из этих незначительных людей чувствуют возвышающее душу стремление выполнить свой трудный долг, как подсказывает им совесть».

 

Заметим: долг, совесть у Элиот – не возникают, не становятся, они лежат в каждом изначально, как кирпич или группа крови. Понятие о долге абстрактно, Элиот не определяет, что это такое, и почему одно действие будет по совести, а другое – нет. То есть: нет никакой гражданской практики, которая и определяет вес долга, нет даже тени протеста. Нет места ни Прометею, ни Данко, ни даже махатме Ганди или Вивекананде.

Причем Элиот явно отходит от реализма, к которому ее, будто бы, обязывает позитивизм.

В конце романа настоящий отец девочки предлагает ей перебраться к нему, человеку весьма состоятельному. Но девочка отказывает ему в пользу бедного Сайлеса Марнера, который ее удочерил. Элиот не понимает, что общественные низы – это зеркальное отражение верхов, в капиталистическом обществе они насквозь пронизаны буржуазными отношениями, подчинены законам чистогана.

 

Элиот описывает не местность – страну, целую страну с потерянным поколением. Такие поколения периодически возникают в потоке времени.

 

Май 2023