Появился Ефим Тимофеевич в нашем селе, когда ему тридцать минуло; статен и умен, только молчалив не в меру. Захочешь поговорить, а он взгляд к горизонту устремит и слова лишнего не выронит. Поговаривали, что с приисков в эти края подался. Кто таков, откуда родом, был ли когда женат, неведомо. Пытать я не мастер. Молчит человек и пусть молчит. Придет время, правда сама откроется. На широкую ногу он не жил. Дом, особливо, у самого леса поставил; колодец выкопал, пса завел. И то сказать надо бы, что пес его несовсем псом был, лесная животинушка. Поранил ли его кто, мать ли убили, а только этот щенок на тропе лежал. Видели люди, кого молчун выкормил. И хоть волчья природа дикая, однако, ни разу в соседях Серый худо себя не оказал. Вся живность при нем была в цельности. Выпускал его Ефим в лес да тот назад возращался. Стало быть, чувствовал, где любили. Так и жили они, Тимофеевич на охоту и Серый с ним; хозяин на работе и пес на своей охранной службе. Шишковал сосед, на рыбалку к дальним озерам ездил, там же и ягоду с грибами брал, не себе одному. К берегу причалит и идет по дворам; себе треть добычи, остальное людям. Много наши бабы от него уток да карасей приняли, мужики не один литр настоя на кедраче поставили да выпили. А уж клюква с морошкой или смородина завсегда десятками литров у старух, с легкой руки Ефима Тимофеевича, появлялась. И те по-бабьему обычаю чем могли его благодарили: пирогами, варениками, настойками травяными для поправки здоровья, а когда он с шести часов на тракторе в поле, носили остатки еды да кости с потрохами Серому; за что при нем, в селе нашем дикий зверь не появлялся. Славно жили. Молчаливого Ефима без лишних слов понимали.

Захворал Тимофеевич и ясно стало, что уж не поднимется. Собирались мы у него, чтобы скрасить последние часы ефимовой жизни. Сидели тихо. Изредка переговаривались Петр Яковлевич и Иван Васильевич, а я смотрел на него, то проваливающегося в сон, то открывающего глаза и молчал. Наступил вечер, когда Тимофеевич оживился, будто сил у него добавилось, и обратился ко мне:

- Сидишь, старый хрен, о жизни думаешь!? А дочь твоя с детьми одна в городе мыкается. Забирай ее.

- Что ты, Ефимко, не поедет. У нее там эта работа проклятая, от которой ни денег, ни престижу.

- Возьми с комода фотографию Серого, только рамку замени, уж больно неподходяща.

Я кивнул в ответ. Прав Ефимко, да ведь, Наташка моя привыкла к городской жизни. Чем заманишь ее в отчий дом?

- Не грусти, Семеныч! Веселым да проворным жизнь раем кажется. Наталке в своем дому лучше будет, чем по квартирам скитаться, может и работу не придется бросать, тебе подмога ощутимая.

- Спасибо, сосед. Была б машина, а так, пустое. Мечтать, себя напрасно тешить. Вот и вздыхаю я, что не Наталка закроет мне оченьки.

- Будет тебе, Семеныч. Жить надо, а ты ужо собрался.

Вмешался Петр Яковлевич.

- Я вот давно уже всех похоронил, но знаю, что еще для чего-то надобен, раз дыхание в ноздрях имею. Поживем еще...

- Поживешь, Петро, поживешь. Твоя изба сгнила давно и силенки не те, чтоб новую ставить. Перебирайся в мою. Лет тридцать еще простоит. Печь в том году перекладывали. Не хоромы, зато тепло у меня. Наследников нет, никто не выгонит. Бумаги я еще месяц назад оформил. Переходи. Тебя каждую весну подтапливает, у меня огород сухой, баня новая, дровяник полный. Чего еще?!

- Эк ты меня зазываешь! Даже отказать не могу. У тебя тут лес пограничной полосой вырос, а у меня река с островами. Красота необыкновенная.

- Зато у меня малина с земляникой под самым носом, ирга разрослась. Будет чем жизнь подсластить.

- Может передумаешь, нас бросать, Ефим Тимофеевич?

Вклинился в разговор Иван Васильевич.

- Тебе годов-то всего, тьфу ничего! Люди и до ста живут. А у нас и воздух целебный и глина лечебная. Да мы с тобой еще к дальним озерам не ездили! А там карасик золото, вода серебро.

- Ты, Васильевич, Яковлевича с Семенычем зазывай. Они еще хоть куда сгодятся.

- Мы-то!?

Враз отозвались я и Петро.

- Ужо не хочешь ты компанию поддерживать! Всю жизнь себе на уме прожил. Одного напарника признавал, Серого!

- А верите ли, он мне заправду другом был. Убежит в лесу, только и свищи его. А ночью к шалашу явится и рядом спит. Охранял... Тоскливо мне без него стало. А второго такого лес больше не родил.

Ты, Иван, с пустыми руками от меня не уйдешь. Внука твоего пора на ноги ставить. Нашим врачам я бы и скотину оперировать не доверил, не то, что людей. Пойди во двор, копни под будкой Серого. Там здоровье Савелия твоего.

Иван вышел. Наступила тишина. Слышно было, как шумно дышит Ефим, как бьется об оконное стекло муха. Поднялся ветер и стал раскачивать ветви цветущей сирени. Я вышел во двор. Васильевич старательно копал землю у собачьей будки, на крыше бани стрекотала сорока и все казалось мирным, обыденным, будто ничего особенного не происходит. Как давно мы знаем друг-друга, как хорошо понимаем, что дни уже сочтены, но живет внутри детская надежда, что все еще будет и мы, как прежде, встретимся, чтобы вместе посидеть на завалинке, в тени рябин и черемух; подышать одним воздухом и просто помолчать. Вдруг лопата в руках Ивана лязгнула о камень. Он нагнул голову ниже, сдвинул брови, прищурился и полез разгребать руками землю. Старая жестяная коробка отделилась от кома суглинка и поднялась вместе с Иваном. Он осмотрел ее, осторожно открыл, потрогал плотный полиэтилен в котором пестрела тряпка, закрыл коробку и отправился в дом. Я вошел следом. На плите кипел чайник и Петр открывал принсенную им банку меда. На столе появился заварник и блюдо с пряниками. Иван вымыл руки и поднес к кровати Ефима уже не жестянку, а полиэтиленовый пакет:

- Ты это имел в виду?

- Да. Там на операцию. Савелию скажи, что все хорошо будет. В Германии и не такие чудеса делают. Бери. Не зря ж я всю жизнь копил. На тот свет пока без денег пускают.

Руки Васильевича задрожали, по щекам потекли крупные, горячие слезы.

- Ну, ты ужо, совсем расклеился, Иван Васильевич.

Сделал замечание Петро.

- Я самый главный наследник, а не плачу.

Шмыгнул распухшим, красным носом Яковлевич и налил в кружки чай.

- Может, по сорок капель на посошок?

Предложил я.

- А разве можно?

- Да кто его знает.

- Вам можно. А как я перед Богом с запахом перегара появлюсь?

Все замолчали. "Главный наследник" присел у постели Ефима и аккуратно стал поить его с ложки медово-смородиновым чаем. Иванко, как в детстве, размачивал в кружке пряник. Я ел мед, зачерпывая из банки деревянной ложечкой и запивая горячим.

- Спасибо тебе, Петро, за мед и заботу твою. Пусть небо пошлет тебе нежданное утешение и радость.

- Что ты, что ты!? Какая там забота!?

- Иван, там, у погоста... сосна... большая... растет...

Стал задыхаться Ефим.

- Я понял, понял... Все устроим как скажешь.

Тимофеевич с усилием делал вдохи, губы начали медленно синеть, закрылись глаза. Мы встали, как солдаты перед командиром. Раздался громкий выдох и наступил момент, о котором никто из нас думать не хотел. Долго ли мы так стояли, не скажу. Как дите, увидевшее чудо, стоит замерев еще какое-то время в надежде на продолжение, так я был потрясен нежданной словоохотливостью Ефима.

Деревенские старухи прибрали тело, оплакали своего благодетеля бабы, у высоченной сосны на погосте появился новый деревянный крест. Поминки были на все село. Никогда двор его не видел такого скопища народу. Топилась печь, готовились блины, самогон и наливки разливались по стопкам... По-семейному, добром вспоминали Ефима Тимофеевича за общим столом и было душам тепло, как будто он еще жив и незримо находится рядом. Моя Наталка у трассы за городом подобрала серого щенка, с большим белым пятном на шее, как у Серого. Получив "подарок" Петро чуть не расплакался, вспомнив слова Ефима.

Уходя домой, я взял с комода фотографию в рамке. Долго глядел на нее, а потом вынул. Вместе с пожелтевшим снимком выпала записка, в которой Ефим указывал место, где были закопаны десятирублевые золотые, с изображением последнего русского императора.