ПОТЕРЯННОЕ ПОКОЛЕНИЕ. ВВЕДЕНСКИЙ

 

Я не буду разбирать то, что написал Александр Введенский – мне это скучно. Единственное его сочинение, которое можно считать поэзией – «Элегия» 1940 года. Правда, с некоторыми оговорками, например, автор отыскал могучие ладони у лошади, трава у него поему-то державная, гуденье музыки отправляется зачем-то в непонятную, нигде не оговоренную пучину, орел неким образом является гвоздикой (такова ассоциация, как пить дать, по Фрейду). Есть еще птицы в халатах, да еще с косами, Самый ярки образ – плавающий, как рыбка, воин, там же, в воде, он и сражается.

Не думайте, что в этом зарыта какая-то смысловая собака, это нарочитая, сознательная, сделанная бессмыслица, ибо Введенский обожал такие семантические эксперименты, как введение абсурда. С их помощью Введенский как завзятый неопозитивист пытался дискредитировать обыденное сознание, поставить под сомнение адекватность мышления.

 

Кроме того, стихотворение подражательно, оно перекликается с «Демоном» Лермонтова, с «Cor Ardens» Вячеслава Иванова. Очевидно здесь влияние и футуристов, и Хлебникова, и Хармса, и Николая Олейникова. Словом, всё это произведение неразрывно с поименованием «ОБЕРИУ» (объединение реального искусства), которое никакого отношения к реальности не имеет. А имеет отношение к фиктивной революции в искусстве. «Революционеры», входящие в эту секту, декларировали отказ от традиционных форм искусства, необходимость обновления методов изображения действительности. С этим были согласны все в эпоху революций! Но псевдореволюционеры понимали это по-своему - и культивировали алогизм и абсурд. К таким псевдореволюционерам, помимо Хармса, принадлежал и Введенский. Читаем:

 

Осматривая гор вершины,

их бесконечные аршины,

вином налитые кувшины,

весь мир, как снег, прекрасный,

я видел горные потоки,

я видел бури взор жестокий,

и ветер мирный и высокий,

и смерти час напрасный.

 

Вот воин, плавая навагой,

наполнен важною отвагой,

с морской волнующейся влагой

вступает в бой неравный.

Вот конь в могучие ладони

кладет огонь лихой погони,

и пляшут сумрачные кони

в руке травы державной.

 

Где лес глядит в полей просторы,

в ночей неслышные уборы,

а мы глядим в окно без шторы

на свет звезды бездушной,

в пустом сомненье сердце прячем,

а в ночь не спим томимся плачем,

мы ничего почти не значим,

мы жизни ждем послушной.

 

Нам восхищенье неизвестно,

нам туго, пасмурно и тесно,

мы друга предаем бесчестно

и бог нам не владыка.

Цветок несчастья мы взрастили,

мы нас самим себе простили,

нам, тем кто как зола остыли,

милей орла гвоздика.

 

Я с завистью гляжу на зверя,

ни мыслям, ни делам не веря,

умов произошла потеря,

бороться нет причины.

Мы все воспримем как паденье,

и день и тень и сновиденье,

и даже музыки гуденье

не избежит пучины.

 

В морском прибое беспокойном,

в песке пустынном и нестройном

и в женском теле непристойном

отрады не нашли мы.

Беспечную забыли трезвость,

воспели смерть, воспели мерзость,

воспоминанье мним как дерзость,

за то мы и палимы.

 

Летят божественные птицы,

их развеваются косицы,

халаты их блестят как спицы,

в полете нет пощады.

Они отсчитывают время,

Они испытывают бремя,

пускай бренчит пустое стремя —

сходить с ума не надо.

 

Пусть мчится в путь ручей хрустальный,

пусть рысью конь спешит зеркальный,

вдыхая воздух музыкальный —

вдыхаешь ты и тленье.

Возница хилый и сварливый,

в последний час зари сонливой,

гони, гони возок ленивый —

лети без промедленья.

 

Не плещут лебеди крылами

над пиршественными столами,

совместно с медными орлами

в рог не трубят победный.

Исчезнувшее вдохновенье

теперь приходит на мгновенье,

на смерть, на смерть держи равненье

певец и всадник бедный.

 

Прошли десятилетия, возникли и исчезли сердитые шестидесятники, возникла плеяда восьмидесятников: Еременко, Парщиков, Соколов, Иван Жданов, Кальпиди, Владислав Дрожащих, Дима Долматов. Они не были тождественны обериутам - но отчасти продолжили их черное дело. Хотя и в пародийной форме. Так, Дрожащих писал:

 

В саду на скамейке сидели сосиски,

одна — в телогрейке, одна — по записке,

одна — в тюбетейке, одна — без прописки,

в саду, на скамейке, без порта приписки.

в саду на скамейке, завернуты в шали,

сидели сосиски, газеты читали.

читали журналы, читали записки

и в шахматный вестник влюблялись сосиски.

а в этих журналах, а в этих газетах,

а в этих записках, а в этих офсетах —

сосали присоски, клепали приписки,

трепали прически и черные списки.

а мимо наряд проходил из химчистки,

наряд из участка, наряд одалиски.

наряд — на аллейке, наряд — у скамейки.

наряд без собаки, наряд без копейки.

меняя кокарду, меняя наряд,

по саду ходил за нарядом наряд.

к сосискам наряд обратился — друзья!

в саду без наряда влюбляться нельзя!

поэтому разом в порядке охраны

скамейки сдвигаются в дальние страны.

сдвигаются сроки, фонтаны, супруги,

и дальние страны сдвигаются в угол.

а мимо угольник в тоске проходил,

по делу в суде из гостей проходил.

а мимо угольника дальние страны

сдвигались, чтоб кануть в грибные туманы.

угольник кричал: — закругляйтесь, сосиски!

без лески, без ласки, без фаски, без риски.

наряд наряжался, угольник углил,

и каждый сдвигался, кто в сад заходил.

в саду на скамейке, как в юрте монгол,

читали сосиски про то протокол!

в саду угловатом, в саду без запинки,

в саду без зарплаты и без осетринки.

 

Восьмидесятники неожиданно замолкли. Страна остановилась и замерла перед катастрофой. Затем грянул распад. Молодое пермское Северное кладбище заняло первое местов Европе по площади, обогнав древние Хайгетское и Пер Лашез, причем на этих кладбищах склепы разнесены на какое-то расстояние, а на Северном могилки впритык. Десятки миллионов врачей, рабочих, учителей, артистов, ученых, военных – оказались выброшены из общества, смертность подскочила вдвое. Из жизни миллионов был выхолощен смысл.

В эту саму пору, в начале 90-х, в пермской библиотеке им Пушкина выступал с новыми своими стихами Иван Жданов. Вы думаете, что поэт в России больше, чем поэт? Если захотите применить эту формулу к восьмидесятникам – сильно ошибетесь.

 

Есть цитирование, в том числе в музыке, многие использовали музыку Бетховена, Моцарта, Рахманинова, Дунаевского – и это нормально. Есть заимствование, и в литературе, и в поэзии, есть даже заимствование на грани фола, например, известное стихотворение Вийона «От жажды умираю над ручьем…» А есть ремейк. И есть плагиат. Ниже будет понятно, о чем речь. А именно: я бы хотел выделить в стихотворении Введенского строки, которые всё же несут какую-то смысловую нагрузку:

 

… а мы глядим в окно без шторы

на свет звезды бездушной,

в пустом сомненье сердце прячем,

а в ночь не спим томимся плачем,

мы ничего почти не значим,

мы жизни ждем послушной.

Нам восхищенье неизвестно,

нам туго, пасмурно и тесно,

мы друга предаем бесчестно

и бог нам не владыка.

Цветок несчастья мы взрастили,

мы нас самим себе простили,

нам, тем кто как зола остыли,

милей орла гвоздика…

… умов произошла потеря,

бороться нет причины…

Исчезнувшее вдохновенье

теперь приходит на мгновенье,

на смерть, на смерть держи равненье.

 

Оказалось, у этих строк жизнь оказалась долгой!

Когда Жданов выступал в пушкинской библиотеке, я был там, слушал Жданова и задал ему вопрос: «Вы когда-то, незадолго до катастрофы, писали:

Мы умираем понемногу,

Мы вышли не на ту дорогу,

Не тех от мира ждем вестей.

Сквозь эту ночь, в порывах плача

Мы, больше ничего не знача,

Сойдем в костер своих костей.

- Вы сегодня так же думаете?»

 

Куда там, ведь Жданов – состоялся, бомжом не стал, он был успешным. И успешный Жданов ответствовал мне: «Это было мое мимолетное настроение».

То есть: не ВСЕЛЕННАЯ через меня, а я, Я, ЖДАНОВ – во вселенной. Паранойя, типичнейшая черта современных художников.

И я увидел, что поэт, который должен тонко чувствовать – не понимает, что ему говорят. Он толстокожий, глухой.

 

Нет, не были эти строки мимолетным настроением Жданова. Он эти строки (и настроение), как мы только что увидели, украл у Введенского.

 

Борис Ихлов, 15.5.2023