ОТ ЧЕГО ОТКАЗАЛСЯ ЕСЕНИН

 

(Литературный анализ)

 

11.

 

Пока кипели в Сергее силы буйной молодости, достаточно было провести вечер в молодецкой пирушке или поиграть в любовь недорогую, чтобы творческая усталость сменилась привычным, вдохновенным служением музе. Но с годами это лекарство потеряло действенность, однако, к великому счастью, стал он замечать, что ещё большей лекарственностью обладает смирение, несколько забытое с отходом от церкви, от служб, от исповедей и причащений. Всё чаще и чаще оно стало приходить на помощь. И это по стихам двух последних лет видно.

 

Несказанное, синее, нежное…

Тих мой край после бурь, после гроз,

И душа моя — поле безбрежное —

Дышит запахом мёда и роз.

 

Я утих. Годы сделали дело,

Но того, что прошло, не кляну.

Словно тройка коней оголтелая

Прокатилась во всю страну.

 

Напылили кругом. Накопытили.

И пропали под дьявольский свист.

А теперь вот в лесной обители

Даже слышно, как падает лист.

 

Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?

Всё спокойно впивает грудь.

Стой, душа, мы с тобой проехали

Через бурный положенный путь.

 

Разберёмся во всём, что видели,

Что случилось, что сталось в стране,

И простим, где нас горько обидели

По чужой и по нашей вине.

 

Принимаю, что было и не было,

Только жаль на тридцатом году —

Слишком мало я в юности требовал,

Забываясь в кабацком чаду.

 

Но ведь дуб молодой, не разжёлудясь,

Так же гнётся, как в поле трава…

Эх ты, молодость, буйная молодость,

Золотая сорвиголова!

 

Итак, общероссийскую проблему Есенин лично для себя решил, если решением можно назвать то обстоятельство, что оно отгораживало поэта от всех опасностей века только духовно, а физически — всё другое оставалось на острие бандитского ножа: ЧК готовила над ним расправу (провокации учащались, предупреждения «друзей» сыпались всё чаще, аресты следовали одно за другим), травля в газетах и журналах становилась всё более ядовитой, стихи почти не печатались, безденежье брало за горло. И всё-таки духовно он мог на какое-то время отключиться от вечного боя и предаться покою не во сне, а наяву. Хотя бы на какое-то время.

 

А вот с Россией-матушкой стряслась беда, беда превеликая. Раскаяться и смириться она не могла. Сил не было. Все их поглотила революционная чума, которая только разгоралась. Война не на жизнь, а на смерть — в каждом уголке страны. Атеисты схлестнулись с верующими. Дорвавшиеся до власти дрались за опустевший царский трон друг с другом. Яростно сражались с закипевшим морем тех, кто большевиков ненавидел — полчищами Антанты, белогвардейцами, местными бунтовщиками. Потом началось массовое уничтожение помещиков и фабрикантов-заводчивок, кулаков, крестьянство как самый консервативный класс, инакомыслящих (в том числе честных поэтов — и такие тогда были). Потом расправлялись с теми, кто выступал уже не против советской власти, а только против недостатков, тёмных пятен капитализма. Есенин не мог знать, что нагрянувшая беда пришла на целый век, однако предполагал — надолго. И не ошибся — вражда ещё и сейчас клыки свои показывает. Вон как огрызались в Екатеринбурге вражины восстановления разрушенного в

 

30-ые годы храма священномученицы Екатерины! Они ещё не одну подлость сотворят. Но вернёмся к герою нашего исследования.

 

В один из последних приездов в Константиново Сергей Александрович, по давнишней традиции, встретился с духовником своим, батюшкой Иоанном Смирновым, и тот, как бы оправдывая фамилию, мягко и душевно говорил ему о единственном, что спасает нас, грешных, — о смирении, о признании вины своей перед Создателем, а особенно это надобно поэтам, потому что, как знает он, они всегда на ножах с властью, с несправедливостью, и никакого спуску не дают злодеям, а любая критика злит и опустошает души, а значит втройне больше надо критикам каяться и молиться. Молиться и каяться. Просить прощение за грехи.

 

Мысли эти батюшка высказывал не раз, но добавил нынче о беспощадной критике властьимущих, как будто знал, что Сергей закончил поэму «Страна негодяев», а в ней высказал всё без утайки, что думает о Руси советской по зрелом размышлении и тщательном анализе. Это идейное переосмысление началось с поездки в Европу и Америку, продолжалось, когда он еще по-блоковски верил в революционное перерождение не только России, но и всего мира и вдохновенно-ошибочно отражал в стихах и поэмах новый российский быт. Но когда драматическая поэма созрела и вылилась в острые и явно неприемлемые для Кремля строчки, Сергей понял, что сбылись его предсказания из «Волчьей гибели» («Мир таинственный, мир мой древний») о том, что отпробует вражеской крови его последний смертельный прыжок. Да, это будет последним прыжком. Это он знал. Знал несокрушимо. С болью несказанной. Всё вело к этому.

 

И снова жизнь Есенина как-то загадочно сошлась с пушкинской. Когда Россия стала на безбожный, революционный путь и уже никакой не было надежды вернуть её на прежнюю стезю, наш национальный гений всё-таки нашёл возможность подсказать ей, в чём спасенье. Пушкин создал небольшую поэму «Странник», герой которой, вопреки желаниям всех родных и знакомых, задумал побег до тесных врат спасения. Многие до си пор находят это творение загадочным и непонятным, хотя для православного тут всё ясно, как день. Тесные врата — это вера Христова, открывающая каждому из нас негасимый свет, вечную жизнь. Своей таинственной вещью Александр Сергеевич неназойливо доносил до соотечественников одну непреложную истину — по каким революционным болотам ни придётся бродить русскому народу, а чтобы спастись от гибели, непременно понадобится вернуться к отчей традиции — строить жизнь по заповедям Спасителя, по традиции предков.

 

Похоже, и России двадцатого века, раздираемой страшной междоусобной борьбой, так же не добраться до спасительного мира, если не пуститься бежать, как пушкинскому страннику, к тесным вратам. Без тесных врат и узкой дороги к ним целый век не было на Руси покоя-примирения, и ещё долго не будет. Свой опыт подсказывал — лучшие стихи ложились на бумагу, когда приходило смирение, по сути, чисто православное чувство, знакомое с детской поры, с юношеских, спас-клепиковских лет. («И простим, где нас горько обидели По чужой и по нашей вине…») Прав, трижды прав батюшка Иоанн, возводя смирение в ранг единственно спасительного пути.

 

* * *

 

Настоящая Поэзия — это всегда горячая Исповедь. Исповедь Богу, если мастер слова уже дружит с Истиной и пробует жить по Заповедям Христовым. Исповедь — Совести, если поэт пока на пути к Главному Закону Жизни. И Исповедь — своему тщеславию, если стихотворец из неисчислимой рати прошлой и нынешней Антикультуры, нынешней толерантности, или, по-нашенски, всеядного и наглого графоманства.

 

Тут одна только может быть непонятица для читателей. Вправе ли поэт исповедоваться не за свои грехи, а за грехи сограждан своих, за грехи правителей страны, за грехи матушки-России? Сомнения эти уместны только для тех, кто не понимает, что поэзия из того высокого рода, который даёт земле гениев, пророков, праведников и проповедников. А стало быть, каждый Богом отмеченный поэт не только имеет право исповедоваться за мир людской, но и обязан это делать, только с поправкой есенинского духовника Иоанна Смирнова — поэту просить прощения у Господа надо в десятки раз упорнее и чаще, чем принято в Церкви.

 

Есенина мы поставили в первый, самый почётный и самый боевой ряд русской классики, осенённый Святым Духом, и потому можем с полным основанием сказать, что его драматическая поэма «Страна негодяев» — самая что ни на есть горячая и откровенная исповедь. Может быть, самая-самая из всех его поэтических откровений. Думаем, читатели с нами согласятся. Вот только наверняка исповедь эта покажется им ужасно мрачной, даже чёрной, без надежды на прощение.

 

Однако человек, неплохо знающий Истину и Православие, нимало не удивится этому, а, наоборот, скажет, что только такая исповедь и может называться подлинной исповедью — честной, глубокой, преследующей единственно верную цель — полностью исправиться, начать совершенно новую жизнь, не повторяющую неразумных и опасных ошибок прошлого. Потому что неплохо знающий Истину и Православие на личном опыте усвоил, что чем тщательнее и серьёзнее готовишься к исповеди, тем в душе открываешь больше грехов, и количество их сгущается до черноты, до понимания неизбежной причастности твоей к земному злу, а значит, и к тем безобразиям, которые истерзали твою родину.

 

Работая над «Страной негодяев», Есенин наверняка почувствовал, осознал и, думаю, ужаснулся, что и он, нежнейший лирик эпохи, шёл с миллионами сограждан широкой дорогой великого нравственного разложения не только русской нации, но и всего сообщества, всей мировой биржи, подлецов всех стран. Великой подлостью было убить Бога, пришедшего, чтобы спасти растленное человечество. Не меньшей подлостью стало возвращение к язычеству в Европе. Но подлостью из подлостей надо признать разрушение тысячелетнего православия в России. И тут он, Есенин, особо отличился — и в стихах, и в забвении церковных служб в эпоху богоборческого десятилетия, когда так запальчиво-кощунственно мог он возвестить миру: «Тело, Христово тело, Выплёвываю изо рта».

 

Но словесно выплюнув святыню, пусть не из души, не из глубины совести, а декларативно, он был обязан соблюдать изреченное богохульство, и так в самом деле и случилось — нет свидетельств, что поэт заходил в это время даже в любимый Казанский храм, встречался с батюшкой Иоанном, он и с Клюевым-дьячком разошёлся окончательно.

 

Многих до сих пор мучит вопрос: ну, как же такой волевой и смелый словотворец, наделённый могучим даром, не смог справиться с пьянством, с телесным и духовным блудом, с советскими обманками, которые опровергались жизнью с первых шагов построения социализма? Ведь он столько пророчески предвидел! («Не губить пришли мы в мире, А любить и верить…»)

 

Однако в том-то и беда, что всё это не только возможно, а просто неизбежно, когда человек подпадает под магические, вельзевульские силы закона искушения: именно тогда все грехи обрушиваются на блудного сына и крутят им и вертят, как пушкинские бесы («В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам»). Вот это бессмысленное сатанинское кружение души поэта и отражено с небывалой трагической мощью в поэме «Чёрный человек» — ещё одной исповеди Есенина, но уже исповеди не за страну, а за себя, неотделимую частицу единого российского целого. Но сразу скажем — там не только кружение. Там смертельная схватка совести с чёрными силами зла. Впрочем, судите сами.

 

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

 

Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь.

Чёрный человек,

Чёрный, чёрный,

Чёрный человек

На кровать ко мне садится,

Чёрный человек

Спать не даёт мне всю ночь. —

 

Читатель мой! И тебе, наверно, больно и ох как не по душе приближаться к той трагической грани есенинского служения музе, за которым начинается его бессмертие, его служение уже наивысшим целям человеческим. И только этот несказанный свет и придаёт нам сил пройти оставшийся путь гения, такой поучительный и такой скорбный.

 

Первые же строфы последней поэмы Есенина возвращают нас в мрачную атмосферу предыдущей исповеди за погибающую Русь — возвращают небывалым духовным накалом, небывалой серьёзностью темы, важнее который ничего быть не может. Тема эта — как жить по-человечески на грешной, бесчеловечной земле. В Советской Державе эта тема оказалась загубленной в корне. И душе поэта она грозила ровно этим же. И даже не грозила, а раскрылась в ней в самом трагическом виде.

 

К тридцати годам он мучительно понял, что в существе его свили гнёзда такие омерзительные сатанинские силы, что без их указок уже и шагу нельзя шагнуть. И стал являться — Чёрный человек. Двойник. Антипод совести. Является он не обязательно в образе человеческом. Бывает чувством нестерпимо-острой боли. Бывает страхом, когда хочется убежать от самого себя. Бывает неосознанно-мучительной депрессией. Но всегда — это осознание, что так жить дальше нельзя, невыносимо, бесцельно. У Есенина такое осознание пришло в образе пушкинского Чёрного человека («Моцарт и Сальери»). Пришёл он, и, как видим из дальнейшей исповеди, уже не в первый раз. И снова в руках его чёрная книга — книга всех грехов до единого.

 

Чёрный человек

Водит пальцем по мерзкой книге

И, гнусавя надо мной,

Как над усопшим монах,

Читает мне жизнь

Какого-то прохвоста и забулдыги,

Нагоняя на душу тоску и страх.

Чёрный человек

Чёрный, черный…

 

Чтение это могло показаться поначалу ненужным, чужим, потому что речь шла о каком-то прохвосте и забулдыге, и жизнь его вызывала отвращение, до тоски и страха. Не дай Бог такого ни врагу, ни другу. Вот только гнусит-то нежданный гость о стране, до боли знакомой.

 

«Слушай, слушай, —

Бормочет он мне, —

В книге много прекраснейших

Мыслей и планов.

Этот человек

Проживал в стране

Самых отвратительных

Громил и шарлатанов.

 

Не о той ли это стране, о которой он только что закончил поэму и главы которой отправил в журнал «Город и деревня», немногое из тогдашних изданий, продолжавшее печатать запрещённого Есенина. И не о тех ли там прекраснейших мыслях и планах, о которых сочинил он вот эти строки: «Было время, когда из предместья Я мечтал по-мальчишески — в дым, Что я буду богат и известен И что всеми я буду любим…» И не о том ли в гнусавом чтении речь, что поэт стал таким, потому что страна стала такой, а страна стала такой, потому что таким стал поэт, потому что такими стали тысячи граждан Руси советской.

 

В декабре в той стране

Снег до дьявола чист,

И метели заводят

Весёлые прялки.

Был человек тот авантюрист,

Но самой высокой

И лучшей марки.

 

То, что Бог наградил его большим даром, Сергей Есенин понял в Клепиках. Потому с таким упорством сочинял первые опусы, изучал тайны народного творчества, постигал образную красоту русского языка, пробовал силы в бурливом море тематики. Казалось, делал всё возможное, чтобы не зарыть дар. Но последовавший отход от Творца не был бесследным, идейные метания сказались и на поэтической учёбе, и на сочинениях нескольких последующих лет. И Сергей, по нерушимой традиции, признался в «Руси уходящей»: «Какой скандал! Какой большой скандал! Я очутился в узком промежутке. Ведь я мог дать Не то, что дал, Что мне давалось ради шутки».

 

* * *

 

Ради шутки! Горькое признание. Нынешние толерантные критики хором утверждают о кропотливой отделке поэтом каждой строки, ссылаются на исчёрканные страницы рукописей, не замечая, что большинство без помарок. А там стилистических ошибок немало. Вот некоторые из них.

 

«Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло» — фактическая ошибка: иволги в дупла не залетают; «За поёмами Улыбыша Кружат облачные вентери. Закурилася ковыльница Подкопытною танагою» — злоупотребление слов местного значения; «Ты поёшь, и песня оголтелая Бреговые вяжет берега» — неясно выраженная мысль; «Пой песню, поэт, Пой. Ситец неба такой Голубой…» — несоответствие формы содержанию: трагедия дальнейшего повествования требует и трагического начала; «Коммунизм — Знамя всех свобод» — противоречие Истине, газетный штамп; «Самодержавный Русский гнёт Сжимал всё лучшее за горло» — те же ошибки, что и в предыдущем примере; «Написал ту сказку Я — Сергей Есенин» — неправильное употребление слова: вместо ТУ требуется слово ЭТУ; «Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий…» — неблагозвучие, вкравшееся в сочетание н(Е БЛИ)зкий; и, к великому сожалению, множество других стилистических огрехов.

 

Впрочем, стилистические ошибки — это только малая крупица всех бед Сергея Есенина, которые сгустили колорит исповеди в пугающе-непроницаемый чёрный цвет. Незваный пришелец по-бандитски безжалостно бьёт под дых вот этой ядовитой строчкой: «Был человек тот авантюрист, Но самой высокой И лучшей марки». «Ты, — как бы шипит он, — не просто авантюрист, но авантюрист самой высокой и лучшей марки!» Понимай: хуже которой не бывает.

 

О, да. Авантюр в поэтической жизни Есенина было в избытке. Недостаточная строгость к языку сочинений. (Почти никогда он не возвращался к тому, что вылилось на бумагу). — Злоупотребления образами и областными словами, которые, правда, он преодолел в зрелый период, но которые отравили потом сотни недалёких сочинительских умов. — Вера в Русь советскую как в спасительницу мира от маммоны и бездуховности. — Хулиганские мотивы в творчестве. (Это только в полном объёме писательской работы воспринимается как протест против гадостей современной жизни, а поначалу приносит сатанинский вред в обществе, вскипевшем в расхристанном огне революции, да и губит будущие поколения). — Возведение блуда в ранг поэзии, воспевание тайн интимной любви, которые развращают и сеют в людские души забвение Божьих заповедей. — Воспевание пьянства. (Как ни говори, а даже стихотворное раскаивание в этом ужасном русском грехе таит в себе эффект рекламы, эффект пропаганды духовного падения. Вспомним, какой вал пьянства и разврата подражателей накатил на Россию в годы жизни поэта. Вот тут и утверждай, что стихи не могут влиять на нравы народные!). — А какой урон принесли многие есенинские стихи православию. Воспевая веру Христову и радуя читателей чистотой и горячностью стихов — поэт вдруг, как гром с ясно неба, начинает богохульствовать в стиле наихудшего авантюризма.

 

Скажем больше. Хоть мы и говорим, что стихи это жизнь поэта, но жизнь его ещё и сама по себе явление, и самое заметное в стране, потому что талантливый, а тем более гениальный сочинитель имеет в поклонниках почти всю страну. Святитель Василий Великий в начале Христовой эпохи, относя поэтов к разряду пророков, отмечал, что этой категории людей следует втройне исповедовать свои грехи, связанные с постоянным обличением действительности. Втройне! А Сергей Александрович, как мы знаем, на недобрую семилетку ушёл от церковного причащения и от соблюдения норм жизни по заветам Спасителя — пил, развратничал, устраивал дебоши, читал кощунские стихи, и только, может, в последние два-три года по-настоящему, серьёзно стал ощущать боль в сердце и душе, да со временем такую, что сам сатана в облике Чёрного человека стал приходить к поэту, как в дом к себе.

 

И вот снова пришёл с наглым напоминанием о его пропащем бытии.

 

Был он изящен,

К тому ж поэт,

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою.

 

Счастье, — говорил он, —

Есть ловкость ума и рук.

Все неловкие души

За несчастных всегда известны.

Это ничего,

Что много мук

Приносят изломанные

И лживые жесты.

 

В грозы, в бури,

В житейскую стынь,

При тяжёлых утратах

И когда тебе грустно,

Казаться улыбчивым и простым —

Самое высшее в мире искусство».

 

Но дальше комментировать великую трагедию великого поэта будет уж если не кощунством, так, пожалуй, слабым лепетом перед мучениями, которые пережил он при встрече с посланцем тёмных и сил и потом, рассказывая об этом в исповеди. Дальше — только текст, только огненный поток есенинских чувств.

 

«Чёрный человек!

Ты не смеешь этого!

Ты ведь не на службе

Живёшь водолазовой.

Что мне до жизни

Скандального поэта.

Пожалуйста, другим

Читай и рассказывай».

 

Чёрный человек

Глядит на меня в упор.

И глаза покрываются

Голубой блевотой, —

Словно хочет сказать мне,

Что я жулик и вор,

Так бесстыдно и нагло

Обокравший кого-то.

.......................................

 

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

 

Ночь морозная.

Тих покой перекрёстка.

Я один у окошка,

Ни гостя, ни друга не жду.

Вся равнина покрыта

Сыпучей и мягкой извёсткой,

И деревья, как всадники,

Съехались в нашем саду.

 

Где-то плачет

Ночная зловещая птица.

Деревянные всадники

Сеют копытливый стук.

Вот опять этот чёрный

На кресло моё садится,

Приподняв свой цилиндр

И откинув небрежно сюртук.

 

«Слушай, слушай! —

Хрипит он, смотря мне в лицо,

Сам всё ближе

И ближе клонится. —

Я не видел, чтоб кто-нибудь

Из подлецов

Так ненужно и глупо

Страдал бессонницей.

 

Ах, положим, ошибся!

Ведь нынче луна.

Что же нужно ещё

Напоённому дрёмой мирику?

Может, с толстыми ляжками

Тайно придет «она»,

И ты будешь читать

Свою дохлую томную лирику?

 

Ах, люблю я поэтов!

Забавный народ.

В них всегда нахожу я

Историю, сердцу знакомую, —

Как прыщавой курсистке

Длинноволосый урод

Говорит о мирах,

Половой истекая истомою.

 

Не знаю, не помню,

В одном селе,

Может, в Калуге,

А может, в Рязани,

Жил мальчик

В простой крестьянской семье,

Желтоволосый,

С голубыми глазами...

 

И вот стал он взрослым,

К тому ж поэт,

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою».

 

«Чёрный человек!

Ты прескверный гость.

Эта слава давно

Про тебя разносится».

Я взбешён, разъярён,

И летит моя трость

Прямо к морде его,

В переносицу...

...........................................

 

...Месяц умер,

Синеет в окошко рассвет.

Ах ты, ночь!

Что ты, ночь, наковеркала?

Я в цилиндре стою.

Никого со мной нет.

Я один...

И разбитое зеркало.

 

 

Господи! Какая борьба, какой накал, почти до сумасшествия, в этих лавинных сжигающих строчках! Сколько горя и скорби! Сколько желания вырваться из непомерной черноты грехов! — И всё-таки Сергею удаётся непредсказуемой силой низкорослого русского человека преодолеть могущество зла. Вместе с разбитым зеркалом рассыпается Чёрный человек. И такая честнейшая православная исповедь не может быть не принята Отцом нашим Небесным.

Иначе Он не был бы Отцом Любящим.

 

* * *

 

Великий переполох поднялся в Кремле. Опубликованные главы  «Страны негодяев» убедили тогдашних правителей, что Есенина приручить не удастся. Было время — он пошёл на сближение и даже стихи и поэмы стал сочинять почти на советский лад. И вдруг — неожиданный сокрушительный удар. Можно сказать, из-за угла. Придётся применить последнее средство. Нет человека — и проблем никаких.

 

Участились чекисткие провокации. Выступления Есенина превращались в драки, и поэт оказывался в тигулёвке. Правда, он и сам не лыком был шит. Поскандалил с милиционером, каким-то дипломатическим курьером, ещё одному высокому чинуше от него досталось. Завели дела в милиции, а потом в ГПУ. Друзья предупредили — готовится арест поэта-дебошира. И Галина Бениславская, неизменная помощница Сергея, тайком пристроила его в лечебницу Склифосовского. Да чекистов провести трудно. Выслали наряд в клинику. Спас, и уже не впервые, директор заведения профессор Ганнушкин — вынес суровым гостям справку: Есенин С.А. страдает тяжёлым нервно-психическим заболеванием, состояние опасное, необходимо срочное врачебное

вмешательство, так что — извините. На время это спасло. Но грозу не снимало. И Сергею ничего не оставалось, как попытаться покинуть Русь советскую.

 

Возможность такая вскоре представилась. Нужно было ехать в Ленинград, вычитывать первую книгу из готовившегося к изданию трёхтомника. А после этого — через границу — в Финляндию. Но случилось непоправимое. Об этой трагедии есть немало свидетельств современников и друзей поэта, правда, крепко припрятанных организаторами убийства. Однако злодеяние утаить невозможно. В печати, после ухода поэта в вечность, появились обличительные публикации, скажем, статья Лавренёва «Казнённый дегенератами». Некоторые факты перечислены в книге Евсина «Судьба и вера Есенина», выпущенной Рязанским издательством «Зёрна» в 2007 году. Приведу оттуда две цитаты.

 

1. «В 1925 году молодой, задорный, полный жизненных сил Сергей Есенин написал строчки, ставшие пророческими:

 

И меня по ветряному свею,

По тому ль песку,

Поведут с верёвкою на шее

Полюбить тоску.

 

Пройдёт всего семь лет, и вновь прозвучит пророчество о гибели Сергея Александровича, сказанное его близким другом, поэтом Николаем Клюевым: «Ты, обречённый на заклание за Россию… радуйся закланию своему…» — написал он в письме к Есенину.

 

Сам поэт в последний год предчувствовал трагическую кончину (знал о ней. — Б.Е.) «Я буду жертвой…», — говорил он своему литературному

 

секретарю Г. Бениславской, а за несколько дней до гибели признался поэту В. Эрлиху: «Меня хотят убить! Я, как зверь, чувствую это!»

 

2. «В 1997 году в газете «Известия» директор Особого архива А.С. Прокопенко заявил: «Исследователи причин смерти Сергея Есенина давно пришли к выводу о прямой причастности к гибели поэта ОГПУ (отдел государственного политического управления. — Автор книги.) И документы об этом есть в архивах КГБ, да вот уже семь десятилетий не дают читать их. Ради только одного снятия греха самоубийства с души великого поэта должны быть названы нечестивцы, оборвавшие его жизнь».

 

У меня нет и капли сомнения, что было совершено убийство. Убийство жестокое, совершённое советской властью. Написал об этом поэму.

 

СЕРГЕЮ ЕСЕНИНУ

 

Разошлись запоздалые гости.

Отогнав нетерпения дрожь,

На диван возле шляпы и трости

Ты садишься и гранки берёшь.

 

Невесёлое счастье поэта

Душу, будь ты хорош или плох,

В книжки вкладывать. Новая, эта —

Первый том из намеченных трёх.

 

Но какою щемящею силой

Типографские дышат листы! —

Не забытою родиной милой,

Где в тоске и дома и кресты.

 

Роковыми годами скитаний,

Где, взрослея, вскипала душа

Против бритвенных жизненных граней,

Каждый шаг свой в крови верша.

 

Сердце ныло, звенело, страдало,

Но ему не знаком был страх.

Где жестоких прозрений начало?

Может, в этих давнишних строках?

 

«Худощавый и низкорослый,

Средь мальчишек всегда герой,

Часто, часто с разбитым носом

Приходил я к себе домой.

 

И навстречу испуганной маме

Я цедил сквозь разбитый рот:

«Ничего! Я споткнулся о камень,

Это к завтраму всё заживёт»...

 

Но в далёком незрелом начале

И сегодняшний брезжил день —

Во вселенской смертельной печали,

Божий свет превращающей в тень.

 

«Как тогда, я отважный и гордый,

Только новью мой брызжет шаг...

Если раньше мне били в морду,

То теперь вся в крови душа»...

 

Били больно, расчётливо, гнусно:

«Что ж ты всё о себе да себе?

Напиши — вот сегодня искусство! —

О российской свободной судьбе.

 

За отжившей свой век деревней

Ты не видишь, как новый век

Вызревает надёжней, чем кремний,

Чтоб свободой дышал человек».

 

Но и взглядом ты видел и сердцем

Сквозь густую словесную тьму,

Что свободы скрипучая дверца

Открывает дорогу в тюрьму.

 

Открывает дорогу в забвенье,

Открывает дорогу в ничто.

Кто из русских такое смиренье

В сердце впустит? Смирится кто? —

 

И в кремлёвскую волчью стаю,

Как великий российский пророк,

Ты швыряешь «Страну негодяев»,

Главарей посшибавшую с ног.

 

Гэпэушники в пене и в мыле.

Всё настойчивей, всё смелей

Намекали, пугали, просили:

«Извинись перед ними, Сергей!»

 

Мол, одними лишь чувствами дышишь,

И от этого лёгкая жизнь.

Мол, по пьянке чего не напишешь.

Извинись, дорогой, извинись!

 

Но обман ты ухватывал чутко

И бросал им шутя, на бегу:

«Я ведь всё-таки Божья дудка.

Ничего изменить не могу».

 

И тогда тебе так сказали:

«Сам к себе ты излишне строг.

Этот год проживёшь едва ли,

 

Подводи, дорогуша, итог».

 

Эх ты, жизнь! Ты и вправду приснилась!

И отлит уж для сердца свинец,

И сидишь ты, без права на милость,

Самый лучший российский поэт.

 

До последней решающей драки,

Где ударят сильней, чем под вдох,

Надо выправить свежие гранки

Первой книжки из плановых трёх.

 

Пусть твой взгляд уже не увидит

Этой книжки, ведь дело не в том,

Но есенинский всё-таки выйдет

Хоть один, но классический том! —

 

Вдруг разбил тишину «Англетера»

Ключ, упав из двери на паркет.

Вот те раз! — воровская манера?

Но не вор там, не вор там там, нет.

 

Дверь пинком хулиганским открылась.

Гэпэушники – хуже, чем тать.

«Всё б ты, божья свистулька, трудилась.

Но пора уж и совесть знать!»

 

И врастяг рукояткой нагана

В переносье ударил главарь.

И вскипела смертельная рана.

Вкус железа во рту, как встарь.

 

«И уже прошептал ты не маме,

А в чужой и хохочущий сброд:

“Ничего! Я споткнулся о камень,

Это к завтраму всё заживёт”».

 

Заживёт, Сергей, обязательно заживёт. Потому что на Руси постсоветской наступают времена, когда имя твоё православное, имя Сергия Радонежского, данное тебе при крещении батюшкой Иоанном Смирновым, очистится от чекистского подлейшего кощунства. Очистится по милостивому прощению Господа нашего Иисуса Христа, по воле Вечной Небесной Истины, по воле благодарных твоих читателей.

 

(Продолжение следует)