Крутизна милосердия
"Под якорем" – так, кажется, называлось демократичное заведение у въезда на мост через Дон. Оно заманило нас в своё чрево громыхающими псалмами "Black Sabbath", и мы сразу нашли свой угол, хотя зал под завязку уже был полон обычной для этого места публикой – разбитной, дёрганой, хищно зыркающей в утомившемся к вечеру электрическом свете. Все как один – пираты, только что сошедшие с пришвартовавшегося где-то неподалёку сатанинского шлюпа под чёрным флагом с адамовой головой. Поход оказался удачным, награбленное жжётся в карманах, торопит... Картина, быть может, через край романтическая, но жизненная – район-то разбойничий.
Вокруг нас было шумно и матерно. Но и наша шайка, затесавшаяся сюда исключительно волей случая, вносила свой вклад в окружающую какофонию. Мы всё ещё не могли успокоиться от словесных баталий, что-то цитировали, что-то комментировали и никак не могли смириться с лилейным консенсусом, которым по слабоволию лицемерного президиума закончилось наше заседание в особняке Благородного Собрания. То есть – тьфу! – ростовского отделения Союза писателей СССР.
Мы – это члены молодёжной литстудии – о да! – молодёжной. Сейчас литстудии состоят, вероятно, сплошь из пенсионеров, но тогда была другая эпоха. Похвастаюсь, это была самая статусная городская литстудия. Мы числились при Союзе писателей, а члены Союза, которым Партия приказала воспитывать смену, изображали отеческую заботу о нас, хотя люто ненавидели как конкурирующую организацию. Я даже позволю себе метафору: пешеход, ринувшийся через ЖД-пути и по несчастию сунувший ногу в разъём стрелочного перевода, тут же защёлкнувшегося, с той же ненавистью смотрел на бы мчащую на него электричку.
Но к чёрту членов СП! Собрались хорошие люди, сплочённый круг. Уточню только, что из нашей великой Заозёрной Школы (О, мой Султан! Может быть, величайшей из всех поэтических школ!) присутствовал только я, Генки с Виталиком по каким-то причинам не было. Я, однако, не слишком печалился из-за отсутствия братьев моих поэтов. Дело в том, что, когда, например, мы вместе выступали на сцене, мне всегда что-то перепадало от их аур, которые, что у Генки, что у Виталика, могли дать сто очков форы моей недалёкой харизме, я ценил это, но, когда просто бухали, их бескомпромиссное обаяние тоже засчитывалось, а сейчас был особый случай.
В логово СП – на наш огонёк – заглянула очень миловидная девушка. Свои стихи читать отказалась, однако, всех, кто читал, слушала внимательно. Может быть, напряжённое выражение её личика, когда пришла моя очередь декламировать, заставило моё сердце биться сильней, чем обычно. Я пригласил её после чтений пройтись вместе с нами, и сейчас она сидела рядом со мной, и, разумеется, я был благодарен Фортуне, что здесь нет моих неотразимых друзей, рядом с которыми я... (Думаю, про это достаточно.)
В общем, старался творчески подбирать слова, обращаясь к гостье, чтобы она поверила, что я знаю о ней нечто, о чём нельзя говорить всуе, особенно в таком антураже.
Да, обстановочка... Столик, вокруг которого мы теснились, был декорирован какой-то немудрёной закуской, причём минимально закуской, а в основном стаканами, наполненными портвейном. (Бутылки, загодя купленные, мы припрятали в сумках.) Может быть, самый непрезентабельный столик во всей забегаловке, хотя нам он казался праздничным. Молодость! Было весело, как на свадьбе! И (развивая эту метафору, засиженную мухами) был у нас даже свадебный генерал – поэт Александр Брунько.
Вот о ком хочется поподробней! Недобиток университетской литературной тусовки, разбежавшейся задолго до нашего появления на арене, он был лучшим поэтом Ростова. По крайней мере, на тот момент – пока наша Заозёрная Школа не расправила крылья. Некоторые считали Брунько великим поэтом. И все спотыкались о парадокс: сколько бы величия не сверкало в его стихах, низменности в его органической жизни было не меньше.
Бомж и алкаш с хамскими манерами. Приняв на грудь определённую дозу, он переставал сдерживать своё презрение к молодым поэтам, но редко кому удавалось уловить момент, когда нужно было прекращать ему наливать. Трезвый – он очень часто казался душкой, хотя, ясное дело, просто хотел догнаться, наступал на горло собственной песне, пока наливают.
Несколько раз он захаживал к нам на собрания, но почему-то всегда – на бровях. Каждый раз его вежливо, но безжалостно выпроваживали, убеждая себя, что это всего лишь воздействие на сверхчувствительного поэта специфичных флюидов, сочащихся из стен резиденции Союза писателей. Однако сейчас он встретился нам по пути в кафешку, показался вменяемым, и мы зазвали его с собой.
– Боже, зачем мы зазвали его с собой? Какие мы идиоты! – услышал я чей-то возглас.
Замолкнув на полуслове, я отвернулся от своей девушки и поглядел на великого поэта. Того стошнило. Стошнило себе на грудь, и он сидел, свесив голову, мрачно глядя перед собой. Только что шутил и смеялся, а теперь сидел молча и не шевелясь.
Песенка "Paranoid" оказалась бы классным сопровождением сложившейся ситуации, но клубящийся от табачного дыма эфир уже сотрясал кто-то из родственников Аллы Борисовны.
– А что подумает моя девушка? – грянуло у меня в голове. – Вот сейчас скривится от отвращения, взовьётся со стула – и поминай как звали!
Следовало что-то предпринимать.
Я грозно воскликнул:
– Саша! Что ты наделал? Немедленно приведи себя в человеческий вид!
В ответ послышалось лишь мычание, неразборчивое, но с матерным смыслом.
Тогда, вскочив, я обнял его за плечи, приподнял и повёл к стоявшему возле выхода мойдодыру. Там начал облагораживать чудовище.
Внешне я держался спокойно, но душа содрогалась, решая возникшие мистические проблемы. Я боялся рассредоточиться и потерять драйв.
В тщетных попытках обрести контроль над собой, я даже воззвал к подходящему для сего случая божеству:
– Добрый мой Иисус! Сделай хоть что-нибудь, чтобы из милосердия, которое я сейчас проявляю, вышел какой-нибудь толк!
Не знаю, услышал ли Иисус. Но задачу, которую я самолично возложил на себя, я выполнил. Возвращая Брунько на место, я препоручил его всей компании, ему же сказал (мысленно воззвав к Гипносу):
– А теперь отдыхай, Сашок. Спи.
Как ни странно, на этот призыв он ответил по-пионерски: сразу опустил веки и через пару секунд задремал.
Лишь тогда я с беспокойством взглянул на свою девушку. А что если она приняла меня за прислужника этого отмороженного бомжа? За его сателлита?
Но я зря беспокоился! Она смотрела на меня проницательно и благодарно, и даже с каким-то восторгом, не оставляя сомнений в том, что её не смутила нештатная ситуация, и нисколько не разонравился не заносчивый рыцарь, не убоявшийся тошнотворного форс-мажора.
А ещё я узнал пробегавшие по её глазам зарницы азарта. Эта девушка сделала ставку. Я ощутил присутствие призрачного крупье, протянувшего ей на лопаточке прикуп, в котором билась моя душа в напрасных попытках оторваться от поверхности карты.
В общем, жизнь налаживалась. Как писал свет мой Виталик:
И всё, и капкан. Паутина уже напряглась,
И сила слепая незримые тянет тенёта.
Неважно, кто сплёл эту паутину. Мы вместе её сплели. Кое-что оставалось, конечно. Например, проводить эту швею-кружевницу до дома и согласиться зайти на чашку положенного в таких случаях чая. Но и это произошло. Сюжет развивался по наезженному сценарию, можно сказать, заезженному – Голливудом. (Ну и что? Голливуд тоже иногда показывает что-то правдивое.) И вы можете представлять себе всё, что угодно, но мне лучше описать происшедшее словами красноармейского классика:
О лебедиво.
О, озари!
(О, как тебе понравился Кабул, Велимир?)
Мы изучали друг друга в свете фонаря, висевшего на столбе напротив окна её дома. Где-то за полночь я, заглядевшись в её глаза, вдруг прочёл всю серьёзность её намерений в мой адрес. Нет, я не был пока что её долгожданным принцем, но она уже захотела создать из меня такового. Она могла воспитать из меня принца. Быть может, овчинка не стоила выделки, но эта азартная девушка готова была рискнуть.
Увиденное немножко меня встревожило, и я задал вопрос:
– У нас всё так быстро... Но почему? Что ты нашла во мне?
– Ты один позаботился об этом несчастном! Ты такой заботливый! Отзывчивый! Нежный!
Да уж... Скажу честно: последний эпитет вознёс меня на небывалую высоту. Последний раз до того слово "нежность" я слышал в самом идиотском контексте.
Одна девушка, лёжа рядом со мной в постели, вдруг ни с того ни с сего принялась сравнивать меня с Генкой:
– Вот Жуков, он нежный. А ты, Бондаревский, совсем не такой. Ты грубый.
Я, помнится, постарался не показать, насколько изумился её словами. Пообещал исправиться. Подробно расспросить Его Нежнейшество, как он всё делает, и во всём брать пример.
Ладно, всё оказалось не так уж плохо. Проехали.
В конце концов моя девушка (та, которая из кафе) заснула. Но ко мне сон не шёл, я всё ворочался, размышляя о том, что забота о ближнем (даже если этот ближний – Брунько) может принести какие-то дивиденды.
Неожиданно я задал себе очень странный вопрос:
– А вот если бы не ты, а она повела Брунько к мойдодыру, как бы ты на это отреагировал?
Мысли сразу смешались. Безусловно, я чувствовал, что моя девушка очень добрая, но – чтобы настолько? А главное, я не мог представить себе это трепетное и воистину нежное существо, "тростиночку малую", рядом с неряхой, беспредельщиком и воистину грубияном Брунько.
Чёрте что!
Тем не менее, самодисциплина – разве это не мой конёк? Я собрал свою волю в кулак и воплотил мысль в образ.
И тогда вдруг выяснилось, что сделай она такое, я бы не только не влюбился в неё, но вообще отодвинулся бы от неё подальше. Обошёл бы её по другой стороне улицы.
Почему так? Не знаю. Ответ, вероятно, есть у Зигмунда Фрейда. Но я не буду заново перелистывать Зигмундовы талмуды, не буду ничего выяснять! Что-то должно оставаться тайной...
