третий век

Я учусь — третий век — молчать, и все эти песни — не о тебе. Каждый сам сумел для себя понять, в чем секрет и слава его побед.

 

Вот мой брат, поющий о небесах, у него на пальцах дожди и снег. Он учился верить, умел летать, он достоин неба, умен и смел, он нашел в себе этот тайный дар, что когда-то в нас заложил отец.

 

Вот мой брат, что может прогнать кошмар, что способен видеть за сотни мест, что с мечтой играет, как с тростником, вырезая флейту своей игрой. Он пробился, смог отстоять свой дом, он нашел в забвении свой покой.

 

Вот сестра — прекраснее и нежней не найти ни в мире, ни в ста мирах. У нее с руки ядовитый змей и трусливый заяц еду бы взял, у нее не голос, а песня струн, не идет — танцует среди ветров, и никто не сможет прийти ко злу, если вспомнит ласковый, теплый кров.

 

Вот сестра — огонь, раскаленный горн, вечный поиск битвы в ее глазах. Ей вести вперед свой отряд дано, ей дано всех их возвратить назад, ей бы стать клинком и щитом в руке, ей война привычнее наших слов, но она приветливее всех тех, кто приходит в наш непонятный дом.

 

Ну, а я? Молчу, не умея петь, танцевать, сражаться и видеть сны. О тебе, неведомый прочим свет, нет ни слова в песнях теперь моих. Для чего мне голос, крыло, кинжал, если даже грезы — и те пусты?

 

Третий век учусь о тебе молчать.

Третий век в Эдеме цветет полынь.

 

________________________

 

Ты молчишь — и тает в руке свеча, огонек слабеет, и меркнет свет. Говорили, лучше бы не дышать, если песни больше не обо мне — и теперь я знаю, молва права. Позабыть тебя бы, упасть во тьму — но твой брат не даст утонуть в ветрах, и второй твой брат мне не даст заснуть, твои сестры встанут — как меч и щит — между мной и вечной моей тоской.

 

У меня был брат, что огнем свечи осветить сумел бы огромный дом. Он в огонь смотрел, и он был огнем, невесом, как искорка на ветру, видел звезды даже светлейшим днем, по ночам костер разводил, к утру падал спать счастливейшим из живых.

 

У меня был брат — серебро и лед, и в глазах его сотни звезд стальных, что прервать посмеют любой полет. Он смеялся мало, и мало спал, но опорой было его плечо, и когда он все-таки засыпал, ни один из нас не будил его.

 

И была сестра, что искала тьмы, что сама ей стала в ночной заре, и входила тьма ее в наши сны, и она не ведала ни потерь, ни борьбы, ни смерти — одна луна озаряла светом ее лицо.

 

Впрочем, был тогда среди них и я, не познавший тонкое колдовство, не умевший светоч в других хранить, не понявший, что значит быть сильней.

 

И когда за ними пришли твои, я просил сестру уходить скорей, я просил, чтоб братья ушли вперед, я тогда, пожалуй, их всех бы спас.

 

Но мой брат, что был серебро и лед, заступил дорогу, спасая нас. И плечо, привычное под рукой, обагрялось кровью из страшных ран, мы бежали, просто ища покой — и светила ночью для нас луна, и огонь в руке озарял нам путь, и мы шли, не зная, куда придем.

 

Но твой брат заставил всех нас заснуть, и нашла сестра твоя тихий дом, где приют нашли мы в последний день.

 

Ты молчишь три века — так что же, пой! Пой о том, как брат мой отдал звезде свою жизнь, пытаясь закрыть собой! Пой о том, как ночь затмевала день, как клинки поили ее рудой… Пой, не зная правды, не зная слов, что тогда легли на последний шаг!

 

Ты молчишь три века, а я сквозь сон еще слышу, как умирает брат.