Повесть о лошадином острове

----------------------

Собрание стихотворений

Часть III. Всё золото луны

Текст 49 (последний в Части III)

----------------------

 

Основано на событиях, происходивших на острове

в акватории озера Маныч-Гудило Ростовской области.

 

Век за веком скитался пророк по землям отечества,

старый стал, износился,

но не стыдно было ему в башмаках дырявых, в рубахе рваной,

и твердил, и твердил он людям о мире и братстве.

А они отвечали уклончиво, напускали в речах тумана...

Век за веком он слышал в ответ: – Ты пришёл слишком рано!

Дай ещё нам побыть друг у друга в рабстве!

 

Оглянись, любезный! У нас на кого ни глянь –

каждый чей-то раб, каждый платит кому-то дань...

Но и сам взымает – и в этом судьба судеб,

справедливость – когда властелин получает дань.

Да не будет в тот миг от алчности раб слеп.

А жены его лик да не будет хмур,

когда она выпекает на углях хлеб,

или когда шьёт одежды из козьих шкур...

 

Лучше б Господу ты замолвил за нас словечко –

пусть он путы на нас накладывает построже.

Мы всем миром к нему записывались навечно –

разве мы не рабы Божьи?

 

Может, путы на нас помягчели,

стал поклон недостаточно низким...

Пусть он сделает так, чтобы мы не хотели

с каждой смутой опять переписывать списки.

 

Так они отвечали пророку,

искренне, просто и ясно.

А он видел, что страхи их не напрасны.

 

А он видел, как рвутся путы,

перепахиваются межи.

И в преддверии дерзкой смуты

все вдруг вёрткими стали, как нежить.

 

А с переломанных рёбер хижин рыбацких

опадали лохмотья глиняной кожи...

 

Всё сошлось... Зарастали поля костями.

Но рабы подсчитывали трофеи

и во всякую щель заглядывали, как змеи,

и разбойничьими кострами

на земле выжигали клейма.

 

Дай землю рабам –

и возьмут они землю в рабство.

 

Они у земли не спрашивают совета.

Грянула смута – и во мгновение ока

потемнело с той стороны. Стала планета –

как яблоко тёмное с того бока.

 

А в степи стало тесно. Она задыхалась

от тлена, от трупной вони.

И взошло столько трав ядовитых!

А для битв осёдланы были кони,

подневольные кони с подковами на копытах.

 

И от конского ржанья и топота

наземь рушились древние звонницы.

И единым проклятием были прокляты

и бойцы, и послушные кони конницы.

 

Было жалко коней.

И ночью однажды он их собрал, сколько мог,

и увёл в безопасное место,

и там оставил.

 

Они пробирались по травам,

а потом по воде плыли,

а выйдя на берег,

остались одни.

 

Поутру оглядели место –

а это на озере остров.

 

Остров спасенья.

Земля, налипшая тонкой

кляксой на плёнку озёрного сна.

Мир, где гудящие, словно под током,

дикарские травы ветрам отдают семена.

 

Там издревле имелись дела у семей лебединых,

и привал на пути был положен для стай журавлиных,

там разные гнёзда в травах.

 

Стали кони как птицы

жить на острове жизни.

 

Это тихая жизнь,

зыбь на закраине жизни.

 

Это из года в год

друг за дружку они укрывались

от ударов осеннего шторма

и от зимних свёрл ветровых,

когда под снегом так тонок слой ветхого корма,

а в зубах похрустывают ледяные облатки травы.

 

А летом целыми днями,

лишь ушами изредка шевеля,

стояли и вглядывались пытливо

в тихие переливы

качавшегося ковыля,

гадали по линиям трав.

 

И уже во втором поколеньи

мягкими сделались их движенья.

Разве что жеребцы,

красуясь перед кобылами,

то с места срывались галопом,

то, на спину опрокинувшись,

размахивали ногами,

ржали.

 

Жили.

Плодились и размножались.

Брали что причиталось

от безумных трав и плодов земли.

 

Земля пребывала безлюдной

и всех постояльцев кормила.

 

Но нельзя забывать про рабов.

На другом берегу Вселенной

возрастали тернии лишь да волчец,

и свежей травы, а тем более – сена,

не хватало для рабских, прожорливых, тощих овец.

 

А когда земля у рабов

стала годной лишь для погостов,

порешили рабы освоить на озере остров.

 

И увидели кони работу мельниц,

направляющих воду на мёртвые кр'уги.

 

И увидели кони строительство переправы.

Стал для коней как запретной чертой очерчен

угол острова тот, где воздвигся причал переправы,

откуда железные черви

отползали, чтобы издохнуть в травах.

 

А вот и она – саранча жестяная!

Быстро с парома на берег съехав,

она рычит, ковыли сминая,

и скрежещет, в землю вминая

сыплющиеся с доспехов

мелкие хлопья ржавчины, краски и гари.

 

И увидели кони,

что рабов почитают и любят железные звери,

да с живыми зверями рабы не добились лада,

как говорить с живыми – рабы не знают,

то собаками травят овечье стадо,

то собак ни за что сапогами пинают.

 

А если они осчастливить хотят животных,

то собирают животных возле ночного костра,

чтобы звери до боли в глазах дремотных,

до утра

смотрели на тление пламени.

 

Наблюдатели ночи,

они не знают, что всякая плоть живая

светом ясным наполнена, словно листва деревьев.

 

Радуга, пиявка небесная,

высасывает чужое свечение.

Всего опасней голодная

и от жажды поблёкшая радуга.

Она подбирается осторожно, украдкой.

От неё погибли двое влюблённых,

ушедшие из табуна

куда-то на кромку брега –

и там заглядевшиеся в зеркала золотые.

 

Только железные звери

непрозрачны для радуги.

 

Но и рабы непрозрачны.

Нужно в каждой клеточке тела

свет рабам отряхнуть от праха.

Но как это сделать,

если в глазах ни страха,

ни восторга от зрения?

 

Как распознать колдовские огни жизни,

если очи зрения

в пелене тления

скрыты?

 

Как разглядеть безмятежные сны ветра,

как различить не от мира сего царство,

если в глазах по семи желобкам спектра

катятся семь непрозрачных потов рабства?

 

Всё дело в зрении,

это – залог свободы.

 

А если рабы убивают свободу,

то не со зла,

а так, сослепу.

 

Нет, не со зла

жеребёнка они поймали.

Приручить его не сумели.

Отпустили обратно к маме,

да не сняли верёвку с шеи.

 

Он подрос и как будто не тужит,

и его распирает от силы.

Но чем глубже дыханье, тем туже

та петля из капроновой жилы.

 

Как спасти его? Раб стыдливый!

Ты бы ножиком, ты бы ногтями

распустил ему узел под гривой,

да ведь конь от тебя отпрянет.

 

Он, грозясь, приподнимет колено.

Стой – не то и ударить может.

Для него это сумрак тлена

с медным грошиком искорки Божьей.

 

И ещё он в плечах раздастся.

Но пускай его горло хрустнет –

он не будет с рабами брататься,

он раба к себе не подпустит.

 

Нет, не знают рабы,

как поступать с дикими.

Это не кони рабов,

холощёные кони рабства.

Хотя и кони-кастраты

с беспокойством поглядывают на диких

и прозревать начинают –

и где их покорность!

 

Кони смуты.

Кони судьбы.

 

В утро седое, в день облачный и туманный

они вспоминают всё то, что случилось не с ними,

и слушают памятью генной

треск барабана и звоны трубы военной.

 

И, как перед боем, вглядываются в туман

и приплясывают на месте,

скалят зубы и землю глотают в порыве,

и у них в предвкушении радостной мести

ноздри храпят, и волосы дыбятся в гриве.

 

А хлопья тумана

стали рдяны от солнца, как пена разбойного праздника.

И над каждым конём возникает виденье бойца.

Но это не призрак загробный, но это не дух мертвеца.

Это живая душа. Ведь у них на коня и на всадника

одна душа на двоих.

 

Вот ринулись.

Вот переплыли воду,

помчались по гиблой равнине.

 

И всё на пути сметают. Но не теряют дороги,

не сбиваются с ног и друг друга не давят.

Каждый в несущейся лаве

помнит свою стезю.

 

А в город внесясь, перепрыгивают ограды

и копытами в двери домов колотят.

Всё в щепки! Всё в пыль! И, не зная пощады,

топчут, топчут месиво рабской плоти!