ПОЭТЫ, ГЛАСНОСТЬ И НЕФОРМАЛЫ

Борис Ихлов

Шел 1983-й год. В книге «Поезд уходит в обратном направлении», напечатанной в журнале «Новый мир», Валентин Катаев таинственно, не указывая авторства, процитировал строки Бориса Пастернака: «А в наши дни и воздух пахнет смертью, открыть окно – что жилы отворить…» Могло сложиться впечатление, что данное стихотворение Пастернака «Рояль дрожащий пену с губ оближет…» находилось десятилетия под запретом, а тут вдруг цензура сделала послабление. Чем не первый росток гласности?

Дальше ростки полезли с таким проворством, что все антисоветчики руками развели. В журнале «Юность» опубликовали стихотворение Анны Ахматовой: «Это было, когда улыбался только мертвый, спокойствию рад, и ненужным привеском болтался возле тюрем своих Ленинград, И когда, обезумев от муки, шли уже осужденных полки, и короткую песню разлуки паровозные пели гудки… Звезды смерти стояли над нами, и безвинная корчилась Русь под кровавыми сапогами и под шинами черных «марусь»…»

Еще: «Тоска по родине… Давно / разоблаченная морока, / мне совершенно всё равно /где совершенно одинокой / быть, по каким камням домой/ брести с кошелкою базарной / в дом, и не знающий, что мой, / как госпиталь или казарма…» Постойте. Какое-то дежавю. Это же современный автор. Поэт будто повторяет слова рабочего одного завода, который его кормил, а потом был продан, остановлен и разрушен: «Меня будто лишили родины». Правда, некоторые сотрудники некоторой конторы уверяют, что это слова не очень умного рабочего. Что ж. Каждому свое. У Бомарше звучит умнее: «Разве у бедняка есть родина?» И разве война не пришла сегодня в каждый дом под неопрятным именем ТСЖ и УК?

Ах, да. Это стихи Цветаевой. Марина Ивановна написала их в 1934 году, в эмиграции. «Все признаки с меня, все меты, все даты – как рукой сняло». И заканчивает: «Но если на дороге куст / встает, особенно рябины…» В 1939 году Цветаева вернется в СССР, поселится на даче НКВД. Вскоре арестуют и сошлют на 15 лет в лагерь ее дочь Ариадну, чуть позже расстреляют ее мужа, Сергея Эфрона, сотрудника НКВД. С началом войны Цветаеву и несколько писателей эвакуируют в Елабугу. 31 августа она покончит жизнь самоубийством. Повесится.

Тогда заводы – худо-бедно строили, а разрушали их фашисты. Впереди была победа в войне, победа, и неоднократная, в космосе, равенство стратегических ядерных сил. Но стихотворение Цветаевой было принято демократической публикой как выражение отрицания родины во время правления Сталина. Оно как бы завершало отрицание родины с октября 1917 года. Стихотворение кочевало от издания к изданию.

Критикой тоталитаризма и антикоммунизмом оказались охвачены почти все выдающиеся писатели не только Советской России, но и царской. Особенно, «Бесы» Достоевского с уж очень метафорическим описанием стачки на Невской бумагопрядильной фабрике и фундаментальная «слезинка невинного младенца» из «Братьев Карамазовых» к месту и не к месту. «Лежит милая в гробу, - писала тогда в «Литгазете» поэтесса Юнна Мориц о русской литературе, - я пристроился – гребу, нравится-не нравится – терпи, моя красавица!» После обстрела «Белого Дома» и того, как смертность превысила рождаемость, слезинку в светском обществе поминать не принято. На приемах, фуршетах, раутах и беседах с общественностью принято безоглядно любить родину. «Странное дело, - поражается московский физик-ядерщик, писатель и пианист Иона Один, - было одно правительство – любовь к родине. Потом переворот. Снова любовь. Любовь – переворот – любовь. Порнография какая-то…»

Отметился неизданным и широко известный в Перми поэт Николай Домовитов. В 1990-м вышел в свет его сборник, где рядом с разрешенными Ольгой Берггольц и Виктором Боковым и, естественно, с солидной подборкой себя самого соседствовали страшные для тоталитаризма Даниэль, Коржавин и Олейников. «Я влюблен в Генриетту Давыдовну, а она в меня, кажется, нет. Ею Шварцу квитанция выдана, мне квитанции, кажется, нет. Ненавижу я Шварца проклятого, за которым страдает она, за него, за умом небогатого, хочет замуж, как рыбка, она.» Очень страшно. Сборник назван составителем «Зона». Пермское книжное издательство, серия «Малая библиотека поэзии».

Сына писателя Платонова, как и дочь Цветаевой, арестовывали. Сам писатель запретным не был, Он был безработным, полы подметал в доме литератора перед Фадеевым, а запрещены были две его книги. Когда стали нагнетать гласность, издали его запрещенный «Котлован», затем и «Чевенгур».

Не отставали газеты, в «Известиях» была напечатана статья Самолис «Очищение», где в письмах трудящихся обвиняли членов КПСС, утративших моральный облик коммунистов. Эту статью перепечатывали в самиздате! В журнале «Вопросы истории» опубликовали «Портрет тирана» Антонова-Овсеенко, который ранее распространялся лишь в виде пачки фотографий. Антонов-Овсеенко, сын того самого Антонова-Овсеенко, утверждал, что сталинские репрессии унесли ни много, ни мало 110 тыс. человеческих жизней. Где он столько народу набрал в России для репрессий.

Официальные издания принялись публиковать не только антисталинские книги, но и антиленинские. Лидер пермского Демократического Союза Сергей Быченков удивлялся: «Такую чушь пишут про Ленина, что, видно, нам же и придется его защищать…»

Удивительно было совсем другое. С чего это вдруг стихи Пастернака стали запрещенными? Да ведь именно это его стихотворение, которое «тайно» цитировал Катаев, сто раз пропечатано во всех советских сборниках! Обнаружилось, что в «Котловане» Платонова нет ровным счетом ничего антисоветского. Как и в «Докторе Живаго». Как и в стихах убитого в концлагере большевика и красноармейца Владимира Нарбута. Оказалось, что в ранее якобы запрещенных книгах неофрейдиста Эриха Фромма содержалась как раз критика капитализма, да и то невесть какая. Кстати, пара его книжек была издана в СССР. Что Фромм, работы самого Фрейда задолго до перестройки можно было без труда почитать – да и переснять на фотокопию – в библиотеке пермского мединститута. Редакторы солидных газет и журналов вели себя, как старый еврей из «Похождений бравого солдата Швейка», который продал солдатам старую тощую корову за рекордсменку престижных выставок.

Больше того. Самые выдающиеся деятели страны Советов, известнейшие актеры, режиссеры, ученые-обществоведы – неожиданно потеряли память. Они совершенно ничего не знали, что происходило в СССР в эпоху Сталина. Вообще ничего. Ни про репрессии, ни про концлагеря. Будто они все скопом не почитывали (тайно) солженицынский «Архипелаг ГУЛаг» еще до издания в Париже в 1973 году. Будто не было XX съезда КПСС, осудившего культ личности Сталина, не было речи Хрущева, где он указывал на конкретные жертвы репрессий.

Тот, кто интересовался историей страны, легко мог найти в областной библиотеке книгу Дьякова «Повесть о пережитом». В ней задолго до «ГУЛага» рассказывалось о концлагерях, не говоря уже о книжке Солженицына «Один день Ивана Денисовича», изданную в «оттепель» в «роман-газете». Не было запрета на книгу генерала Горбатова «Годы и войны». Печать спецхрана не накладывала никаких ограничений, весь спецхран легально выдавался по знакомству. Книга репрессированного большевика Артема Веселого «Россия, кровью умытая» о гражданской войне вообще была переиздана в 1983 году и спокойно лежала в книжных магазинах. А диссиденты подавали ее как что-то там где-то и кем-то запрещенное.

Но нет! Ничего не помнили деятели культуры. Когда же они неожиданно узнали о культе личности Сталина, известный режиссер, член КПСС Марк Захаров торжественно, перед телекамерами, сжег свой партбилет. Вот так. На Никиту Михалкова вскрывшиеся ранее опубликованные факты оказали такое воздействие, что он стал монархистом. А ведь до этого снял два прекрасных фильма о положительных большевиках и отрицательных белогвардейцах: «Раба любви» и «Свой среди чужих, чужой среди своих». Ай-я-яй.

Русские поэты, говорил Пушкин, не то, что в Европе. Поэты в Европе – нищие, зависимы от господ. А мы одной крови с царями, голубой. Позднее Пушкин скажет: «Дурь голубой крови». О, теперь-то мы знаем, что такое деятели культуры…

Если непредвзятый свидетель глянул бы на происходившее со стороны, на эти судорожные метания советской элиты, он не мог бы не отметить, что вся сваленная на головы рядовых граждан гласность – будто впопыхах, в спешке. Куда ж спешить? Разве – кого опередить? Кого же, не диссидентов ведь? Их самиздат распространялся в узком кругу. За чтение, хранение, распространение воспоминаний Надежды Мандельштам или «Крутого маршрута» Гинзбург грозил срок. Что же там такого страшного было по сравнению с тем, что было опубликовано в СССР? Ровным счетом ничего. Только кое-что было добавлено… Например, эпизод, где верующие наиболее стойко переносили тяготы лагерной жизни. Или о коммунистической утопии. Но ведь кто даму ужинает, тот ее и танцует! Материалы, изданные на Западе, могли не вызвать особого доверия, ибо муза в Европе зависима от господ. Так и оказалось. Наш неформальный «Союз коммунистов», получив крамолу из рук московских диссидентов, немедленно переправил ее в трудовые коллективы. Реакция рабочих была, скорее, негативна, чем позитивна. И не могло быть иначе.

Например, в журнале «Посев», дожившему до времен выдвижения Лебедя в президенты, однажды опубликовали фото пакетиков с химическими веществами, которые находились на вооружении Советской Армии. На пакетиках надписи: «иприт, синильная кислота», «фосген, дифосген», «зарин, зоман, V-газы». Как относиться к такой дешевой фальсификации? Каждый, кто в школе проходил «Гражданскую оборону», знает, что эти пакетики – вовсе не ядовитые вещества, а индикаторы этих веществ. Во время войны их вставляют в насос и прокачивают через них зараженный американцами воздух…

Однако в среде партийных идеологов и сотрудников КГБ царило экзальтированное отношение к неформалам и, в первую очередь, к диссидентам. «Реально действительность диссидентов, - на полном серьезе пишет Сергей Кара-Мурза, - постоянно присутствовала в сознании практически всей интеллигенции, в особенности партийно-государственной элиты. Тот факт, что она непосредственно не достигала крестьян и в малой степени достигала рабочих, дела не меняет — идеи диссидентов до этих массивных групп населения доводили агрономы и учителя, врачи и инженеры.»

Не представляю, как в колхозах агрономы трактовали трактористам политику Буковского или Щаранского, но буду сейчас перечислять фамилии, а вы попытайтесь вспомнить: Горбаневская, Богораз, Подрабинек, Григорьянц… Не получается? А ведь это одни из самых выдающихся диссидентов. Нет, не сыграл диссидентский самиздат хоть мало-мальской роли в жизни СССР. Не сыграл. Больше того, он был полностью подконтролен. Ведь книги, доставляемые из-за рубежа, тиражировались на ксероксах, которые находились во вполне определенных местах: библиотеках, вузах, различных предприятиях, обнаружить место тиражирования не составляло труда.

Чуть не забыл, самое важное: госпожа Самолис позднее стала сотрудником пресс-службы ФСБ.

Кого хотели опередить

И вообще свобода слова начиналась вовсе не с диссидентов. А с АЦПУ ЭВМ Новосибирского университета, на которых распечатывались речи трезвенников: Углова, Жданова, Мерзлякова. Трезвенники (Всесоюзное общество борьбы за трезвость) резко отличались от диссидентов, во-первых, тем, что были патриотами и не обожали США, и, следовательно, во-вторых, тем, что в своих материалах использовали исключительно советские источники. Действовало это неотразимо. Физика Жданова слушали на заводах, стоя после смены и затаив дыхание. Пермский обком КПСС не дал выступить Жданову. Перепуганные власти бросили на дело подавления трезвеннического движения официальные профсоюзы, ВЦСПС, в лице Акимова. Михаил Горбачев тогда заявил: «Мы не можем допустить в таком деле кампанейщины…» Запретил продажу спиртных до 13.00, ввел талоны на водку и безалкогольные свадьбы. За что его прозвали «минеральный секретарь». Трезвенническое движение было дискредитировано и надолго затихло. Чтобы подавить – нужно возглавить.

Независимо от трезвенников и, пожалуй, чуть раньше, свою подрывную деятельность начали неформальные марксистские группы. Как и трезвенники, марксисты-подпольщики просто анализировали советские источники и результаты, смачно оснащенные цитатами из работ Маркса, Энгельса и Ленина, докладывали населению. Из подполья. Эффект был еще сильнее: иногда одна-единственная листовка обходила целый завод.

Кстати, задолго до перестройки брат ленинградского физика Мигдала, философ, начитавшись опять же Маркса, Энгельса и Ленина, принялся ходить по улицам, хватать людей за руки и объяснять им, в какой стране с точки зрения марксизма-ленинизма они живут. Когда к нему пришли с обыском, кроме дозволенной литературы ничего не обнаружили. Мигдала выслали из страны, и он стал одним из наиболее почитаемых студентами преподавателей Калифорнийского университета.

Марксисты-подпольщики классическим философским образованием не страдали. Они страдали в институте на семинарах по истории КПСС, философии, политэкономии и научному коммунизму, когда заставляли выписывать из трудов классиков строго определенные цитаты. Цитаты были пронумерованы, ограниченны указанными страницами (как правило, одной, максимум двумя) и занесены в книжечку: «Издание такого-то института». Поэтому подпольщикам пришлось ворошить классическую литературу сызнова. И основательно: ведь им противостояла вузовская профессура. Никакая западная пропаганда не могла сравниться по степени воздействия с реальным марксизмом-ленинизмом. Статьи неформального Союза коммунистов о печати, об отсутствии Советской власти в СССР, по алкогольному вопросу, о нелепой системе выборов и привилегиях депутатов и т.д. автор этих строк в 1986 году отправил в Добрянку своей заочной ученице Любе Марфиной. Люба показала материалы папе. Отец оказался одним из руководителей Добрянской ГРЭС. Вероятно, материалы изначально глядели и в парткоме, и в 1-м отделе (структура КГБ на предприятии). Обсудили на собрании трудового коллектива. Люба прислала письмо: «Одобрили».

Те же крамольные материалы в 1987 году попали в руки рабочих КАМАЗа. Работяги развесили их на информационном стенде, читал весь завод. Эти же материалы стали первым изданным не за рубежом самиздатом в Перми. Но главным носителем гласности оставались листовки, это вновь открытое ноу-хау неформалов-марксистов. Ни анархо-синдикалистская «Община» со своим бюллетенем, ни троцкисты, патронируемые из-за рубежа, ни тем более либерально-демократические группы листовками еще долго не грешили, а у заводских проходных и показываться не считали нужным.

Могут сказать: с вашими-то тиражами против миллионных тиражей официальной прессы? Как сказать. Тот, первый Союз коммунистов, возникший еще при Марксе и руководимый Вейтлингом, издавал всего лишь 400 экземпляров своего бюллетеня.

В мечтах активистам нашего, современного Союза коммунистов грезились десятки, сотни отважных борцов, сидящих за прекрасными югославскими пишущими машинками «Унис» и печатающих правду жизни. Увы. «Унис» был дороговат, а на одной машинке тысячные тиражи не сделать. Мини-ЭВМ только входили в моду и тоже были не по карману. Тогда я по знакомству достал восковку, с помощью которой печатали на ротапринте. Первые листовки в Перми были созданы с ее помощью и… Сначала расскажу. Стиральная машина 80-х годов состояла из бачка, мотора с диском, вращающим воду с бельем в бачке, и двумя прижатыми друг к другу валиками для отжимки белья, поворачиваемые ручным рычагом. С помощью этого валика мы и произвели на свет первые пермские листовки.

Позднее одним только нашим Союзом коммунистов было издано свыше 3000 разных типов листовок общим числом свыше 2 млн. С переменным успехом. Листовка о том, как обустроить с помощью новых КТУ фонд оплаты труда на заводе им. Ленина не вызвала отклика. Позвонил лишь один рабочий. Информация с предложением помочь отстоять права рабочих при совмещении работ, розданная у центральных проходных «Пермских моторов», не привлекала вообще никакого внимания. Еще одну листовку рабочие завода им. Ленина запомнили только по анекдоту в ее начале. Зато листовки с призывом к забастовке и советом не подписывать заявления об увольнении по собственному желанию на короткий строк сохранили рабочим «Велты» и «Инкара» свыше 2000 мест. Та же самая листовка остановила увольнение 3500 рабочих свердловского «Уралтрансмаша». Еще одна листовка подвигнула рабочих пермского «Машиностроителя», которым задерживали зарплату, впервые на Урале перекрыть транспортную магистраль.

Еще похвалюсь. Аргентинец Пабло Слуцкий, эмиссар Международного Союза трудящихся, посетил славную Пермь и поучаствовал вместе с нами в раздаче листовок у проходных «Пермских моторов». Листовки закончились, и мы направились к остановке трамвая. Пабло долго оглядывался. Потом сказал: «После наших пикетов вся улица покрыта выброшенными листовками. У вас очень культурные рабочие, ни единой листовки не бросили на тротуар.» Если б Пабло видел тротуары у завода после пикетов «Яблока»…

Между делом – как не пошалить. Только президент Горбачев издал закон, что его нельзя оскорблять, тут же вышел журнал наш «Взгляд», в котором мы все зубы источили о запрещение, соревновались, кто шибче укусит, и без зазрения совести сравнили с загнивающим Западом, где книжка Герберта Блока «Герблок в Зазеркалье» с матерщиной в адрес Рейгана стала бестселлером и даже получила какую-то премию.

Гласность против свободы слова. Это тривиально

Таких организаций, как Союз коммунистов, по стране оказалось свыше сорока. У многих были печатные издания. В Магнитогорске издавался «Набат», в Ярославле «Информационный листок», в Волгограде «Рабочий вестник».

В 1990-м году наш Союз коммунистов вошел соучредителем в Российское политическое объединение «Рабочий». Объединение, в свою очередь, учредило журнал «Взгляд» с редакцией в Перми (было издано 44 номера) и газету «Евразия» с редакцией в Свердловске (издано 2 номера). Многие региональные ячейки объединения имели собственные издания. Магнитогорск вместо «Набата» издавал «Рабочую газету» и бюллетень «ИРА» («Информационное рабочее агентство»). Пермский «Рабочий вестник» впервые в стране опубликовал дневник Петра Сиуды, репрессированного участника Новочеркасской трагедии, позднее уничтоженного спецслужбами. Неформал Михаил Касимов потом спрашивал: «Это действительно было?»

Конечно, в стране издавались и анархистские «Община», «Черная звезда», «Новый Нестор», и журнал «Слово» (в Свердловске), и либеральная «Экспресс-хроника», и диссидентский «Хронограф», и кузбасская «Наша газета», и брошюры Народных Фронтов и даже Народно-трудового Союза, чью деятельность разоблачили в фильме «Судьба резидента». Но Пермь эти издания почти не достигали. (Кроме, разве, демсоюзовского «Свободного слова», почти что «Завихряйского свободного слова».) Их добывали проездом в Москве. Все они были самоокупаемы, в переходах метро можно было продать свыше 1000 экз. самиздата за смену.

Не то в Перми. Если в нашем «Рабочем вестнике» были статьи о ситуации на конкретном заводе, рабочие, бесплатно получив газету у проходных, читали ее уже в транспорте. Если же там не было ничего конкретного об их заводе… мы попытались продавать «Рабочий вестник» рядом с 1-м гастрономом, наискосок от горсовета. Что только не предпринимали для рекламы. Кричали: «В Красновишерске 1-й секретарь горкома расстрелял из установки «Град» мирную демонстрацию феминисток… Самосожжение рабочего Нытвенского металлургического, которому не выдали рукавицы…» И т.д. Ничего не помогало. Один респектабельный рабочий, проходя мимо, взял экземпляр, полистал, спросил, за кого агитируем. «За рабочее движение», - ответили ему честно. «Ну, оно еще когда будет…» - сказал рабочий, зевнул и вернул газету.

Так что особенно против распространителей инакомыслия не боролись. Поступили по-другому. Цивилизованно. С чего это вдруг, пишет Ленин в статье «Партийная организация и партийная литература», мы будем давать деньги на издания, направленные против нас же? Ленинский метод был взят на вооружение международной буржуазией. С той поры свобода слова существует только для тех, у кого на нее есть средства. Правда, они имеются и у крупных левых организаций. Для борьбы с ними был использован другой метод: плюрализм мнений. Масштабно впервые использован в США в 60-е прошлого столетия. Если на одну левую газету приходится до сотни правых, ультралевых, центристских, левоцентристских, порнографических, феминистских, баптистских, экологических, вообще никаких и т.д., и т.д., и т.п., голос борца за справедливость потонет в белом шуме армады борцов за справедливость как левых, как центристских, так и правых…

Из неформальных изданий сохранились единицы, как правило, либерального толка, такие, как «Хронограф». Из многочисленных «Рабочий вестников» сохранился только пермский и некторое время даже продавался, но только не в Перми, а в московском магазине политической литературы «Фаланстер». Кстати, тираж расходился до последнего экземпляра.

От неформальной правды осталось только одно воспоминание: названия статей. До перестройки ходил анекдот-тест: если подставить под фотографией полового акта названия статей газеты «Правда», любое подойдет: «Крепить союз города и села», «Выполним досрочно», «На международной арене», «Смелее осваивать новую технику», «Происки ЦРУ» и т.п. Неформальщина похоронила навсегда эти правдинские штампики названиями своих статей: «Перманентный перформанс», «Акционерная форма шизофрении», «Коммукраты и демонисты», «Неклассовый враг», «Очередные задачи антисоветской власти» и пр. Сегодня прежняя практика названий сохранилась лишь в ряде компартийных газет, а в Перми – в «Профсоюзном курьере». Зато в «Деловом Прикамье» сочинение названий стало целым искусством, больше того, название заметок хроники просто подменяет их содержание…

Теперь понятно, зачем нужна была гласность, кого нужно было задушить?

За что боролись?

В 1990 году в неформальном леволиберальном бюллетене «Сибинфо» (Тюмень) напечатали карикатуру: перед залом со слушателями мужик повторяет слова лидера ВКПб Нины Андреевой: «Не могу поступиться принципами!» Трибуна скрывает от зала, что мужик стоит без штанов с голым задом. Когда же грянула гиперинфляция, тележурналисты задали вопрос любимому всеми нами актеру Юрию Яковлеву, что важнее – демократические принципы или кусок хлеба, Яковлев ответил: «А… разве говорить о куске хлеба – это интеллигентно?..» А ведь был удостоен орденов Ленина и Трудового Красного Знамени, победитель конкурса-смотра «Золотые маски», награждён знаком «Серебряная маска» за лучшее исполнение мужской роли, и не кого-нибудь, а социалиста Сальвадора Альенде в фильме «Неоконченный диалог». Ах, голубая кровь, ах, независимая муза… Ай-я-яй.

В телепередаче «Суд времени» Леонид Млечин много раз повторял: «Да, плохо люди живут, зато мы можем это свободно обсуждать!»

На немой вопрос публики отвечает Ромен Роллан в диалоге Вивекананды и представителя общества матери-коровы: «В Индии дети гибнут от голода, что ваше общество сделало для того, чтобы они были сыты? – Наша задача – охрана священной матери-коровы… - Вам не жаль тех, кто умирает от голода? – такова их карма… - Коровы, которые идут на бойню, тоже следуют своей карме! – Как Вы можете так говорить, корова – мать наша! – По Вам я это явственно вижу!»

Сегодняшние журналисты на полном серьезе утверждают, что заказные статьи – норма, а нормы морали в цивилизованном мире - чистая условность. Хотите, назову этих журналистов? А тот, кто не утверждает, просто тихо пишет «заказуху». В России свободная пресса, она способна написать, что угодно. Если заплатят. Не платят – свободна. Но свободная пресса свободна и НЕ написать. Разумеется, за деньги. А если откажутся платить, обязательно напишет! Привести местные примеры?

Причем совсем не обязательно доносить правду. Вернее, даже обязательно доносить неправду! Иначе материал не продашь. Кто бы смотрел «Военную тайну» Игоря Прокопенко, если б он не врал про инопланетян и параллельные миры. Любопытно, что у Прокопенко «тарелки», как правило, массированно прилетают в кризис… И после всего этого вся демократическая общественность поднимает вой, когда посягают на священную корову – свободу слова!

Вопрос только один: чью именно? Ведь плюрализм мнений коснулся не только СМИ. Он перекочевал на заводы. Вместо одного собственника – прорва, и неизвестно, где, не знаешь, против кого бастовать. Если раньше у рядового рабочего была возможность высказаться на собрании трудового коллектива, то ныне у трудового коллектива нет даже возможности стать миноритарием, последние акции у него вытянули, задерживая зарплату. Рабочий в демократической России лишен свободы слова. Помнится, Валерия Новодворская обещала отдать жизнь за то, чтобы ее оппонент имел возможность высказаться. Что-то она не спешила…

Даже Андрей Караулов в «Моменте истины» передвинул на три десятка лет вперед «открытие» стихотворения Мандельштама: «Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны…»

И так до сих пор.