НОЯБРЬ

НОЯБРЬ

 

Русский путь

 

Анне Максимовне,

Нине, Альбине

и Сергею Дерюшевым,

друзьям нашего семейства

 

Это я – вояка, герой Стохода,

Богатырь Мазурских болот, понуро

Ковыляющий в сапогах корявых,

В налезающей на затылок шапке...

 

Эдуард БАГРИЦКИЙ.

«Февраль»

 

Директор Царскосельского лицея,

Блистательный сановник Энгельгардт

Сказал о Пушкине, что он имеет

Пустое сердце, без любви и Бога,

И, может быть, оно настолько пусто,

Что никогда на свете не бывало

У юношей ещё таких сердец.

И, кажется, имелся у него

И повод для сужденья –

эпиграммы,

Которыми поэт жестоко сыпал

Налево и направо; про монаха

Фривольная поэма под Вольтера;

Стихи о неприличных тайных встречах

С пригожими служанками; пирушки

В лицейских кельях;

и стихи о них.

И мало, очень мало сочинений

О Боге, о России, о победах

В великих битвах, – словно кто об этом

Писать поэта силой заставлял...

И вот уж приговор ему суровый,

Что он пошляк, безбожник, вольтерьянец

И гиблый отрок мрачного безверья.

 

«Безверие» – он так и назовёт

Бессмертное своё стихотворенье.

Он так обворожительно признает,

Что сам в себе безумно с юных лет

Он погасил свет веры несравненной

И сам себя оставил без опоры,

Поскольку за могилой атеиста

Нет ничего – одно небытие.

И потому отпадший отрок веры

Достоин не язвительных упрёков,

А доброго людского сожаленья.

Но, показав, какие муки ждут

Его в безверной жизни, где нет места

Ни Богу, ни духовному бессмертью, –

Он ярко и заманчиво покажет

Толпу людей, в храм Господа входящих,

И торжество старинных алтарей,

И голос пастыря, и сладость пенья

Хоров церковных, и блаженство веры –

Знать Бога и Небесный Дом Его,

Всегда открытый и всегда доступный

Для тех, кто гонит от себя безверье.

 

Но если эту вечную полярность

Так ощутимо осознал художник,

Кто может дать гарантию того,

Что из полярности одной в другую

Поэт не перейдёт?

А я замечу,

И каждый, – даже если не поэт,

Но если убедится,

что безверье

Несёт с собой безумное страданье

И смысла жизни разрешить не может,

Как это делает святая вера

Во Вседержителя, Его Творенье,

Бессмертие души и Дом Небесный,

Который люди Царствием зовут...

 

Вот как забавно вышло! – в девять лет

Мне во дворе соседи подарили

Огромную растрёпанную книгу,

Без корочек, начала и конца,

Но толстая шкатулка-середина

Стихи и прозу Пушкина хранила,

И это всё читал я день за днём.

И, Боже мой! – такого потрясенья

От чтения стихов не знал я больше.

И я купил блокнот и карандаш,

И что-то в рифму сочинять пытался,

А после всё в редакцию отнёс

(И духу ведь на дерзкий шаг хватило!),

А там возьми да вскоре напечатай

Пять-шесть стихов.

И всю мою судьбу

Решила та злосчастная подборка!..

 

Я спал и видел, как застылый мир

Стихи мои теплынью растопляли,

Как всё вокруг в весенний рост пускалось

И пышно, как черёмуха, цвело.

Пусть буду я не Пушкин, чуть поменьше,

Но тоже обязательно пророком,

Чтобы глаголом жечь сердца людей...

Меня тогда не трогало устройство

Земли и мира. Было мне довольно:

Мир был един, а в мире – я, поэт.

Я с этим миром должен был сразиться,

И в этом предназначенном сраженье

Я должен буду победить. Бесспорно!

Ведь Пушкин победил, хоть и погиб...

Я молод был.

Я верил только в силы,

Подаренные Матушкой Природой.

Мне Бог в те дни не нужен был совсем.

Меня устраивала Бесконечность

Материи, Вселенной и Энергий,

Которые за вечность сотворили

Весь этот мир и, наконец, меня...

 

Поверишь ли, читатель мой любезный,

С какою силой, юности подвластной,

Я за дела пророческие взялся,

Какое наступленье развернул!

Уже в издательстве (тогда Хакасском)

Мои стихи готовились к печати.

В редакции газеты «Власть труда»,

Куда был принят сразу после школы,

Мне славный ответсек Иван Степаныч

Антицерковный поручил отдел,

Ну, не отдел, а, скажем, подготовку

Разоблачительных материалов, –

И я писал поэму вдохновенно,

Подобную «Монаху», только, правда,

Ее героем сделалась старушка,

Которая в свои паучьи сети

Ловила девушек, убитых горем...

 

Но я не только с церковью боролся,

За сквериком вознёсшейся скалой

И очень нагло двери открывавшей

Перед обманутой убогой массой

Старушек и несчастных молодух.

Я всей предполагавшеюся силой

Таланта, что не меньше был звучаньем

Способностей поэта-лицеиста,

Ударил по сибирскому мещанству,

Да так, что только брызги полетели,

И можно было смело полагать,

Что наши минусинские мещане

Стихи мои смиренно прочитают

И жизнь свою

вконец переиначат,

И ради человечности и правды

Служение счастливое начнут.

Но вот беда!

Родные минусинцы

Какими-то упорными, тупыми

И злыми оказались, шут возьми!

Они стихам моим не поддавались,

Мещанству своему не изменяли,

А те, кто в храм обмануто ходили,

Так и ходили, глупые, туда...

И книжка первая стихов не вышла –

Издательство Хакасское закрыли,

Наверно, посчитали, что хакасы

И без стихов прекрасно проживут.

Да и моя заветная поэма

Под пушкинского едкого «Монаха»

На третьей вдруг закончилась главе –

Я больше ничего не мог придумать:

С людьми, кто верил в Бога, не общался,

Обманной Библии в глаза не видел

И в церковь никогда не заходил.

 

И начинало выходить печально,

Что клятва в громком школьном сочиненье –

Всё превозмочь и Родине служить –

Лишь звонкими словами прозвучала

И в жизнь мою нимало не проникла,

Хотя об этом я тогда не думал –

Ну, мало ли случайных неудач!..

 

А странная, случайная цепочка

Совсем уж мне не нужных происшествий

Всё продолжалась, будто кто шкатулку

Открыл да и забыл её закрыть.

Моя медаль волшебно-золотая,

Дававшая чудесную возможность

Попасть в любой элитный вуз советский,

Вдруг потеряла силу чуть не в день,

Когда я ехать в МГУ собрался...

Но я поехал!..

С тридцатью рублями,

В плетёнках и рубашке-распашонке,

С рождения не знавшей пиджака.

Наверное, и вид мой экзотичный

Сыграл в столице роль.

Мне там сказали:

– У вас ужасное произношенье.

Французский вам за жизнь не изучить.

А мы, увы, готовим журналистов

Для заграничной, избранной работы.

Так что, любезный, на земле уральской

Пытайте ваше счастье и судьбу...

 

Но как-то и уральская земля

Пренебрегла моею школьной клятвой;

Стихи мои печатала в газетах

С большою неохотой;

и однажды,

Прервав учёбу в университете,

В армейский Чебаркуль меня услала

На тройку лет.

Вот тут и поборись

С мещанством и пороками людскими,

Когда ты за оградой гарнизонной

Честь отдаёшь, и пищу принимаешь,

И на занятиях в казарме спишь!..

 

Однако и тогда моё безверье

Во всемогущество и разум Бога,

Ну а точней, в мои удачи вера,

В мою всепобеждающую силу,

Которой ни границ и ни преград,

Ещё никак надежды не затмила

И моего безоблачного неба

Не заслонила тучами сомнений.

И потому, из армии вернувшись

И вуз закончив, и в одной газете

Небезызвестным журналистом став,

Я так ввязался в местный спор поэтов,

Так принял сторону, кто не у власти,

Но кто в изгоях не был у таланта,

Что сам себе на много-много лет

В журналы и издательства отрезал

Вход со стихами, хоть на семинаре

Поэтов молодых меня хвалили

И даже больше –

рекомендовали

Издателям как автора, который

Читательский пробудит интерес...

 

В то время я уже смотрел на мир

Достаточно критично, чтоб заметить,

Что нечто в нашем датском государстве

Давно уже распалось, развинтилось,

И соцдержава страшный сбой даёт.

И здесь тебе – бюрократизм, мещанство

И о народе горькое забвенье,

Хотя какой генсек тогда не клялся

В неколебимой верности ему;

И невозможность достиженья цели –

Пока идёшь,

тот, кто наглей и проще,

К ней безопаснее пути отыщет,

А главное, короче и прямей...

 

А между тем, система наша крен

Давала с каждым годом всё опасней –

Прообраз жуткой башни Вавилонской,

Социализм, с безбожием суровым,

С безверием, неколебимей веры,

Бесспорным, несомненным, неуклонным,

Падение в которое назвал

Безумным угашеньем света Пушкин.

Но Пушкин с верой сравнивал безверье,

Он веру знал; ему о вере няня

И бабушка Мария Алексевна,

И батюшка, семейный воспитатель,

Наставник младших Пушкиных, – частенько

Говаривали; в Божий храм водили;

А после Пушкин сам туда ходил;

Молился на могиле брата...

Так что

Он веру знал, и свой отход от веры

Во имя молодого утвержденья,

Поддавшись глупой моде, совершил.

А нам-то, нам-то, нам-то было не с чем

Безверье наше сравнивать.

В безверьи

Рождались мы, взрослели, умирали,

Одно лишь зная, что в последний срок

На кладбище снесут нас и зароют,

И вечному забвенью предадут.

 

Вот тут-то и нужна была нам вера

В свои удачи, силы, гениальность,

Чтобы забвенье делом пережить.

И – горе, если вдруг осознавал ты,

Что нет в тебе таланта никакого,

Что ждёт тебя старательная Лета,

И хоть кричи, хоть в петлю головой...

 

Вот, вот когда безверие меня

Настигло лютым коршуном!

Напрасно

Я убеждал себя, что ложь с гордыней,

Чванливость, и жестокость, и презренье

К простому люду – Русь лишь погубили

Советскую, построенную волей

Большевиков, – но не былую Русь,

Прошедшую лихие испытанья;

Страна, переболев, переродится,

Как много раз уже перерождалась

За долгую историю свою;

А нам делами надо заниматься,

Стремиться к тем своим заветным целям,

Дойти к которым в юности давали

Мы клятвы перед совестью своей...

 

Но и стихи не шли!

Как будто стержень

Во мне исчез привычный, и опоры

Не стало ни для мысли, ни для чувства,

Ни для души.

И тут меня догадка

Нежданно осенила – будем вместе

С Россией гибнуть мы и возрождаться,

В безверие мы веру потеряли,

И в душах наших ничего святого

Отныне не осталось – пустота!..

 

Когда укоры совести настолько

Измучили поэта, что не знал он,

Где уголок найти в своём изгнаньи, –

В Михайловское прикатила тройка

С дородным строгим царским офицером,

Который объявил, что государь

Велел в Москву изгнаннику явиться.

И за четыре дня они домчали,

И подданный предстал пред Николаем

В осенне-тихом Чудовом дворце.

– Ну, здравствуй, здравствуй!

Кажется, непросто

Идти во мраке за вождём унылым,

Как ты когда-то в юности горячей

Безумное безверие назвал? –

Так государь к поэту обратился

И энергично руку подал первым. –

Мне кажется,

что лучшему поэту

Давно пора своё мировоззренье

Пересмотреть, от вольностей избавить

И к Богу благодарно привести... –

Потом они ходили по дворцу

И два часа, почти без перерыва,

О Боге, смысле жизни говорили

И о стихах, конечно,

и поэт,

Взволнованный нежданной добротою

Вот-вот провозглашённого царя,

Служебную записку обещался

Ему послать и дать свою оценку

Всему, что в двадцать семь своих бурливых

И беспокойных создал лет. –

И вот

Сидит поэт и пишет, пишет, пишет

О том, что многие его творенья

Скорее легкомыслием явились,

Чем убежденьем внутренним,

и всё же

Сквозь очень частый внешний скептицизм

Проглядывает внутренняя вера...

И вот встаёт вершина перед ним,

Чтобы во всех стихах, во всех поэмах

Светилась вера, тихо и привычно,

Как даже в самый непогожий день

Мир поднебесный солнце освещает.

Но даст ли Бог и разума и сердца

Подняться до сияющих высот? –

И долго-долго над своим посланьем

Сидит поэт, задумавшись...

 

Но нам-то,

Его потомкам, дальним и беспечным,

Но нам, безбожным, не нашлось царя,

Который неназойливо и верно

Надёжную, пусть узкую, дорогу

От злобного безверья указал бы.

Нам только лишь предполагать осталось,

Что если строй безбожный пошатнулся

И рушится сильнее год от года,

То всё в нём было ложно и, конечно, –

Безбожное безверье, атеизм.

 

Уже тогда я крепко подивился

Тому, что если вечен, бесконечен

Вселенский мир,

как жизнь в нём продолжаться

Могла бы, ведь давно бы все процессы

В нём завершились, кончилось бы время,

И не было бы самого пространства,

Оно бы беспредельно растеклось.

Всё было бы без жизни, без движенья...

Да и потом с волненьем леденящим

Прочёл я об открытиях учёных

(Эйнштейна, Планка, Хаббла, Гейзенберга),

Где говорилось, что вселенной нашей

Присущи и начало и конец.

Но если у Вселенной есть начало,

То, значит, в мире есть такая Сила,

Которая могла создать разумно

Просторы Космоса. А неразумно

Всё лишь у неразумных создаётся,

Так следовало, видимо, признать.

 

Но что тогда такое – эта Сила –

Всевластная, всезнающая, всюду

Всё охватившая в предвечной бездне?

Ведь это же (подсказывали мысли)

Не что иное, а всё тот же Бог!

Которого усердно так скрывали

От нашего незрелого сознанья.

Которого навечно запретили

Сухим марксистско-ленинским ученьем.

И вновь который взял да и воскрес,

Всех о Себе

задуматься заставив...

 

Ну нет! – Меня-то время из седла

Не выбило. Я в нём держался крепко.

И всё ещё я думал о себе

Как о земном и всемогущем боге;

Ещё старался создавать шедевры,

Которые весь мир переиначат

И значит – счастье людям принесут.

Ещё я неудачам не сдавался

И думал, что случайностей когда-то

Закончится глухая череда.

Но я уже в стремленьи затаённом

Искал во всём познанья и ответа,

Что значит Космос и что значит Бог.

Тут, кажется мне, будет интересен

Один уж только перечень кумиров,

Которые владели мной когда-то:

Блаватская, индусское ученье,

Супруги Рерихи, Андреев-младший,

Вернадский, Циолковский и Чижевский,

Кант, Гегель, Гёте, Соловьев и Лосев,

Толстой, Ильин и Лосские – отец

И сын, Сократ, Платон и Аристотель,

И Стивен Хокинг, Гейзенберг, Плотин,

Коран и Библия, отцы святые,

Которых я читал в те времена.

Могу похвастаться – такой едва ли

Духовной каши кто ещё едал! –

 

И созревало странное ученье,

Которому я дал названье «ВЗОР»

И с помощью которого пытался

Вселенной жизнь премудро доказать:

Из Ничего (из Вечности Разумной)

Она закономерно возникала,

По фазисам троичным расширялась,

Потом сжималась по троичным фазам,

Потом сжималась вся до Ничего,

Опять же по своим триадным циклам,

До растворенья в Вечности Разумной,

И снова – через фазы – возникала.

 

О, как гордился «ВЗОРом» я своим!

Так по нему всё славно выходило,

И даже все формации земные

В нём шли в порядке строгом друг за другом.

А потому и книжки я принялся

Писать об этом

и четыре года

Трактат с упорством дивным сочинял.

 

Но вот, трактат настырно сочиняя,

Я Библию повторно прочитал,

И так она нежданно поразила

Пытливое сознание моё,

Что я надолго «взоровские» книжки

Оставил без надзора, ну а взор свой

На Библию нацелил.

Вот когда

Заметил я, что Истина, пожалуй,

За книгами Священного Писанья.

Во-первых, здесь открыт нам Бог-Творец

Со всей Его доступной полнотою.

Он вечен, всемогущ, всепроникающ.

Он свет, смиренье и любовь для мира.

Он, во-вторых, творит из Ничего

Все звенья Мироздания. И, в-третьих,

Творит в таком логическом порядке,

Который только и возможен.

Впрочем,

Учёные сегодня подтверждают

Все эти пункты и еще немало

Того, что в слове Божьем говорится.

И это сразу для меня Писанье

Поставило на избранное место.

Но это же

заставило меня

Еще серьёзней Библией заняться...

Сначала я в Писаньи находил

Одни сплошные «ВЗОРу» подтвержденья –

Из Ничего Бог Космос создавал,

Тот сверхгигантским шаром расширялся

И, до пределов крайних долетев,

Сжиматься начинал, пока сверхсжатье

Остатки вещества безмерной силой

В обычное Ничто не превращало.

И снова оставалась Бесконечность,

В которую переселялись души

И с Богом оставались навсегда,

Поскольку Вечность или Бесконечность,

Она-то и была Разумным Богом.

А там, понятно, вечности эоны

Привычно проходили, и опять

Бог замышлял иное Мирозданье...

 

И тут –

о ужас! –

в Библии заметил

Я первую большую нестыковку

С пророческой теорией моей.

Там говорилось, что однажды Богом

Был создан мир, и к своему концу

Однажды он придёт, а после будет

Жизнь вечная в раю или в аду.

Там говорилось, что венец творенья,

Наследник Бога, дивный царь природы,

Однажды согрешив, уже не может

Избавиться от множества грехов,

И только с Божьей помощью возможен

Его духовный рост, а потому

О нравственном прогрессе нет и речи,

Что, в общем-то, история людей

Своими срывами и подтверждает,

Ведь века нет на горестной земле,

Чтоб люди

в грех великий не впадали...

И говорилось в Библии о том,

Что нет закономерностей, которым

Был вынужден Всевечный подчиняться,

А значит, выходило, что эоны,

Влиявшие, по строгой схеме «ВЗОРа»,

На внутреннее Божье бытие,

И сжатия все эти, и разжатья –

Одни придумки слабого ума. –

Так, стало быть, опять одни ошибки,

Опять одни сплошные неудачи,

И где ж твои прозрения, пророк?

 

О, холодок отчаянья ознобный!

О, неудачи горький вкус полынный!

О, адовые муки осознанья

Беспомощной никчёмности своей!

Тогда, тогда в мою немую душу

Убийственные вкрались подозренья,

Но, правда, после, ставши убежденьем,

Они же душу мне и воскресили;

А в те минуты воровским ножом

Зарезали –

так я пылинка в мире!

Так ничего я на земле не стою!

И дел великих не смогу свершить,

Пока лишь на себя, вдали от Бога,

Надеюсь я в заносчивой гордыне!..

И потому, дворцами из песка,

Мечты мои доныне рассыпались.

И «ВЗОР», моя великая надежда,

Трагичто рухнул – в нём была гордыня,

А не святые Божьи Откровенья.

 

Когда-то довелось мне прочитать,

Что изученьем Истины Господней

Тогда лишь только можно заниматься,

Когда поднимешься духовно к Богу

И сердце затаённое очистишь

От грязи человечьих заблуждений.

Но я не внял советам этим мудрым.

И даже, обнаружив цепь пробоин

Опасных и губительных во «ВЗОРе»,

Его спасти пытался, превнося

В трактат свой зыбкий

ряд Библейских истин,

В которых я в то время убедился.

Но русский наш разгон – неукротим!

Я всё летел на сумасшедшей тройке,

Пока болезнь мой лёгкий тарантас

На косогоре не перевернула.

Вот сделан был когда мне высший знак,

Вот я когда признал свою убогость

И вот когда вошёл впервые в храм!..

Так мудро нас болезни Божьи лечат...

 

В Ивановскую церковь я ходил,

Молился там часами,

и, когда

Болезнь меня немного отпускала,

Я Пушкина читал, и вот однажды

Что вычитал в одном стихотвореньи...

 

Лет в тридцать пять ему приснился сон.

Почтенный старец некий, в белой ризе,

С такой же белой бородою длинной,

Предстал пред Пушкиным, перекрестил

Поэта и промолвил:

– Будь покоен.

Пройдёт немного времени и узришь

Божественное Царствие Небес.

Уж скоро, скоро странствие земное

Твоё придёт к концу, и Ангел смерти

Тебе святой венец готовит.

Путник,

Возляжешь скоро на ночлеге.

В гавань

Войдёшь, бесстрашный плаватель.

Усталый

И бедный пахарь, отрешишь от плуга

Волов своих в последней борозде.

Уж скоро, скоро грешник тот великий,

О коем предвещание ты слышал

И коего ты ждёшь уже давно,

Придёт к тебе, чтоб мирно исповедать,

И о тебе получит разрешенье,

И ты заснёшь спокойно вечным сном...

 

И с этой ночи пушкинская лира,

За очень редким, малым исключеньем

(Смотри поэта Полное Собранье),

Звучала теми струнами, что Богу

Приятны и угодны и которых

Мудрее в поднебесном мире нет.

 

В то время он переложил Молитву

Ефрема Сирина – писал стихами,

А слово в слово вышло.

Говорили,

Святой к поэту ночью приходил,

По Божьему особому веленью.

И получается – предупреждают

О чём-то нас не люди, не цари,

И даже не святые – только Бог;

Лишь Он свои благие планы строит

И в эти планы посвящает нас,

Когда, конечно, посвятить захочет...

 

В тот год болел я долго.

Только в храме

Мне становилось лучше.

Сотни раз

Молился я Спасителю Христу

И Богородице, и Мир Ликийских

Святому чудотворцу Николаю.

Стал службы посещать.

И мне в киоске

При храме Иннокентия сказали,

Что если я хочу узнать о Боге

Как можно больше, – надо почитать

Догматику, там все о Боге знанья,

Все истины учения Христова.

 

И как же я потом благодарил

Мою заботливую киоскёршу! –

В библиотеке тамошней, при храме,

Я взял Догматику архимандритов

Исайи и Алипия –

простое

Учебное пособие, курс лекций,

Зачитанную, склеенную книжку,

Вдруг подарившую мне весь бескрайний

Господень мир!

Здесь было всё,

что раньше

Так долго и бесплодно я искал;

Что маленькими зёрнышками было

Рассыпано в религиях, ученьях

И философиях ушедших лет;

Но было здесь и то, что не имелось

Нигде – и только в книгах православных

Созвездием немеркнущим сияло.

 

Лишь только в той учебной старой книге

Я всё прочёл о Боге – Высшем Духе,

Простом, несложном, нематериальном,

Превечном, бесконечном, бестелесном,

Всезнающем, разумном, всемогущем,

Всепроникающем и всеохватном,

Создателе Земли и Человека,

И ангелов, и всех глубин вселенских.

Лишь только в той учебной старой книге

Я прочитал о Боге – Высшем Духе,

Законам всё премудро подчинившим

И промыслом творения объявшим,

Так, что ничто в бескрайнем Божьем мире

Без воли Всеблагого не случалось

И не случается, и не случится.

Впервые я читал о триединстве,

О трех извечных Ипостасях Бога,

Которые едины и различны

И суть – Отец и Сын, и Дух Святой.

И как они извечно пребывают

В довольстве и в блаженстве, и в любви.

И как от преизбытка благодати

Создать решили новый мир, который

Познать бы мог всю силу и всю прелесть

Божественных любви и доброты,

Да вот гордыня ангела Денницы

Единый мир безумно расколола,

И вот бунтарь и перестройщик первый

Увёл от Бога ангелов отпавших.

 

И появилось зыбкое безверье,

Которое однажды захлестнуло

И первых, Богом созданных людей.

И вот оно – безумное начало

Всех наших бед земных и всех болезней,

И всех великих наших неудач...

 

С печалью в сердце

я читал

о том, как

В непослушаньи предки наши пали

И как безверье резко положило

Бессмертию карающий предел;

И мир безумный, жизнь порвавший с Богом

Своими горделивыми руками,

Уже никак не мог соединиться

С Отцом Небесным и Отцом Земным.

И потому, что человек греховный

Уже не мог сам справиться с грехами,

Кому-то на себя греховность эту

Понадобилось взять, и согласился

На этот страшный бескорыстный подвиг

Бог Сын, с Небес сошедший к нам на землю

И в горестных мучениях пронёсший

За всех за нас кровавый тяжкий крест...

Так были спасены мы, и за это

Должны мы были бы, по всем понятьям,

Христу-Страдальцу ноги целовать.

Но как низка неблагодарность наша! –

Мы забываем, снова забываем

О радостном, святом своём спасеньи,

И снова отдаём себя безверью,

И лишь тогда к Спасителю идём,

Когда болезни или неудачи

Собьют с дороги, в грязный ров уронят

И с головой в трясину окунут...

 

Да что уж там, читатель мой любезный! –

Я первый каюсь в этом.

Вот познал я

И всей душой воспринял – жизнь нам строить

В одном стремленьи к Богу надлежит:

От всех страстей отречься, отрешиться,

От всех земных мечтаний и стремлений,

Которые от заповедей Божьих,

Как от Земли границы Мирозданья,

На бездну бездн пустынно отстоят.

Постиг, пусть запоздало, что нам надо

В день по сто раз смирять свою гордыню,

Молиться за грехи свои, которых,

Наверное, не меньше, чем микробов

(С микробами когда-то Вознесенский

Сравнил ночные звёзды, но, пожалуй,

Грехов земных не меньше, чем микробов

И звёзд небесных, если взять их вместе).

И надо, а точней – необходимо

Как можно чаще в Божий храм ходить,

Порочным сердцем к Небесам стремиться.

А присмотрюсь к себе и снова, снова

Одни грехи в душе понурой вижу

И с горькою тревогой отмечаю,

Что от былого своего безверья,

От жизни гордой и себялюбивой,

В которой корень всех моих падений

И всех больших и малых неудач,

Увы! – пока от этого безверья

Ушёл всего на шаг, – да и ушёл ли?..

 

Вот я уже и тёщу, видно, Богом

Мне посланную для смиренья духа,

Для умаленья и уничиженья, –

Назвал в минувшем лунном октябре

Второю матерью,

а нынче утром

Вновь с ней рассорился, вновь поругался

По самому простому пустяку...

Ну, где же сил-то взять, великий Боже?!

Почти все тайны я постиг, а вот ведь

Бороться с пустяком сноровки нету,

И не сноровки даже, а смиренья.

Где взять его? –

Помилуй!

Подскажи!..

 

А Пушкин в затемнённом кабинете

На простынях истерзанных метался.

Боль от ворвавшейся в брюшную полость

Пчелы невинной – пистолетной пули

Всё тело, как щипцами, разрывала.

И душу жгучая терзала совесть:

Зачем он на дуэль Дантеса вызвал?

Ведь это против заповедей Божьих,

А он их так легко и зло нарушил...

Скорей, скорей письмо писать царю,

Он милостив, он снизойдёт к поэту...

И срочно за свещенником послать,

Чтоб исповедаться и причаститься,

И испросить последнее прощенье...

 

Вот входит секундант, но он с вопросом:

– Не поручить ли отомстить убийце? –

И Пушкин незнакомо как-то вскрикнул:

– Нет, нет! Какая месть? Ведь сам я, сам я

Во всём виновен. Бедного Дантеса

Прощаю. И хочу лишь одного –

Все замолить грехи. И умереть

Христианином... –

Просит он перо

С бумагою. И побыстрей послать

За батюшкой...

 

И вот священник входит.

Внимает раскалённым и глухим

Больным словам поэта. Причащает...

 

И Пушкин вдруг притих. И прояснилось

Лицо его. Потом скрестил он руки

И к Господу душою отошёл.

И светлый старец с белой бородою,

И ангелы сверкающею свитой

До самого Господнего Престола

Великую сопровождали душу...