Я видела рождение греха
Я видела рождение греха...
И не в миру. В монастыре с иконами.
Под чтение Псалтырьского стиха
Рождался грех, неписанный Законами.
Там лились слезы женские ни раз,
Мужские вздохи в недопонимании:
Как можно в таком месте, здесь, сейчас,
Людей толкать на боль и на страдания.
Стояли с четырёх часов утра
И вечером лишь в девять расходились.
Второй уж день. А очередь не шла.
И все мы во грехе здесь очутились.
Шли к старцу благодетели, больные,
Шли трудники, что к празднику приехали,
Монахи шли, военные, блатные,
И очередь была для них помехою.
Отчаянье росло из часа в час –
Оно приобретало очертания,
Оно стояло в воздухе, но глас
Келейника греху был оправданием.
А ровно в девять старец вышел к нам
И трогал нас, келейника за носики...
И не осталось чистого греха,
Словно деревьев на огромной просеке.
Я видела рождение греха...
Рождался грех, неписанный Законами.
Прости, Господь, сложение стиха.
Велик был грех. Прости меня!
С поклонами.
И не в миру. В монастыре с иконами.
Под чтение Псалтырьского стиха
Рождался грех, неписанный Законами.
Там лились слезы женские ни раз,
Мужские вздохи в недопонимании:
Как можно в таком месте, здесь, сейчас,
Людей толкать на боль и на страдания.
Стояли с четырёх часов утра
И вечером лишь в девять расходились.
Второй уж день. А очередь не шла.
И все мы во грехе здесь очутились.
Шли к старцу благодетели, больные,
Шли трудники, что к празднику приехали,
Монахи шли, военные, блатные,
И очередь была для них помехою.
Отчаянье росло из часа в час –
Оно приобретало очертания,
Оно стояло в воздухе, но глас
Келейника греху был оправданием.
А ровно в девять старец вышел к нам
И трогал нас, келейника за носики...
И не осталось чистого греха,
Словно деревьев на огромной просеке.
Я видела рождение греха...
Рождался грех, неписанный Законами.
Прости, Господь, сложение стиха.
Велик был грех. Прости меня!
С поклонами.