В доме твоём густо пахнет выделанными шкурами и сухими травами. В очаге, рыжей суетливой ящеркой бегая по толстому смолистому полену, уютно потрескивает огонь.

 

Лучи раннего солнца, нахально пролезающие в горницу сквозь щербатые ставни, ненадёжно спрятавшие невысокие окна, весело растекаются по гладкой сливочной матовости свежевыскобленного светлого дерева скамеек и столешницы.

 

На столе, под расшитым карминными петухами льняным рушником, терпеливо дожидаются запотевший — с ледника — кувшин молока вечернего удоя и миска горячих пирогов.

 

Один из проказников-лучей пощекотал висок, переполз на плотно сомкнутые веки, прогулялся по переносице, скользнул к тревожно сжатым губам с горькой складкой в уголке. Разбудил, непоседа!

 

Наконец-то разбудил.

 

Тягуче заскрипели половицы под босыми ступнями, звякнул носик рукомойника. Полный до краёв ковшик из ладоней — на лицо. Деловито залязгали по дну таза

водяные струйки и брызги, подпевая довольному фырканью — куда вода, туда и сон...

 

Молоком — ледяным, густым, чуть сладковатым — запиваешь пухлый пирог с капустой, вкусно присёрбывая. Слизываешь белёсые «усы» с верхней губы, утираешься мягкой застиранной ветошкой. Сыт. Скорее и́з дому.

 

Почти сразу за калиткой — бор. Узкая тропинка петляет между стволов, теряется в чуть увядшей траве. Шагаешь по ней уверенным, лёгким и пружинистым ходом опытного лесовика. За спиной — лук и колчан. У пояса — охотничий нож в ножнах из плотной дублёной кожи.

 

Нет, нынче не зайдётся злобным свистом

тетива, отпускающая в полёт стрелу.

И жадный металл остро заточенного лезвия не глотнёт сегодня тёплой крови.

 

Хочется просто идти, просто смотреть, просто дышать.

• • •

На задворках мыслей, в не до конца стёршемся из памяти сне, низкое хмурое небо прохудилось ливнем. Крупные, частые, холодные капли омывают пыль и копоть со щёк, слезами-без-соли стекают по удивлённо распахнутым — «как же так?!...» — неподвижным глазам. Не сморгнуть влагу, не смежить слипшиеся ресницы. Только и осталось — незряче глядеть, как стаей неуклюжих увальней-китов плывут, плывут, плывут над тобой облака. И струится из посечённых юркими стальными крыльями боков прозрачная су́кровица дождя.

 

Ни вздохнуть, ни шевельнуться. Лишь лежать на спине, неловко подвернув ногу, плотно прижимая обе руки к груди, из дыры в которой давно перестало пузыриться алым. Лежать и стыть, постепенно врастая в раскисшую землю, растворяться, теряться навсегда в размывающих всё и вся до прозрачной невесомости потоках горней воды.

• • •

Не вздрагивай во внезапном ознобе, не останавливайся резко, обнимая себя за плечи в беззащитном жесте отчаяния. Смотри — там, вверху, такая синь и ясность! А здесь, под лопоухими колкими еловыми лапами, травы шелковисты и ароматны, а мох мягок и бархатист.

 

И — вон они, видные за редким рядом молодой поросли — опушка, частокол, стерегущий двор, небольшой дом под соломенной кровлей. Ты всегда и отовсюду сможешь вернуться сюда.

 

И опять каждую ночь будет что-то невнятно бормотать сухим поленьям резвое пламя в очаге. А на рассвете ледяное молоко наполнит крынку, и пироги с пылу с жару улягутся в миску под рушником. Новорождённый солнечный луч безмятежно отправится в путь по сморщенному от горечи видений лицу, осторожно стирая гримасу боли. Пора просыпаться.

 

Ведь где-то там вечные грёзы твои легки.