Крушение
КРУШЕНИЕ
(Эпоха Распутина)
Поэма
…сидит во мне Гришка,
жить люблю, а не умею.
Александр Блок.
I.
Как ты, невская вода, холодна!
Всё иду, иду ко дну. Нету дна.
Хоть бы чуточку тепла. Нет тепла.
Видно, весь уже сгорел я до тла.
Ни рукой не шевельнуть, ни ногой,
Словно я уже не я, а другой.
Словно жизнь моя была, да сплыла,
Словно в Балтию с водой утекла.
Ты вернись, хоть на секунду, вернись,
Ты вернись ком мне, уплывшая жизнь,
Чтобы воздух был во рту, как всегда,
А не льдистой Малой Невки вода.
Но иду, иду ко дну. Нету дна.
Как ты, невская вода, холодна.
Как растёкся по тебе страшный миг,
Словно жизнь моя, и мал и велик…
* * *
Четверть водки на тесовом ;
Огурцы, стакан, отец в полумгле;
Под божницею лампадка горит;
Захмелев, отец чудно говорит:
«Подрастай давай, сынок, подрастай.
За узду ловчее счастье хватай.
Но не наших, не крестьянских кровей,
А схватить из лучшей жизни умей.
За кобылкой вороной да сохой –
Этот жребий откровенно плохой.
Будешь спину до могилушки гнуть,
Никуда из борозды не шагнуть…»
«А куды же надо, тятька, шагать?» –
«А туды, где хозяёв не видать.
Где свободою дыши и дыши,
Хошь, гуляй, а хошь, на печке лежи».
* * *
Я мальчонка был ужасно больной.
Вечно мокрая постель подо мной,
А позднее, как нагрянет весна,
Изнурительные ночи без сна.
Звали все меня в селе «сопляком»,
Словно в горле был я каждому ком.
Издевались надо мной, как могли,
И в отместку злую – кражи пошли.
А воруешь – так учись выпивать,
А по пьянке станешь с девками спать,
А поспишь, так будешь крепко побит.
Я поныне теми драками сыт.
* * *
Но однажды странник шёл по селу.
В своих бедах я признался ему.
Он сказал: «Такой совет тебе дам –
По окрестным походи монастырям.
Исповедуй свои беды-грехи,
Корку грязи перед Богом стряхни.
Может статься, где-нибудь у мощей
Исцеленье встретишь боли своей».
* * *
Как любил я, путь-дорожка, тебя!
То под ветром ты, пылищу клубя,
То под солнышком лежишь, разморясь,
То в песок ты превращаешься, то в грязь.
По тебе любой приятно брести,
Посох нищенский сжимая в горсти,
Да котомку поправляя плечом,
Да мечтая ни о ком, ни о чём.
Знать, об этом тосковал мой отец,
Чтоб не пашня, а душистый чебрец
Без заботушки твой радовал глаз,
А дорожка всё вилась да вилась.
* * *
Я немало обошёл монастырей,
Исповедовался в немощи своей,
Но недолго я задерживался в них,
Очень редко находя там святых.
Не для Бога жили старцы, для себя,
Лишь одно своё тщеславие любя.
И вино у них, и девки – грешный чад.
Вот куда уже дошёл мирской разврат.
Но совру я всё же, если утаю –
Повстречал я там и тех, кто в жизнь мою
Божьим светом яркопламенным вошли
И от горестной юдоли увели.
И учился я у них, как надо жить,
Как делами люду грешному служить,
Как Всевидящему душу открывать,
Как с колен в молитве долгой не вставать.
* * *
Верхотурский монастырь. У мощей
Симеоновых я с болью своей.
«Симеоне, чудотворец святой,
Сжалься, друг, хотя бы ты надо мной!
Довели меня болезни, довели,
Стал я обликом темнее земли.
Дай мне силы. Буду Богу служить
Верой, правдой. А иначе не жить…»
Так лежал я, может, час, может, два,
Только чую – просветлела голова,
Только чую – тело силой налилось.
С этих пор и житие началось…»
* * *
Я в Покровское вернулся домой,
Тайный скит себе построил лесной,
Всё молился да молился в скиту,
Помня милость Симеонову ту.
Но однажды мне явился Господь:
«Осеняю твою грешную плоть,
Открываю на людей очеса,
Будешь дивные творить чудеса.
Но всесилие твоё до тех пор,
Пока в сердце не накопится сор,
Пока зло в тебе добро не затмит,
Пока помнить будешь тайный свой скит…»
* * *
Я на крыльях на небесных к жене.
Хорошо, легко и весело мне.
Радость в сердце так и прёт через край:
«Покатаемся на лодке давай».
Лихо лодку в быстрину оттолкнул,
А что вёсла позабыл – не смекнул.
Над неловкостью смеётся жена,
Да не знает, что мне сила дана.
Помолился я Христу горячо,
А жена в испуге: «Гриш, это чо?»
Видит – лодка без хлопот и забот
Против быстрого теченья плывёт…
II.
Как ты, невская вода, холодна!
Всё иду, иду ко дну. Нету дна.
Хоть бы чуточку тепла. Нет тепла.
Видно, весь уже сгорел я до тла.
И уже надежды нет никакой.
Лёд, как панцирь, по-над Невкой-рекой.
И, как панцирь, ледяная вода,
Холоднее и мучительней льда.
Миг ещё, и сам я в лёд превращусь,
И прости, прощай, Великая Русь,
И прости, прощай, Царица и Царь,
И Царевич, молодой государь.
Ледяной водой уже не дышу,
Скоро, скоро путь земной завершу.
Только жизнь свою докончу смотреть,
Тут и время насовсем умереть…
* * *
Слух по миру быстрой птицей летит –
Про меня, про чудеса и про скит.
Кто сказал, кому, с какой такой тоски,
Но повадились в Покровку ходоки.
Дальше больше. Вот однажды в село
Миллионщицу с прислугой занесло.
День, другой в моём семействе гостит,
А потом за чаем мне говорит:
«Убедилась я, ты, Гриша, святой.
До Казани ты поедешь со мной.
Мой дружок архимандрит Феофан
Интересный на тебя строит план».
* * *
Вот в Казани у купчихи живу.
С Феофаном говорю наяву.
От волнения напал, было, бзик.
Ну а вышло – неплохой он мужик.
Говорит: «Ты там повздорил с попом…»
Я сказал: «Ну да, поспорил о том,
Что не будет до Покрова дождей.
Так и вышло по наводке моей». –
«А каким же ты манером узнал?» –
«До полудня на молитве стоял.
По молитве дал Господь мне ответ,
Будет дождь до октября или нет».
«Хорошо. Тогда скажи мне, мой друг,
О какой из необычных услуг
Я подумал с полминуты назад». –
Я поймал его смеющийся взгляд.
«Ты подумал, славный отче, о том,
Как ввести меня, сермяжного в дом,
Нет которого светлей и знатней.
Только это не из лучших затей».
«Ну, а чем же эти мысли плохи?
В окруженье царском столько трухи.
Столько за день царь услышит всего.
А друзей хороших нет у него».
«Но ведь друг царя, в мыслишках моих,
Это первый враг для всех остальных». –
«Потому-то я тебе и говорю.
Нужен верный друг российскому царю».
* * *
Верхотурские я вспомнил места.
Келья старца и светла, и чиста.
Да и сам он, вроде, свежая тесь,
Словно свечечка, светится весь.
Говорил он, как скитальцем ходил
В славный Питер, что там видел, где был,
И, по виденью тех его дней,
Выходило, нету града страшней.
«Вот уж, милый, где разврат, так разврат.
Без любовников не пьют, не едят.
Потому почти у всех там мужей
Роговина аж от самых ушей.
А еще Гоморра там и Содом –
Баба с бабой, а мужик с мужиком.
И доходит, шопотком говоря,
До царицы это всё и царя.
А что, скажем, в окружении их –
Нету слов для пересказа таких.
Чудотворцы аж с Европы со всей
Добрались до всех богатых семей.
Над елитой пуще власти царят.
Прямо в рот им, как пророкам, глядят.
А какой-то парижанин Филипп
К государеву семейству прилип».
* * *
И не верить было старцу нельзя –
Больно светлая у старца стезя.
Больно старец нехитёр и правдив.
Да и в самом деле – мало ли див!
Ведь и в прочих я скитаньях своих
Много слышал о делах городских,
Много слышал о столичных делах,
Чтоб дивиться при подобных словах.
* * *
Говорили, это часто слышал я,
Перессорились великие князья.
Кто масоном, кто буддистом ярым стал,
Кто Вольтеру душу грешную отдал.
Кто антихристовым дерзким чудесам,
Кто распутным и глазам и словесам,
Кто фантазиям, Бог знает где паря, –
И всё это на царицу и царя.
А ещё мне говорили, что мать
Понавадилась царём управлять,
И жена, кровей немецких сатана,
Без Николки, правит Русью одна.
* * *
Феофану я сказал: «Будет так.
Видно, воля это Божья и знак.
Знаю, доля моя выйдет тяжела,
Да уж ладно, только б честно Русь жила».
Верил я, что Божья сила моя,
Все преграды огневищем спаля,
Мне поможет в Божьей истине жить,
И народу верой правдой служить.
* * *
Первым делом я Андреевский храм
Посетил, где светоч наш Иоанн
Службу трудную пророчески нёс,
Ох, и рад же был ему я до слёз.
Долго исповедь он слушал мою,
Каюсь я да на коленках стою,
Он прервал меня, коснувшись рукой:
«Исповедник ты и впрямь неплохой.
Но фамилию свою назови». –
«Я Распутин, хлебороб по крови».
Чудотворец помолчал и сказал:
«Необычный жребий Бог тебе дал. –
И добавил, взгляд прищурив чуть-чуть,
Словно главную выявил суть:
– Но запомни, в вихре нынешних дней
По фамилии будет твоей».
* * *
Боже правый, подтвердил мне пророк
То, о чём лишь тайно думать я мог.
Я святой. Избранник Господа Христа.
И не ртище у меня, а уста.
И неведом, и светел мой путь,
И с него не дано мне свернуть,
И прославлен буду я средь людей
По фамилии известной моей.
Так пророка я понял слова.
И сбывалось всё по ним. Но едва
Наступили окаянные дни –
Смысл пророчеств изменили они.
Правда, всё это случится потом,
А пока элита, знать, царский дом.
И в столице креп упорный слушок:
«Из Сибири к нам мужицкий пророк».
* * *
Феофане хоть и прост, но умён.
В мир духовный черногорских княжон,
Милых жёнушек придворных князей,
Ввёл меня в один из праздничных дней.
Вот сидим. Чаёк из чашек парит.
Стана, старшая, смеясь, говорит:
«Мы вас видели паломником, пэр,
В Лавре Киевской, у дальних пещер.
Вы, конечно же, не помните нас». –
«Почему же? Помню день, даже час.
Помню, ваша говорила сестра,
Что в Успенском вы молились с утра.
Что молитва почему-то не шла,
А потом у нас беседа была.
Я молитвы вам урок преподал.
Только вижу – он пропал…» – «Да, пропал.
Не даётся нам молитва никак.
Караулит за молитвою враг».
И пришлось мне «черногоркам» опять
Прежний киевский урок повторять.
* * *
О, Молитва! Ты с Адамовых пор
Самый радостный с Отцом разговор.
Как во всё мы признаёмся отцу,
Так должны во всём признаться Творцу.
Даже самый незначительный грех
Не пытайся отделить ото всех.
Час и два, и три в горючих слезах
Признавайся Всеблагому в грехах.
Горячо и честно бей себя в грудь,
Что на старый не воротишься путь.
Хоть терзайся, хоть с тоски умирай,
Только новый, лучший путь выбирай.
Но коль нет в признаньях правды, огня,
Хоть молись перед иконой полдня,
Хоть ты выверни себя наисподь,
Не услышит твоей просьбы Господь.
* * *
Посчитал я за великую честь,
Что царицу Александру встретил здесь.
Как она была прекрасна и проста,
Как по рангу незаметна высота.
«Ну, – сказала ярче всполоха свечи, –
И меня молиться Богу научи.
Срок со дня крещенья небольшой.
Но стремлюсь я к Господу душой».
И тогда до окончания дней
Я решил служить поклоннице моей.
Очень многое открыл царицын взгляд –
Ах, какие же ей скорби предстоят!..
III.
Как ты, невская вода, холодна!
Всё иду, иду ко дну. Нету дна.
Хоть бы чуточку тепла. Нет тепла.
Видно, весь уже сгорел я до тла.
Потопила сердце смертная тоска.
Жизнь моя – остатный кончик волоска.
Вот истает и совсем сойдёт на нет.
Потеряется в воде балтийской след.
Остаётся только капелька её.
Рассекает каплю смерти лезвиё.
Исчезающие полчища секунд
Всё секут её, секут, секут, секут…
* * *
Недоступно людям Царское Село.
Только зло и в крепость царскую пришло.
Приключилась с цесаревичем беда.
На столичном лихаче лечу туда.
А Алёшенька бледнее полотна,
Жизнь в глазах его почти уж не видна.
У подножия кровати становлюсь,
И молюсь Христу, молюсь, молюсь, молюсь.
Вижу, смертушка отходит от юнца,
Розовеет облик бледного лица.
А царица-то, растаял горя лёд,
На колени перед грешником встаёт.
* * *
«Предскажи-ка, друг Григорий, жизнь мою». –
Перед нею ничего я не таю.
Но не скажешь ведь царице, что придёт
Для короны русской страшный чёрный год.
Ведь не скажешь, что, хранители страны,
Будут этою страною казнены.
Отвечаю ей с улыбкой непростой:
«Знаю, быть тебе, голубушка, святой».
* * *
Но – напротив - правду батюшке царю
Я со всею прямотою говорю.
Отвечает: «Знаю. Иов мой пророк.
Он давно мне предсказал жестокий рок». –
«Но не знаешь ты, пока мне жизнь дана,
И к твоей не прикоснётся сатана». –
Царь глядит с такою детской добротой,
Словно он уже до времени святой.
* * *
Так в столице я живу. Только вот
На меня народ, как мухи на мёд.
Исповедуются. В гости зовут.
Сразу нужен стал и здесь я и тут.
Не тебе ль такая снилась судьба?
Чтобы слушала не только голытьба,
А вельможи, да князья, да опять
Царь с царицей, что уж правду скрывать.
Но вверху скорее виден разврат.
Все о блуде без стыда говорят.
Встанешь общему теченью поперёк,
И уж ты не чудодей и не пророк.
Не от этого ль, раскаянно тихи,
Буйной юности припомнились грехи?
И нет-нет себе, Христову, разрешу,
И как будто бы шутя согрешу.
* * *
Но легонько, невзначай да шутя,
А глядишь, нести уж надо кряхтя,
И пора уж за духовную падь
Перед Господом Христом отвечать.
После тех моих пагубных дней
Я великою молитвой своей
Паче прежнего Христа умолял,
Чтобы дара у меня не отнял.
И ведь радость до небес и до слёз –
Не оставил без ответа Христос!
Прорицания давались мне так,
Словно истинно не страшен был враг.
* * *
Мне бы, слабому, подумать тогда,
Что грешить в моём призванье беда,
Что мне надо, чтобы дело вершить,
Чистоту зеницей ока хранить.
Но подумалось тогда, как назло,
Что грешить телесно – дюже зело.
Чем блудливости поболе набрал,
Тем молитвы будет чище накал.
* * *
Говорил мне Государь, и не раз:
Мол, Столыпин озорует сейчас.
Мол, со мной они встречаются зря,
Мол, царицу я срамлю и царя.
И, чтоб кончить мой безбожный разврат,
Он послать меня на выселку рад.
Я молился за врага своего,
Я проведал про кончину его.
Уж убийца свой вынашивал план,
Револьвера тяжесть чуял карман,
Покушения ждал киевский зал.
Только Аннушке я это сказал.
* * *
А по матушке Руси вновь и вновь,
Что у Вырубовой с Гришкою любовь.
Но что было между Анной и мной –
Это тайна за Китайской стеной.
Лишь замечу, Анне я предсказал,
Что в семейной жизни будет развал
И что в чуждом и далёком краю
Одиноко жизнь закончит свою.
* * *
А у Папы со Столыпиным простой разговор,
Одной фразой мог разрушить министра напор:
«Лучше десять Распутиных во дворец поселить,
Чем истерику царицы раз один пережить».
Иногда очень долго мог он слушать его.
Слушал, слушал и слушал, а в ответ ничего.
Извинялся Столыпин да в обиде домой.
Ничего-то поделать был не в силах со мной.
Но другие министры были много наглей,
Пересудами били по душе по моей.
Слушал, слушал их царь да и хлопал рукой:
«А пошлём-ка в Покровку мы его на покой!».
И опять я в Покровском, зауральском селе,
Посреди почитателей да в любимой семье.
И опять возрождался «подконюшенный храм»,
И опять я излечивал бабских похотей срам.
Вновь в натопленной бане всей толпой нагишом,
Гонят плотские страсти в изобилье большом.
Ну, а если кому-то не случалось изгнать,
Получала в предбаннике от меня благодать.
Сколько жалоб за это шло в столицу царю,
А чиновникам местным – я уж не говорю.
Но лишь только в Семейство приходила беда,
Как меня телеграммой вызывали туда.
И гоненья чиновников вновь на душу мою.
Уйму сил положил я в том бессменном бою.
Но всегда удавалось мне в те дни доказать,
Что нельзя с Божьей волей враждовать-воевать.
* * *
А вот еще про Аннушку, юношеских лет.
Разболелась корью – просто спасу нет.
Тройкой в храм Андреевский, батюшку везут,
Иоанн молитвенный совершает труд.
Ожила девчушка и с тех давних пор
Дюже любит хаживать в Андреевский собор.
Может, и поэтому в жизни непростой
И ко мне относится с верностью такой.
* * *
За чаем – императрица, Ирина и Феликс. Родня.
Сидели. Болтали о чём-то. А правильней, ждали меня.
Они упросили царицу представить им «мужичка».
Они лишь по питерским слухам знали меня пока.
Я сел против пары прелестной. Ну, самая высшая знать.
Манеры, наряды, словечки – не мне, простаку, рисовать.
«Мы рады, святейший отче», – сказал мне аристократ.
И я им тем же ответил: «Я тоже вам, милые, рад».
Огнём пробежал по жилам нездешний какой-то лёд:
Вот этот красавчик нежный меня через год убьёт.
«Ну, Маленький, будем знакомы. Мы крепко дружить должны», –
Ему я сказал, и с тех пор мы и вправду были дружны.
Воспитывать аристократа – великое счастье и жуть.
В душе его просвещённой такая безбожная муть.
Он стал террористом по крови, хотя содомит голубой.
Я был с ним вполне откровенен, хоть он и убийца мой.
* * *
Был Столыпин – и Столыпина нет.
Так исчезнет и распутинский след.
Мои кости на кострище сожгут,
Серый пепел мой ветра разнесут.
И хоть сам я по себе просто я,
Повторит мой путь царицы семья,
Каждый станет в том семействе святой,
Ну, а я останусь просто простой.
Правда, люди будут долго гадать,
Как я Божью получал благодать,
Почему она ослабла в конце.
А чего гадать, коль дело в Отце?
IV.
Как-то долго говорил я с Царём.
О судьбе его, о мире земном.
Почему он, властелин, одинок.
Как он опростоволоситься мог.
Я сказал: «Ты, Папка, в Боге живёшь.
А народ, он как прыгучая вошь.
Чтобы нутрянность набить поплотней,
Да наслушаться идей почудней.
Ведь Россия – это Бог для тебя,
А для них – всё то, что жадно гребя,
Превратить сумеют в счастье-добро –
Тряпки, золото, янтарь, серебро.
Я бессребренник, и ты ведь такой.
Потому я друг единственный твой.
Пусть великий греховодник, зато
Нашу дружбу не порушит никто.
И тебе я должен больше сказать:
Будет Божья на тебе благодать,
До минут до тех, покудова я
Не уйду от вас в иные края».
* * *
Но, как царь меня душевно любил,
Так греховный мир безжалостно бил,
Не хотел мне ни на каплю прощать,
Что в себе я всё умел совмещать.
Что, как чёрт последний в жизни грешил,
Но и с Богом лишь по совести жил.
И уж если грех мой множился, рос,
Я молился до спасительных слёз.
* * *
Первым бросил меня друг Феофан:
Мол, во мне какой-то дикий туман,
При котором, хоть умри, не поймёшь,
То ли праведность во мне, то ли ложь.
А потом предал казанский святой:
«Он из гадской родовитости той,
Что не жалко, как в дому паука,
Раздавить, не расплодился пока».
Вновь министров увеличилась рать.
Им с трибун бы только в залы орать,
Что Распутин, а не кто-то иной,
Управляет и царём, и страной.
Дума думой озаботилась вдруг,
Как бы сделать, чтоб царёв лучший друг
Управленцев по Руси не назначал,
А сидел себе да в тряпочку молчал.
Даже кто за революцию, и те
На меня, как на плетень, наводят тень,
А должны бы, за способность помогать,
Возносить меня, а вовсе не ругать.
Слышал сам, как распевает народ:
Дескать, Гришка с Алексашкой живёт,
А из будки у ворот Николай
Издаёт то вой собачий, то лай.
Словом, я – распутной тьмы идеал,
Бранным словом для Россиюшки стал.
Тут задумаешься, правду храня,
А быть может, – по заслугам меня?
* * *
Я к Андреевскому храму спешил.
Снег липучий, словно в пляске, кружил.
Ровно восемь лет назад Иоанн
Отошёл за грань таинственных стран.
Вся Россия провожала его,
Ясновидца и отца своего.
И на этом белоснежном пути
Не проехать было и не пройти.
А сегодня только снег, только снег,
Ни один не проскользнёт человек,
Да и в храме тишина, тишина,
Словно с жизнью распрощалась она.
У распятия с повинной стою,
Проклинаю жизнь шальную свою.
Вот я стал уже и в том виноват,
Что солдаты воевать не хотят.
Говорил я Государю, да ну,
Не послушал, начал с немцем войну.
И снаружи, и внутри нынче тать,
И рукой до страшной смуты подать.
* * *
Я стою перед распятьем Христа,
Жизнь моя давным-давно не чиста,
Сколько пьянок, сколько блудных утех,
Не припомнить на Суде Смертном всех.
Опорочен и оплёван страной!
Вдруг как будто ожил храм надо мной:
«Говорил же я тебе, разумей –
По фамилии будет твоей».
Твоё слово, чудодей Иоанн
(Я от славы был, наверное, пьян),
Понял так, что не в распутстве потону,
А на путь с распутья выведу страну…»
И молитвы распались слова,
Не жива она уже, а мертва,
И я сам стою почти как мертвец.
Скоро, скоро мой распутный конец.
* * *
Вскоре Феликс, то есть Маленький мой,
Пригласил к себе на Мойку домой.
Будет пьянка, то есть будет банкет,
Будет аристократический свет.
Сам хозяин, депутат, великий князь,
Возле них пониже шваль собралась –
Некий доктор, да поручик лихой,
Да из Англии разведчик плохой.
(Как делишки свои не скрывал,
Что шпионил он за нами, всякий знал).
Вот в юсуповских хоромах сидим,
Разговариваем, пьём и едим.
Правда, это не касалось меня.
Я сидел мрачней сгоревшего пня.
Предсказанья все последние дни
Занимали мысли чёрные мои.
Ну, распутство – тут жалей не жалей –
Выходило из фамилии моей.
Но избранник-то Христов почему?
Я вот этого никак не пойму.
Но постой, постой, постой, погоди.
Как сегодня не суди, не ряди,
Но избранник может быть и на зло…
Вот куда меня распутство завело.
Может быть, и Николаева власть,
Чтоб России побольнее упасть,
Да и я совсем не в радость ей дан
За разврат её и страшный обман.
Я припомнил, как Господь мне сказал,
В миг, когда благословенье давал:
«Чудодействие твоё до тех пор,
Пока в сердце не накопится сор,
Пока зло в тебе добро не затмит,
Пока помнить будешь этот свой скит…»
Позабыл я свой скит, позабыл,
Погубил я себя, погубил.
* * *
А Юсупов, то ли в нечет, то ли в чёт,
Пьяно рявкнул: «Что ты хмуришься, черт!
Ну, к хрустальному распятью вставай
Да замаливать грехи начинай!»
Я к хрустальному распятью дополз,
Как до будки умирающий пёс.
Но тяжёлые удары свинца
Уложили наповал молодца.
* * *
Я очнулся подо льдом. В жуткой тьме.
Не хватало страшно воздуха мне.
Не хватало малой капли тепла,
Видно, жизнь моя… сгорела… до тла…
* * *
Как ты невская вода холодна.
Всё иду, иду ко дну. Нету дна…
19.11.14 г., вечер;
20.11.14 г., день;
21.11.14 г.,
Собор Архистратига Михаила
и прочих небесных Сил бесплотных
(Эпоха Распутина)
Поэма
…сидит во мне Гришка,
жить люблю, а не умею.
Александр Блок.
I.
Как ты, невская вода, холодна!
Всё иду, иду ко дну. Нету дна.
Хоть бы чуточку тепла. Нет тепла.
Видно, весь уже сгорел я до тла.
Ни рукой не шевельнуть, ни ногой,
Словно я уже не я, а другой.
Словно жизнь моя была, да сплыла,
Словно в Балтию с водой утекла.
Ты вернись, хоть на секунду, вернись,
Ты вернись ком мне, уплывшая жизнь,
Чтобы воздух был во рту, как всегда,
А не льдистой Малой Невки вода.
Но иду, иду ко дну. Нету дна.
Как ты, невская вода, холодна.
Как растёкся по тебе страшный миг,
Словно жизнь моя, и мал и велик…
* * *
Четверть водки на тесовом ;
Огурцы, стакан, отец в полумгле;
Под божницею лампадка горит;
Захмелев, отец чудно говорит:
«Подрастай давай, сынок, подрастай.
За узду ловчее счастье хватай.
Но не наших, не крестьянских кровей,
А схватить из лучшей жизни умей.
За кобылкой вороной да сохой –
Этот жребий откровенно плохой.
Будешь спину до могилушки гнуть,
Никуда из борозды не шагнуть…»
«А куды же надо, тятька, шагать?» –
«А туды, где хозяёв не видать.
Где свободою дыши и дыши,
Хошь, гуляй, а хошь, на печке лежи».
* * *
Я мальчонка был ужасно больной.
Вечно мокрая постель подо мной,
А позднее, как нагрянет весна,
Изнурительные ночи без сна.
Звали все меня в селе «сопляком»,
Словно в горле был я каждому ком.
Издевались надо мной, как могли,
И в отместку злую – кражи пошли.
А воруешь – так учись выпивать,
А по пьянке станешь с девками спать,
А поспишь, так будешь крепко побит.
Я поныне теми драками сыт.
* * *
Но однажды странник шёл по селу.
В своих бедах я признался ему.
Он сказал: «Такой совет тебе дам –
По окрестным походи монастырям.
Исповедуй свои беды-грехи,
Корку грязи перед Богом стряхни.
Может статься, где-нибудь у мощей
Исцеленье встретишь боли своей».
* * *
Как любил я, путь-дорожка, тебя!
То под ветром ты, пылищу клубя,
То под солнышком лежишь, разморясь,
То в песок ты превращаешься, то в грязь.
По тебе любой приятно брести,
Посох нищенский сжимая в горсти,
Да котомку поправляя плечом,
Да мечтая ни о ком, ни о чём.
Знать, об этом тосковал мой отец,
Чтоб не пашня, а душистый чебрец
Без заботушки твой радовал глаз,
А дорожка всё вилась да вилась.
* * *
Я немало обошёл монастырей,
Исповедовался в немощи своей,
Но недолго я задерживался в них,
Очень редко находя там святых.
Не для Бога жили старцы, для себя,
Лишь одно своё тщеславие любя.
И вино у них, и девки – грешный чад.
Вот куда уже дошёл мирской разврат.
Но совру я всё же, если утаю –
Повстречал я там и тех, кто в жизнь мою
Божьим светом яркопламенным вошли
И от горестной юдоли увели.
И учился я у них, как надо жить,
Как делами люду грешному служить,
Как Всевидящему душу открывать,
Как с колен в молитве долгой не вставать.
* * *
Верхотурский монастырь. У мощей
Симеоновых я с болью своей.
«Симеоне, чудотворец святой,
Сжалься, друг, хотя бы ты надо мной!
Довели меня болезни, довели,
Стал я обликом темнее земли.
Дай мне силы. Буду Богу служить
Верой, правдой. А иначе не жить…»
Так лежал я, может, час, может, два,
Только чую – просветлела голова,
Только чую – тело силой налилось.
С этих пор и житие началось…»
* * *
Я в Покровское вернулся домой,
Тайный скит себе построил лесной,
Всё молился да молился в скиту,
Помня милость Симеонову ту.
Но однажды мне явился Господь:
«Осеняю твою грешную плоть,
Открываю на людей очеса,
Будешь дивные творить чудеса.
Но всесилие твоё до тех пор,
Пока в сердце не накопится сор,
Пока зло в тебе добро не затмит,
Пока помнить будешь тайный свой скит…»
* * *
Я на крыльях на небесных к жене.
Хорошо, легко и весело мне.
Радость в сердце так и прёт через край:
«Покатаемся на лодке давай».
Лихо лодку в быстрину оттолкнул,
А что вёсла позабыл – не смекнул.
Над неловкостью смеётся жена,
Да не знает, что мне сила дана.
Помолился я Христу горячо,
А жена в испуге: «Гриш, это чо?»
Видит – лодка без хлопот и забот
Против быстрого теченья плывёт…
II.
Как ты, невская вода, холодна!
Всё иду, иду ко дну. Нету дна.
Хоть бы чуточку тепла. Нет тепла.
Видно, весь уже сгорел я до тла.
И уже надежды нет никакой.
Лёд, как панцирь, по-над Невкой-рекой.
И, как панцирь, ледяная вода,
Холоднее и мучительней льда.
Миг ещё, и сам я в лёд превращусь,
И прости, прощай, Великая Русь,
И прости, прощай, Царица и Царь,
И Царевич, молодой государь.
Ледяной водой уже не дышу,
Скоро, скоро путь земной завершу.
Только жизнь свою докончу смотреть,
Тут и время насовсем умереть…
* * *
Слух по миру быстрой птицей летит –
Про меня, про чудеса и про скит.
Кто сказал, кому, с какой такой тоски,
Но повадились в Покровку ходоки.
Дальше больше. Вот однажды в село
Миллионщицу с прислугой занесло.
День, другой в моём семействе гостит,
А потом за чаем мне говорит:
«Убедилась я, ты, Гриша, святой.
До Казани ты поедешь со мной.
Мой дружок архимандрит Феофан
Интересный на тебя строит план».
* * *
Вот в Казани у купчихи живу.
С Феофаном говорю наяву.
От волнения напал, было, бзик.
Ну а вышло – неплохой он мужик.
Говорит: «Ты там повздорил с попом…»
Я сказал: «Ну да, поспорил о том,
Что не будет до Покрова дождей.
Так и вышло по наводке моей». –
«А каким же ты манером узнал?» –
«До полудня на молитве стоял.
По молитве дал Господь мне ответ,
Будет дождь до октября или нет».
«Хорошо. Тогда скажи мне, мой друг,
О какой из необычных услуг
Я подумал с полминуты назад». –
Я поймал его смеющийся взгляд.
«Ты подумал, славный отче, о том,
Как ввести меня, сермяжного в дом,
Нет которого светлей и знатней.
Только это не из лучших затей».
«Ну, а чем же эти мысли плохи?
В окруженье царском столько трухи.
Столько за день царь услышит всего.
А друзей хороших нет у него».
«Но ведь друг царя, в мыслишках моих,
Это первый враг для всех остальных». –
«Потому-то я тебе и говорю.
Нужен верный друг российскому царю».
* * *
Верхотурские я вспомнил места.
Келья старца и светла, и чиста.
Да и сам он, вроде, свежая тесь,
Словно свечечка, светится весь.
Говорил он, как скитальцем ходил
В славный Питер, что там видел, где был,
И, по виденью тех его дней,
Выходило, нету града страшней.
«Вот уж, милый, где разврат, так разврат.
Без любовников не пьют, не едят.
Потому почти у всех там мужей
Роговина аж от самых ушей.
А еще Гоморра там и Содом –
Баба с бабой, а мужик с мужиком.
И доходит, шопотком говоря,
До царицы это всё и царя.
А что, скажем, в окружении их –
Нету слов для пересказа таких.
Чудотворцы аж с Европы со всей
Добрались до всех богатых семей.
Над елитой пуще власти царят.
Прямо в рот им, как пророкам, глядят.
А какой-то парижанин Филипп
К государеву семейству прилип».
* * *
И не верить было старцу нельзя –
Больно светлая у старца стезя.
Больно старец нехитёр и правдив.
Да и в самом деле – мало ли див!
Ведь и в прочих я скитаньях своих
Много слышал о делах городских,
Много слышал о столичных делах,
Чтоб дивиться при подобных словах.
* * *
Говорили, это часто слышал я,
Перессорились великие князья.
Кто масоном, кто буддистом ярым стал,
Кто Вольтеру душу грешную отдал.
Кто антихристовым дерзким чудесам,
Кто распутным и глазам и словесам,
Кто фантазиям, Бог знает где паря, –
И всё это на царицу и царя.
А ещё мне говорили, что мать
Понавадилась царём управлять,
И жена, кровей немецких сатана,
Без Николки, правит Русью одна.
* * *
Феофану я сказал: «Будет так.
Видно, воля это Божья и знак.
Знаю, доля моя выйдет тяжела,
Да уж ладно, только б честно Русь жила».
Верил я, что Божья сила моя,
Все преграды огневищем спаля,
Мне поможет в Божьей истине жить,
И народу верой правдой служить.
* * *
Первым делом я Андреевский храм
Посетил, где светоч наш Иоанн
Службу трудную пророчески нёс,
Ох, и рад же был ему я до слёз.
Долго исповедь он слушал мою,
Каюсь я да на коленках стою,
Он прервал меня, коснувшись рукой:
«Исповедник ты и впрямь неплохой.
Но фамилию свою назови». –
«Я Распутин, хлебороб по крови».
Чудотворец помолчал и сказал:
«Необычный жребий Бог тебе дал. –
И добавил, взгляд прищурив чуть-чуть,
Словно главную выявил суть:
– Но запомни, в вихре нынешних дней
По фамилии будет твоей».
* * *
Боже правый, подтвердил мне пророк
То, о чём лишь тайно думать я мог.
Я святой. Избранник Господа Христа.
И не ртище у меня, а уста.
И неведом, и светел мой путь,
И с него не дано мне свернуть,
И прославлен буду я средь людей
По фамилии известной моей.
Так пророка я понял слова.
И сбывалось всё по ним. Но едва
Наступили окаянные дни –
Смысл пророчеств изменили они.
Правда, всё это случится потом,
А пока элита, знать, царский дом.
И в столице креп упорный слушок:
«Из Сибири к нам мужицкий пророк».
* * *
Феофане хоть и прост, но умён.
В мир духовный черногорских княжон,
Милых жёнушек придворных князей,
Ввёл меня в один из праздничных дней.
Вот сидим. Чаёк из чашек парит.
Стана, старшая, смеясь, говорит:
«Мы вас видели паломником, пэр,
В Лавре Киевской, у дальних пещер.
Вы, конечно же, не помните нас». –
«Почему же? Помню день, даже час.
Помню, ваша говорила сестра,
Что в Успенском вы молились с утра.
Что молитва почему-то не шла,
А потом у нас беседа была.
Я молитвы вам урок преподал.
Только вижу – он пропал…» – «Да, пропал.
Не даётся нам молитва никак.
Караулит за молитвою враг».
И пришлось мне «черногоркам» опять
Прежний киевский урок повторять.
* * *
О, Молитва! Ты с Адамовых пор
Самый радостный с Отцом разговор.
Как во всё мы признаёмся отцу,
Так должны во всём признаться Творцу.
Даже самый незначительный грех
Не пытайся отделить ото всех.
Час и два, и три в горючих слезах
Признавайся Всеблагому в грехах.
Горячо и честно бей себя в грудь,
Что на старый не воротишься путь.
Хоть терзайся, хоть с тоски умирай,
Только новый, лучший путь выбирай.
Но коль нет в признаньях правды, огня,
Хоть молись перед иконой полдня,
Хоть ты выверни себя наисподь,
Не услышит твоей просьбы Господь.
* * *
Посчитал я за великую честь,
Что царицу Александру встретил здесь.
Как она была прекрасна и проста,
Как по рангу незаметна высота.
«Ну, – сказала ярче всполоха свечи, –
И меня молиться Богу научи.
Срок со дня крещенья небольшой.
Но стремлюсь я к Господу душой».
И тогда до окончания дней
Я решил служить поклоннице моей.
Очень многое открыл царицын взгляд –
Ах, какие же ей скорби предстоят!..
III.
Как ты, невская вода, холодна!
Всё иду, иду ко дну. Нету дна.
Хоть бы чуточку тепла. Нет тепла.
Видно, весь уже сгорел я до тла.
Потопила сердце смертная тоска.
Жизнь моя – остатный кончик волоска.
Вот истает и совсем сойдёт на нет.
Потеряется в воде балтийской след.
Остаётся только капелька её.
Рассекает каплю смерти лезвиё.
Исчезающие полчища секунд
Всё секут её, секут, секут, секут…
* * *
Недоступно людям Царское Село.
Только зло и в крепость царскую пришло.
Приключилась с цесаревичем беда.
На столичном лихаче лечу туда.
А Алёшенька бледнее полотна,
Жизнь в глазах его почти уж не видна.
У подножия кровати становлюсь,
И молюсь Христу, молюсь, молюсь, молюсь.
Вижу, смертушка отходит от юнца,
Розовеет облик бледного лица.
А царица-то, растаял горя лёд,
На колени перед грешником встаёт.
* * *
«Предскажи-ка, друг Григорий, жизнь мою». –
Перед нею ничего я не таю.
Но не скажешь ведь царице, что придёт
Для короны русской страшный чёрный год.
Ведь не скажешь, что, хранители страны,
Будут этою страною казнены.
Отвечаю ей с улыбкой непростой:
«Знаю, быть тебе, голубушка, святой».
* * *
Но – напротив - правду батюшке царю
Я со всею прямотою говорю.
Отвечает: «Знаю. Иов мой пророк.
Он давно мне предсказал жестокий рок». –
«Но не знаешь ты, пока мне жизнь дана,
И к твоей не прикоснётся сатана». –
Царь глядит с такою детской добротой,
Словно он уже до времени святой.
* * *
Так в столице я живу. Только вот
На меня народ, как мухи на мёд.
Исповедуются. В гости зовут.
Сразу нужен стал и здесь я и тут.
Не тебе ль такая снилась судьба?
Чтобы слушала не только голытьба,
А вельможи, да князья, да опять
Царь с царицей, что уж правду скрывать.
Но вверху скорее виден разврат.
Все о блуде без стыда говорят.
Встанешь общему теченью поперёк,
И уж ты не чудодей и не пророк.
Не от этого ль, раскаянно тихи,
Буйной юности припомнились грехи?
И нет-нет себе, Христову, разрешу,
И как будто бы шутя согрешу.
* * *
Но легонько, невзначай да шутя,
А глядишь, нести уж надо кряхтя,
И пора уж за духовную падь
Перед Господом Христом отвечать.
После тех моих пагубных дней
Я великою молитвой своей
Паче прежнего Христа умолял,
Чтобы дара у меня не отнял.
И ведь радость до небес и до слёз –
Не оставил без ответа Христос!
Прорицания давались мне так,
Словно истинно не страшен был враг.
* * *
Мне бы, слабому, подумать тогда,
Что грешить в моём призванье беда,
Что мне надо, чтобы дело вершить,
Чистоту зеницей ока хранить.
Но подумалось тогда, как назло,
Что грешить телесно – дюже зело.
Чем блудливости поболе набрал,
Тем молитвы будет чище накал.
* * *
Говорил мне Государь, и не раз:
Мол, Столыпин озорует сейчас.
Мол, со мной они встречаются зря,
Мол, царицу я срамлю и царя.
И, чтоб кончить мой безбожный разврат,
Он послать меня на выселку рад.
Я молился за врага своего,
Я проведал про кончину его.
Уж убийца свой вынашивал план,
Револьвера тяжесть чуял карман,
Покушения ждал киевский зал.
Только Аннушке я это сказал.
* * *
А по матушке Руси вновь и вновь,
Что у Вырубовой с Гришкою любовь.
Но что было между Анной и мной –
Это тайна за Китайской стеной.
Лишь замечу, Анне я предсказал,
Что в семейной жизни будет развал
И что в чуждом и далёком краю
Одиноко жизнь закончит свою.
* * *
А у Папы со Столыпиным простой разговор,
Одной фразой мог разрушить министра напор:
«Лучше десять Распутиных во дворец поселить,
Чем истерику царицы раз один пережить».
Иногда очень долго мог он слушать его.
Слушал, слушал и слушал, а в ответ ничего.
Извинялся Столыпин да в обиде домой.
Ничего-то поделать был не в силах со мной.
Но другие министры были много наглей,
Пересудами били по душе по моей.
Слушал, слушал их царь да и хлопал рукой:
«А пошлём-ка в Покровку мы его на покой!».
И опять я в Покровском, зауральском селе,
Посреди почитателей да в любимой семье.
И опять возрождался «подконюшенный храм»,
И опять я излечивал бабских похотей срам.
Вновь в натопленной бане всей толпой нагишом,
Гонят плотские страсти в изобилье большом.
Ну, а если кому-то не случалось изгнать,
Получала в предбаннике от меня благодать.
Сколько жалоб за это шло в столицу царю,
А чиновникам местным – я уж не говорю.
Но лишь только в Семейство приходила беда,
Как меня телеграммой вызывали туда.
И гоненья чиновников вновь на душу мою.
Уйму сил положил я в том бессменном бою.
Но всегда удавалось мне в те дни доказать,
Что нельзя с Божьей волей враждовать-воевать.
* * *
А вот еще про Аннушку, юношеских лет.
Разболелась корью – просто спасу нет.
Тройкой в храм Андреевский, батюшку везут,
Иоанн молитвенный совершает труд.
Ожила девчушка и с тех давних пор
Дюже любит хаживать в Андреевский собор.
Может, и поэтому в жизни непростой
И ко мне относится с верностью такой.
* * *
За чаем – императрица, Ирина и Феликс. Родня.
Сидели. Болтали о чём-то. А правильней, ждали меня.
Они упросили царицу представить им «мужичка».
Они лишь по питерским слухам знали меня пока.
Я сел против пары прелестной. Ну, самая высшая знать.
Манеры, наряды, словечки – не мне, простаку, рисовать.
«Мы рады, святейший отче», – сказал мне аристократ.
И я им тем же ответил: «Я тоже вам, милые, рад».
Огнём пробежал по жилам нездешний какой-то лёд:
Вот этот красавчик нежный меня через год убьёт.
«Ну, Маленький, будем знакомы. Мы крепко дружить должны», –
Ему я сказал, и с тех пор мы и вправду были дружны.
Воспитывать аристократа – великое счастье и жуть.
В душе его просвещённой такая безбожная муть.
Он стал террористом по крови, хотя содомит голубой.
Я был с ним вполне откровенен, хоть он и убийца мой.
* * *
Был Столыпин – и Столыпина нет.
Так исчезнет и распутинский след.
Мои кости на кострище сожгут,
Серый пепел мой ветра разнесут.
И хоть сам я по себе просто я,
Повторит мой путь царицы семья,
Каждый станет в том семействе святой,
Ну, а я останусь просто простой.
Правда, люди будут долго гадать,
Как я Божью получал благодать,
Почему она ослабла в конце.
А чего гадать, коль дело в Отце?
IV.
Как-то долго говорил я с Царём.
О судьбе его, о мире земном.
Почему он, властелин, одинок.
Как он опростоволоситься мог.
Я сказал: «Ты, Папка, в Боге живёшь.
А народ, он как прыгучая вошь.
Чтобы нутрянность набить поплотней,
Да наслушаться идей почудней.
Ведь Россия – это Бог для тебя,
А для них – всё то, что жадно гребя,
Превратить сумеют в счастье-добро –
Тряпки, золото, янтарь, серебро.
Я бессребренник, и ты ведь такой.
Потому я друг единственный твой.
Пусть великий греховодник, зато
Нашу дружбу не порушит никто.
И тебе я должен больше сказать:
Будет Божья на тебе благодать,
До минут до тех, покудова я
Не уйду от вас в иные края».
* * *
Но, как царь меня душевно любил,
Так греховный мир безжалостно бил,
Не хотел мне ни на каплю прощать,
Что в себе я всё умел совмещать.
Что, как чёрт последний в жизни грешил,
Но и с Богом лишь по совести жил.
И уж если грех мой множился, рос,
Я молился до спасительных слёз.
* * *
Первым бросил меня друг Феофан:
Мол, во мне какой-то дикий туман,
При котором, хоть умри, не поймёшь,
То ли праведность во мне, то ли ложь.
А потом предал казанский святой:
«Он из гадской родовитости той,
Что не жалко, как в дому паука,
Раздавить, не расплодился пока».
Вновь министров увеличилась рать.
Им с трибун бы только в залы орать,
Что Распутин, а не кто-то иной,
Управляет и царём, и страной.
Дума думой озаботилась вдруг,
Как бы сделать, чтоб царёв лучший друг
Управленцев по Руси не назначал,
А сидел себе да в тряпочку молчал.
Даже кто за революцию, и те
На меня, как на плетень, наводят тень,
А должны бы, за способность помогать,
Возносить меня, а вовсе не ругать.
Слышал сам, как распевает народ:
Дескать, Гришка с Алексашкой живёт,
А из будки у ворот Николай
Издаёт то вой собачий, то лай.
Словом, я – распутной тьмы идеал,
Бранным словом для Россиюшки стал.
Тут задумаешься, правду храня,
А быть может, – по заслугам меня?
* * *
Я к Андреевскому храму спешил.
Снег липучий, словно в пляске, кружил.
Ровно восемь лет назад Иоанн
Отошёл за грань таинственных стран.
Вся Россия провожала его,
Ясновидца и отца своего.
И на этом белоснежном пути
Не проехать было и не пройти.
А сегодня только снег, только снег,
Ни один не проскользнёт человек,
Да и в храме тишина, тишина,
Словно с жизнью распрощалась она.
У распятия с повинной стою,
Проклинаю жизнь шальную свою.
Вот я стал уже и в том виноват,
Что солдаты воевать не хотят.
Говорил я Государю, да ну,
Не послушал, начал с немцем войну.
И снаружи, и внутри нынче тать,
И рукой до страшной смуты подать.
* * *
Я стою перед распятьем Христа,
Жизнь моя давным-давно не чиста,
Сколько пьянок, сколько блудных утех,
Не припомнить на Суде Смертном всех.
Опорочен и оплёван страной!
Вдруг как будто ожил храм надо мной:
«Говорил же я тебе, разумей –
По фамилии будет твоей».
Твоё слово, чудодей Иоанн
(Я от славы был, наверное, пьян),
Понял так, что не в распутстве потону,
А на путь с распутья выведу страну…»
И молитвы распались слова,
Не жива она уже, а мертва,
И я сам стою почти как мертвец.
Скоро, скоро мой распутный конец.
* * *
Вскоре Феликс, то есть Маленький мой,
Пригласил к себе на Мойку домой.
Будет пьянка, то есть будет банкет,
Будет аристократический свет.
Сам хозяин, депутат, великий князь,
Возле них пониже шваль собралась –
Некий доктор, да поручик лихой,
Да из Англии разведчик плохой.
(Как делишки свои не скрывал,
Что шпионил он за нами, всякий знал).
Вот в юсуповских хоромах сидим,
Разговариваем, пьём и едим.
Правда, это не касалось меня.
Я сидел мрачней сгоревшего пня.
Предсказанья все последние дни
Занимали мысли чёрные мои.
Ну, распутство – тут жалей не жалей –
Выходило из фамилии моей.
Но избранник-то Христов почему?
Я вот этого никак не пойму.
Но постой, постой, постой, погоди.
Как сегодня не суди, не ряди,
Но избранник может быть и на зло…
Вот куда меня распутство завело.
Может быть, и Николаева власть,
Чтоб России побольнее упасть,
Да и я совсем не в радость ей дан
За разврат её и страшный обман.
Я припомнил, как Господь мне сказал,
В миг, когда благословенье давал:
«Чудодействие твоё до тех пор,
Пока в сердце не накопится сор,
Пока зло в тебе добро не затмит,
Пока помнить будешь этот свой скит…»
Позабыл я свой скит, позабыл,
Погубил я себя, погубил.
* * *
А Юсупов, то ли в нечет, то ли в чёт,
Пьяно рявкнул: «Что ты хмуришься, черт!
Ну, к хрустальному распятью вставай
Да замаливать грехи начинай!»
Я к хрустальному распятью дополз,
Как до будки умирающий пёс.
Но тяжёлые удары свинца
Уложили наповал молодца.
* * *
Я очнулся подо льдом. В жуткой тьме.
Не хватало страшно воздуха мне.
Не хватало малой капли тепла,
Видно, жизнь моя… сгорела… до тла…
* * *
Как ты невская вода холодна.
Всё иду, иду ко дну. Нету дна…
19.11.14 г., вечер;
20.11.14 г., день;
21.11.14 г.,
Собор Архистратига Михаила
и прочих небесных Сил бесплотных
