10-я японская центурия

Быстро - это медленно, но без перерывов.

Японская пословица

 

Вчера окончил пасмурный пейзаж -

черёд полуразрушенного зданьица:

пока что долго трудишься над задницей

знакомой профурсетки в чёрной юбочке,

которая ни то чтобы пришлась

по вкусу - туповата, больно юркая, -

но есть в чертовке нечто необычное:

она гипнотизирует как власть,

навязывая странные обычаи,

 

в периоды оплаченных утех,

всё чаще проходящих без прелюдии.

Она в конечном счёте бесприютнее,

чем ты когда бы ни было. Сговорчивей.

Средь виденных - значительно худей:

сравнить уместно с цаплею, воробушком.

Ты долго увлечён тугими чреслами.

И будь твой ясный ум сейчас хоть где,

но пальцы в этот час предельно честные.

 

Тебе интересует сам овал:

структура построенья безупречная.

Закат сидит проворным бесом в печени,

без должной седины, вступившей в бороду.

Любил немногих, редко смаковал

чужих богинь потасканных, но боговых,

поэтому и вывод твой не радостен:

кто вырвет "о" из слова "самокат"

в конце концов получит два неравенства.

 

Чего не натворит дурёха-плоть,

в особенности - в паре с бормотухою?

Друзья увещевают - больно тухлая! -

а после к ней волочатся как по′ воду.

Им нужно мимолётное тепло.

В носках она, в чулках (поди, капроновых),

а рядом распинаются две женщины.

Писать картины стоит до тех пор,

пока в штанах присутствует движение.

 

Плевать тебе сейчас на рис и квас,

направил все усилия на целостность.

За несколько монет они нацелены

застыть до первой оттепели, глупые!

Весной ты был готов нарисовать

нагой портрет, с условием безгубости:

"Присвою их себе, без криков совести!"

Но женщины заметив риск в словах

меняют и значение и скорость их.

 

Натянут туго белый малахай,

прикупленный задёшево по осени.

А в детстве брёл за санными полозьями

расхристанный - как в сказочке за крошками.

На мамино святое "мой лохань!",

кривился неестественно, кукожился.

(Как тягостно в грядущее лить прошлое!)

Ты звонко тараторил "мо-ло-ка!",

тебе давали - с тёплыми лепёшками.

 

Потом ты в книжной лавке пару лет

скакал на побегушках, но не плакался.

По меркам года - жизнь довольно пакостна,

по меркам века - та ещё прелестница.

Когда порою хочется реветь,

пожалуй, предпочтительней петь песенки

про всё, что не отплакано, но прожито.

Жизнь с отчимом качалась, как медведь,

и в принципе была довольно пошлою.

 

Но как бы отыскать его лицо!?

Плохая память снова заартачилась.

Бывало ты ходил по замкам тающих

и на спор выпивал бутылку рисовки;

в картину новой женщины лил сок.

Да, память всё настойчивее рыскает

забытое лицо бедняги-отчима,

и печку в старом доме, и лесок,

и первые прочитанные очерки.

 

Кричишь изнеможённое "левей!",

но дуры заметались обе стороны.

На свете ходит столько обездоленных,

а скольким суждено родиться заново.

Война поёт, как старый соловей,

а голод наполняет красным заревом

бульвары, переулочки и улицы.

Как′ вынянчивший в сердце слово "сметь"

вбивает "р" и всё-таки не хмурится?

 

Тебя знобит. Японка за барыш

готовит суп с кореньями и ластится.

Сравнить её уместней будет с ласточкой -

такая же озябшая и хрупкая.

Коль завтра полегчает, заберись

на дерево, представь их всех игрушками

и уж оттуда дай свободу навыкам.

А риск упасть, не более, чем риск.

Рисуй их, без желания им нравиться.

 

Всё тот же сон, но тремор дряблых рук

сильнее с каждым разом и протяжнее.

Глухой тебе рассказывал про тяжести,

которые придушат приступ ярости.

Проснувшись, снова падаешь в дыру,

которая уже не расширяется.

Вдали - вполне привычное кудахтанье.

"Пора идти!" - сипишь поводырю. -

"Куда идти?" "Давай идти куда-нибудь!"