20-я китайская центурия
Теплом повеял восточный ветр -
последний растаял снег.
Ван Мянь
Святые прибывают на восток.
Погода утверждается как сила;
природа восхитительно-красива;
прилёт пернатых выглядит как чудо.
В Китае неспокойно: в новостной
повестке устно-письменно кочует
слушок об участившихся погромах.
Поэмы жгут в зазимье, но весной
не так уж плохо вышвырнуть с парома
ненужные бумаги и посыл:
писать в уединении про бл*дство,
а после, если выпадет, продаться
семейству императора, министрам.
Не всякий залезающий под стул
признает очевидное - "мы низко!",
тем более - пригревшись у ботинок.
Обрывки сна, где ты ещё пастух,
вернее - нерадивый укротитель
двухсот овец (которых твой отец
разводит до сих пор с остервененьем).
Ты в корне не согласен: "Степень денег
не так и высока, как полагают!"
По части денег он был молодец,
по части мамы - просто полным гадом,
который в сострадании дал маху.
Никто так тяжело не молодел,
как в памяти заплаканная мама.
Всё в жизни проносилось как во сне:
ягнёнок, что, по глупости, потерян;
как ты был выгнан из' дому; как в темень
влачился через просеки и веси.
Тебе не раз талдычили "вы смел!",
и только раз пророчили известность,
которая засела в щуплом теле,
как жажда, что приходит по весне.
Ты был во всех вопросах щепетилен,
поэтому и выбрал нищету,
навек отгородившись от коварства.
И как бы воля долго не ковалось
на старой наковальне голодовки,
ты выразил пристрастье не щиту,
художеству с евонным "город добрый".
Пока все разводили белендрясы,
ты знал, что смерть не любит черноту,
а ходит за больными в белой рясе.
Одних друзей ослабила парша,
других - переиначила чахотка.
"Ты плох на вид, художничек! Чай, глотка
ещё не закалилась, раз хрипится!?-
вопит служанка смерти, что пошла
сношаться со святыми - Разрядиться б!
Друзья твои, поэтик, - поделом им!"
Наверное, и смерть не так пошла,
как та, что ей стирает панталоны!?
На площади повесили послов.
Правитель отчеканил: "Ос-то-ло-пы! -
он вымотан заботой о здоровье:
таблетки и уколы димедрола. -
Позор, - кричит наследнику - позор! -
мол, тот не уделяет теме "дроби",
согласно плану, должного вниманья,
а любит только сказочки про зло
и сытные супы сварливой мамки.
Народец император не щадит:
берёт осатанело на цугундер*.
Всё' может пред народом наглый урка -
миндальничать и клясться отчим домом.
Но ты не предал голой нищеты,
тем паче, был последней очарован.
Учительствовал долго в сельской школе.
Писал картины кончиком щепы
на вынутых из мусорника шторах.
Ты споро улепётывал в Пекин,
подруге напоследок подсуропив
незрелые стихи на постном слове,
прислав потом открытку из Пекина:
"В столице все учёные - пеньки,
которым даже память изменила
настолько, что не помнят как зовут их.
Поэты шьют костюмы из пеньки
и, как один, гундосят "нас забудут!""
Буддийский храм, в котором ты читал,
(в то время не имелся свой светильник)
почти разрушен. Детские святыни
у всех творцов заканчивались крахом.
В письме подруге столько "тчк",
как будто ты держал его под краном
с чернилами. Забавна правка слева:
не дева начинается с чулка,
а всё-таки - последний с предпоследней.
Подруга отвечает: "Папин хлев
сгорел дотла в минувшую субботу!"
Ни мускула не дрогнуло: "Свобода
всегда переступает через глупость!"
В Пекине при отаре каждый х*р;
богатые смеются, чередуясь.
Но ты увидел ужас в первых числах:
как смерть в слезах и в чёрном кожухе'
бинтует раны мёртвому мальчишке.
*телесные экзекуции
