Дно

Говорят, глаза — зеркало души. Но я скорее буду солидарен с тем, что это омуты, которые могут отражать, а могут и прятать в своей глубине под слоями скользкого грязно-коричневого ила что-то, что никто не должен увидеть. Никогда.

 

Именно на глазном дне происходят игры со светом, всякие фотохимические реакции, что трансформируются в потоки образной информации.

 

А что, если опуститься ниже. На дно души. Где за трубами кровеносных сосудов и коллагеновой плёнкой фасций и связок спрятано нечто, чего никто не должен видеть.

 

Сквозь расширенные зрачки внутрь медленно попадает тьма, стуча палочками, она вливается по зрительному нерву внутрь, течёт по каналам извилин, генерирует поле пониженной активности мыслей и опускает на самое дно.

 

Я падаю, словно кэрроловская Алиса в кроличью нору. Пространство теряет материальные очертания, разрушая всяческие законы физики. Меня сжимает, будто в узком тоннеле, в котором нет ни материи, ни времени, только энергетические потоки иногда устраивают игры в квача.

 

Глухой удар о пружинящую поверхность. Тело ощущает бархатные прикосновения чего-то похожего на молодую нежную траву, гладкую кожу младенца или ласковый шёлк свежих простыней.

 

Подняться не составляет труда. А кругом полумрак. Он окутывает, заключая в тугие объятия, щекочет пушистым пёрышком нервы и заставляет идти вперёд. Туда, где мелькает свет, словно подавая сигналы азбукой Морзе: «Иди! Иди сюда! Тут тебя давно уже ждут!»

 

Ступать по бархату легко и даже приятно. Но чем дальше, тем больше прохладная полутьма отдаёт место тёплым светлым потокам, приобретающим суть и цвета, пахнущим огнём, металлом и кровью.

 

И вот свет, словно слепящий меч, ударяет по глазам. Он грянул неистовым потоком, неожиданно и жестоко.

 

Короткий взмах ресниц, будто сработала диафрагма фотоаппарата, смыкая лепестки век. А потом, когда они открываются снова, впереди изображение в три дэ.

 

Пахнет гарью, металлом и даже серой. Но прямо передо мной картина, заставляющая содрогаться.

 

Небольшой холм, а на нём крест. На кресте человек. Лицо его перепачкано сажей и кровью, поэтому сразу разглядеть черты лица не получается. В уголке губ видна тёмно бордовая, почти чёрная струйка, проделывающая свой путь ниже и в конце концов каплями падающая на медово-жёлтый песок у подножия креста, балки которого имеют необычный цвет. Цвет хаки.

 

Человек одет в военную форму. Похоже, что парадную. Красивый мундир цвета морской волны с наградами, которые никак не удаётся разглядеть, как и погоны, и другие знаки отличия, весь изорван, прожжён в нескольких местах и густо перепачкан кровью, как и рубашка под ним. Пряжку на широком кожаном поясе тоже не удаётся рассмотреть, не получается сфокусироваться. Брюки будто оторваны ниже колена, или, судя по краям, подожжены. И они в том же состоянии, что и мундир.

 

Руки и ноги человека перетягивает, закрепляя на балках, ржавая колючая проволока, отчего на запястьях и лодыжках видны тёмные потёки. А окончательную фиксацию обеспечивают ужасного вида ржавые и обугленные обломки арматуры, насквозь пробив запястья и ступни.

 

Человек с большим трудом поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза. Я с паническим ужасом осознаю, что его лицо — это моё лицо, это будто зеркало, отражение. Только взгляд его тёмно-синих бездн надменен и страшен.

 

— Ну, здравствуй! — на его губах появляется розовая пена.

 

— Кто. С тобой. Это. Сделал? — одними не желающими повиноваться губами шепчу я.

 

Кажется, уголки его рта немного приподнялись, пытаясь изобразить подобие презрительного оскала.

 

— Ты же и сделал! Ты сделал это со мной! Много-много лет назад!

 

Только теперь я замечаю дальше, в перспективе, весьма умиротворяющий пейзаж. Прекрасный большой дом, смотрящий прозрачными глазами огромных окон, кокетливо прикрывающихся шторами пастельных тонов. Фасад тоже выполнен в спокойных тёплых светло-коричневых цветах, а крыша похожа на панцирь черепахи. Возле дома разбиты клумбы, буяющие цветами, которые я так люблю. За домом прекрасный сад, где много разных плодовых деревьев, в их тёмно-зелёных кронах птицы щебечут мелодию покоя и умиротворения. Возле дома стоит машина, кажется, это кубик, ещё и в белом цвете. С другой стороны, под сенью ветвей стоят садовые качели, а там женщина, черты которой так знакомы, но тоже неуловимы, качает мальчика лет четырёх...

 

— Это всё могло бы быть твоим... — хрипит распятый. — Если бы ты... тогда... падши, поклонился мне!

 

И тут я начинаю замечать в идеальном пейзаже детали, которые прежде ускользали от взгляда: какие-то странные бурые пятна портят идеальные нежные тона фасада, непорочную белизну машины, они проступают везде... везде... Всё больше и больше. Их цвет меняется... превращаясь из бордового в зелёный, в хаки, а сквозь хаки проступает лицо. Лицо Франклина. Много-много оттисков лица.

 

— Это всё было бы твоё, — каркающе-булькающий смех, порождающий розовую пену на пересохших губах. — Но ты... Ты сделал со мной это! И что теперь имеешь?

 

Невольно пячусь. Назад. Назад. Я не хочу и никогда не хотел себе рая путём чьего-то ада. Что-то подворачивается под ноги и опрокидывает меня на всё такую же бархатную поверхность. Я вижу перед собой только нещадно истерзанного распятого.

 

— И что, что же ты получил взамен! — его смех рвёт барабанные перепонки.

 

Но я не сдаюсь. Я кричу в ответ:

 

— Что я получил взамен? Душу! Чистую душу!