Мне осталось только забыться в тебе, работе и числах.

Я охмурен был женской улыбкой,

Похмелел от тоски и досады.

Не взобрался ни на крест, ни по карьерной лестнице, ни на стул.

Утопил в мысли истины, что всем завещал Асадов.

К своим двадцати двум я с бутылкой, не понимающий теорию струн.

 

Смотрю с балкона как среди бледного снега

Баюкает ночь на остановке младенца-бомжа.

Касаясь груди, гладя пальцами сердце, я чувствую слепок

Ладони, что не удастся разжать.

 

Я однажды запомнил улыбку агонии марта.

Как стучали два сердца, боясь немой коридор.

Мы смотрели в глаза, забывая о завтра,

Пока играясь, как куклами, дядька с неба глядел в монитор.

 

Но каждый раз вглядываясь в твою улыбку сквозь примеси ночи,

Я, сдаваясь, влюблялся в твоё хрупкое, тихое, скромное сердце.

И к двадцати я понял, что чем оно тише, тем громче

Твой ребёнок, как эхо историй вечных подъездов.

 

Что будет дальше спасения бездонного чувства?

Грустная радость. Микрокредит эмоции среди потайных ипотек.

Как водная гладь, что по-матерински обнимет, но чёрство

Потянет на дно по течению лет.

 

Значит человеческий омут - это место, где дырявые шлюпки

Не научились плавать. И по этому ряду причин предположить достаточно,

Что пыль в глазах подобна хаосу, комнате проститутки -

до кипения сексуальна, проста, беспорядочна.

 

Моё детство сдохло. Во рту от пепла сухо и кисло.

Я кладу голову на колени бомжа. На глазах слёзы. Беспомощность. Плебс.

Мне осталось только забыться в тебе, работе и числах.

К двадцати двум я понял, что "Любовь" не более чем неразбавленный рвотный рефлекс.