К даргинской речи (вариант 2)
Я Сартр перламутрового цвета,
ты жёлтая Симона Бовуар,
мой школьный друг, всё ждущий от меня ответа –
Делёз, чей цвет, как жар небесных кар.
Из усыпляющих узоров
ковра потёртого глядит расписанный Христос.
Из книжных корешков, таясь, подобно вору,
туманный ребе Шнеерсон суёт свой нос.
Меня вгоняли в летаргию шепчущие глыбы.
Там скалились дома, бродили тени за спиной.
Там рыба-Фишев и Горенко-Карпа-рыба
шептали речью злой, чужой, чудной.
Казалось, твой запутанный столетчик
в музейно-мавзолейный с головой ушёл покой,
но, тонким бронзовым лицом склоняясь, лечит
мой мягкий мозг Ронит, в сегодня поманив рукой.
А прежде, чем в лучах заката в мир непрочный провалиться,
она была покорным виноградным завитком,
пером укрывшей солнце хищной птицы
и трепетным, как лоно влажное, цветком.
Узорчатый обломок лунной веры,
дитя дольменов, горных льдов и мудрых сумрачных камней,
она открыла в мир росистый двери,
где прозвище «любимый» прикрепили и ко мне.
Как розы в Галилее вечером, бесстрашно расцветает
живая плоть,
и от креста ненужно отлетает
чудной неверный Сын, отрезанный ломоть.
Но – полночь вечную показывают стрелки,
и в тёмной комнате, шипящей, как просекко, о былом,
бумажный флот чужих веков на праздничной тарелке
горит певучим бархатным огнём.
P.S.
Я был стеклянным скованным ребёнком,
цветочных ангелов язык безродно понимал,
твоих грудей ворочал шестерёнки
и нить времён растягивал-сжимал.
Однажды я изглажусь с восковой дощечки мира,
проглоченный пустынной белизной,
но знай, что я играл в сюрреалиста и вампира
лишь для тебя одной.
