К даргинской речи (вариант 2)

Я Сартр перламутрового цвета,

ты жёлтая Симона Бовуар,

мой школьный друг, всё ждущий от меня ответа –

Делёз, чей цвет, как жар небесных кар.

Из усыпляющих узоров

ковра потёртого глядит расписанный Христос.

Из книжных корешков, таясь, подобно вору,

туманный ребе Шнеерсон суёт свой нос.

 

Меня вгоняли в летаргию шепчущие глыбы.

Там скалились дома, бродили тени за спиной.

Там рыба-Фишев и Горенко-Карпа-рыба

шептали речью злой, чужой, чудной.

Казалось, твой запутанный столетчик

в музейно-мавзолейный с головой ушёл покой,

но, тонким бронзовым лицом склоняясь, лечит

мой мягкий мозг Ронит, в сегодня поманив рукой.

 

А прежде, чем в лучах заката в мир непрочный провалиться,

она была покорным виноградным завитком,

пером укрывшей солнце хищной птицы

и трепетным, как лоно влажное, цветком.

Узорчатый обломок лунной веры,

дитя дольменов, горных льдов и мудрых сумрачных камней,

она открыла в мир росистый двери,

где прозвище «любимый» прикрепили и ко мне.

 

Как розы в Галилее вечером, бесстрашно расцветает

живая плоть,

и от креста ненужно отлетает

чудной неверный Сын, отрезанный ломоть.

Но – полночь вечную показывают стрелки,

и в тёмной комнате, шипящей, как просекко, о былом,

бумажный флот чужих веков на праздничной тарелке

горит певучим бархатным огнём.

Я был стеклянным скованным ребёнком,

цветочных ангелов язык безродно понимал,

твоих грудей ворочал шестерёнки

и нить времён растягивал-сжимал.

Однажды я изглажусь с восковой дощечки мира,

проглоченный пустынной белизной,

но знай, что я играл в сюрреалиста и вампира

лишь для тебя одной.