Песня про опричника Шмакова

Милицейский капитан Павел Шмаков

служил в Энске начальником ОБЭПа.

Происходил он из местных жителей,

закончил Новосибирское училище МВД,

был человек простой и незлобивый,

худощавый, немного цыганистый на вид —

как говорится, страшноват, но безобиден.

 

Хотя звёзд с неба капитан не хватал,

зато всегда держал нос по ветру,

выполняя важные приказы со рвением,

а неважные — без особого старания,

дурной инициативы не проявляя.

 

Не то что бы жуликов в Энске было мало,

но ведь за ними приходилось набегаться,

при этом не имея никакой гарантии,

что прихватишь человечка на горячем,

а его — бац! — отмажут родственнички.

 

Вот ловили-ловили знаменитого Герцмана,

обнёсшего полгорода на сахаре и бензине,

с трудом поймали, водворили в СИЗО, и что?

Герцман стал нужным, зверствовал в пресс-хате,

кошмарил, жировал, а дело его разваливалось.

 

Так вот и жил Шмаков в режиме овчарки,

которая только и ждёт команды "фас",

чтоб ворваться куда прикажут и нагавкать.

Больших резонансных дел ему не доставалось,

а сам что-то учинять Паша как-то побаивался.

 

Была у капитана Шмакова одна проблема —

обострённое чувство пролетарской ненависти,

выросшее из зависти к людям успешным,

которая отравляло его и без того серую жизнь.

Все знали, что если шепнуть Пашке

в нужный момент про кого-то горбатое слово,

то рвение его увеличивается стократно.

 

Но однажды Паше Шмакову подфартило,

поскольку ввели его в состав группы,

которая раскручивала олигарха Дубова,

был в Энске такой, из бывших военных,

руководил заводами и пароходами,

творил непонятные простому народу делишки,

пока не разругался в клочья с губернатором.

 

К самому Дубову было не подобраться,

куда ни сунься, везде у него только пара акций,

директор любой фирмы — лицо подставное,

как зиц-председатель Фунт в романе про Бендера.

Таких сажай хоть каждый день,

но нитей к самому Дубову не потянется.

 

К братьям Матвеевым, работавшим на Дубова,

присматривались давно, но впустую —

материала на них набрали много,

да весь какой-то туфтовый — одни легенды.

Но если сверху дали команду "приземлять",

то в ход идёт всё, даже полная чушь —

авось в суде потом что-нибудь да прокатит.

 

Шмаков с операми сунулся было на завод,

которым командовал старший брат —

вот про кого понарассказывали Пашке гадостей!

Сущий барин — рожа сытая, кулаки крепкие,

голос зычный, замашки эксплуататорские —

увидал его капитан и затрясся от одного вида.

 

Однако арестовать старшего Матвеева,

человека семейного и всем известного,

директора крупного областного предприятия,

за чей-то грязный навет не получилось,

дело не выгорело — суд отказал с ходу,

пришлось убраться не солоно хлебавши.

 

Но тут Шмакову неожиданно повезло —

прокололся на какой-то полной ерунде

Матвеев—младший, улыбчивый франт,

которому симпатизировали даже враги.

Он был личным юристом неуёмного Дубова,

выполняя все деликатные поручения,

отвёз как-то деньги в пакете приставу,

а тот возьми да сознайся дружкам —

совесть совсем бедолагу замучила.

 

Взятка была странная, что говорить.

Никто ничего не видел, всё на словах,

деньги-то передали, но они ушли в Москву

на взятку для приставов повыше чином,

операцию санкционировал сам губернатор,

который взял потом свои слова назад —

если ты, Дубов, враг, то вот тебе закон!

 

Милицейские, понятное дело, обрадовались —

когда виновные назначены, дорога легче.

Суд Матвеевых немедленно арестовал —

старший брат ссудил деньги младшему,

младший их приставу отнёс —

дело ясное, что дело тёмное!

 

Вот тут капитан из ОБЭПа и сорвал охотку,

вдоволь покопавшись в чужом белье,

насладившись страхом и смятением,

показав при обысках всю свою силу и власть —

ах, с каким наслаждением Пашка Шмаков

затягивал на пухлых ручках железные браслеты…

 

Но следует признать, что был он всё-таки

человеком честным и справедливым,

закрыл врага — и достаточно,

главное было в том, чтоб доказать тому

его, врага, неправоту.

А потом надо жить с этим как-то дальше…

 

Да, излишне поверил в себя олигарх Дубов,

когда затеял большую и ненужную войну,

обрекая в итоге братьев Матвеевых на заклание,

словно священных баранов в древнем Риме.

Он посчитал братьев своей собственностью,

пешками, готовыми лечь за него под любые пули,

но совершенно забыл, что те обычные люди.

 

Как ни пытались нанятые олигархом адвокаты

сделать братьев послушными болванами,

но старший быстро просчитал ситуацию,

подставлять свою голову не захотел,

рискнул, сделал ставку и выиграл —

договорился со следствием напрямую,

обеспечив себе вполне свободную жизнь.

 

Шмаков наблюдал за Матвеевым-старшим,

натурально раскрыв рот и вытянув шею —

он никогда ещё не видел таких виртуозов,

которые весело болтают с генералами,

ведут переговоры, напоминающие фехтование,

попутно решая вопросы жизни и смерти.

 

Пристёгнутый к Матвееву наручником,

капитан Пашка был восхищён —

на его глазах происходило то,

о чём потом расскажут тысячи раз,

он стал живым участником легенды,

поражаясь тому, как воля и разум

помогают победить тому,

кто без пяти минут уже был никем.

 

«Он уважать себя заставил, и лучше выдумать не мог…»

 

Теперь Пашкина роль сменилась кардинально.

Вместо цербера, готового «тащить и не пущать»,

он получил лично от генерала тайное задание

стать отныне матвеевским телохранителем,

и если хоть один волос падёт у того с головы…

Пришлось срочно менять всю концепцию —

старший Матвеев сидел в пресс-хате,

где только и ждали команды взять его в работу.

 

Общаясь ежедневно, Павел быстро переобулся —

ненависть к Матвееву сменилась симпатией,

Паша возил тайного узника домой помыться,

видел весь нехитрый директорский быт,

угощался простым обедом со стола,

любил пообщаться с женой Матвеева, медичкой,

на всякие доверительные мужские темы.

 

Он с большим вниманием слушал Матвеева,

открывая для себя много нового и полезного,

благо времени совместного ожидания

в коридорах прокуратуры было предостаточно.

 

Матвеев-старший был интересным рассказчиком,

имел свою житейскую философию, большой опыт,

просвещал капитана насчёт политики и экономики,

заставляя смотреть на мир немного иначе:

"Богатство, Павел, совсем не порок.

А вот бедность — это очень большое свинство…"

 

Стокгольмский синдром сделал своё дело,

они вполне себе подружились с Матвеевым,

в шутку называя друг дружку соответственно

"матёрый жулик" и "кровавый опричник режима",

Много пьянствовали в безлюдных местах,

откуда частенько "жулику" приходилось

переть "опричника" домой на себе —

всё прямо как в фильме "Служили два товарища"…

 

Но ситуация понемногу накалялась —

позабытый всеми Матвеев-младший,

слегка пообтёршийся на тюремных нарах,

почему-то решил поиграть в "урку" —

секи сюда, начальник, я делов не знаю.

К тому же он попал в приличную камеру,

где старшим оказался крепкий паренёк,

попавший под арест по реальному произволу.

 

Егор стойко боролся, писал жалобы,

дошёл почти даже до Европейского суда —

поэтому Матвеев вдруг наивно поверил в то,

что сможет так же противостоять Системе.

На деле же "укреплять" таким образом Матвеева

Егора просил их совместный адвокат.

 

Ненужная мотивация сильно осложняла дело,

поскольку Матвеев-младший был юрист хороший,

поэтому упираться и вредить мог долго и грамотно.

Жалобы арестантов прокуроров раздражают,

к тому же людям в погонах нет никакой разницы,

сидит ли клиент дома или спит на шконке в СИЗО.

 

Но тут была совсем другая картинка —

Дубова вот-вот должны были арестовать,

а ценность свидетеля всегда зависит от его лояльности.

Младшему Матвееву пора было определяться,

на чьей стороне он будет участвовать в суде —

на стороне защиты или на стороне обвинения.

День молчания превращался в месяцы приговора.

 

Паша проникся темой, упросил следователей

разрешить Матвееву поговорить с братом,

их вывезли по одному в неприметный кабинет,

подвезли чай-курить, нарезали бутербродов.

 

Тут-то и выяснилось, что младший Матвеев,

словно осёл, упёрся всеми четырьмя копытами —

товарищ Сухов "желает помучиться",

наивно намереваясь проплыть в одиночку

между Сциллой и Харибдой Системы.

 

Матвеев-младший ничего не желал слушать,

он понимал происходящее по-своему,

собираясь стать стойким самураем,

до гроба верным своему сюзерену —

и присутствующие в кабинете вдруг с ужасом поняли,

что всё напрасно, что всё потеряно.

 

Тогда Матвеев-старший вскипел окончательно.

Конечно, опера деликатно наблюдали

разговор братьев из смежной комнаты,

были они все людьми подготовленными,

но даже спустя много лет после тех событий

Шмаков не мог без дрожи вспоминать то,

что устроил младшему Матвееву старший брат.

 

Директора заводов и без того люди серьёзные,

а выпестованные во времена Советской власти

могут поднимать словом в атаку

целые полки-дивизии бойцов

или разгонять тысячные митинги — на выбор.

 

Старший брат то взмывал коршуном,

угрожая младшему страшными карами,

то припадал к нему, полубесчувственному,

нежно воркуя с придыханием —

Пашка заворожённо слушал,

прекрасно понимая,

что ему явлен сейчас сущий дьявол во плоти.

 

Он прекрасно знал,

как всё это случается порой.

Один маленький неверный поступок

влечёт за собой все остальные,

логика движения становится неумолимой,

и человек, зависая в очередной раз

между короткими выдохами "да" и "нет",

в один прекрасный момент понимает —

всё, больше нет выхода.

Поздно.

Сражение за будущее проиграно,

и ничего уже нельзя будет повторить.

 

Чай давно остыл, бутерброды засыхали.

 

Старший Матвеев вздохнул,

потом встал и распахнул дверь к операм.

Он изначально играл на публику,

отслеживая все свои движения —

надо было войти в комнату без браслетов,

чисто вымытому, выбритому, с "воли",

пахнуть вкусным домашним обедом,

самому распоряжаться ходом событий,

говорить уверенно и вести себя по-хозяйски —

это был высший пилотаж игры,

опера сами толком не поняли,

как легко и ненавязчиво в самом начале

Матвеев-старший выставил их за дверь.

 

Он спасал младшего брата,

понимая, что через полчаса тот будет обречён,

что отныне потянут его по этапам

пропитываться тюрьмой всерьёз,

а там последует долгий и неправый суд,

и мать никогда не простит ему,

что он не вытащил этого наивного дурака...

 

— Ну, ладно, пока! Увидимся!

Матери-то что от тебя передать?

 

Старший Матвеев взялся за ручку двери.

 

Младший Матвеев за его спиной молчал,

гипнотизируя стакан с нетронутым чаем.

 

Ручка скрипнула, поворачиваясь,

пуля и ствол навсегда разошлись —

больше в этой обычной истории

ничего нельзя было изменить.

 

В этот момент Матвеев-младший

прокашлялся и хрипло спросил:

 

— А можно мне… помыться?

 

... Когда радостные от счастья опера

увезли Матвеева-младшего домой мыться,

все основные вопросы были улажены,

они долго курили в кабинете Шмакова,

спешить было больше некуда, да и незачем.

 

Это была самая настоящая мясорубка,

капитан восхищался вербовкой,

но видел, что старший брат раздавлен,

безысходность свинцом лежала на его плечах,

он осунулся, сник и как-то помрачнел.

 

— Ты чего? Ты же уговорил его? Ну, ты дал...

 

— Уговорить-то дело нехитрое, Паша.

А может, мой брат всё-таки был прав?

Вот сломал я его сейчас, а что будет дальше?

Пройдёт время, а Дубов договорится — и что тогда?

Разве можно верить всем этим генералам?

Они сегодня есть, а завтра их где искать?

Вот это, Павел, и называется — ответственность...

 

Не раз и не два вспоминал потом Паша эти слова.

 

Дубов сопротивлялся долго и яростно,

но нажил этим только всеобщую ненависть,

все договорённости стали невозможны —

ему никто больше не верил.

Его судили и посадили,

заводы-пароходы порастащили,

жена с ним развелась —

отсидев своё, он так и не нашёл себя,

стал «вольным стрелком»

и недавно умер от ковида.

 

Братья Матвеевы уехали жить в Москву.

 

Егор, писавший в Европейский суд,

получил ответ и был освобождён,

сделал серьёзную карьеру в политике.

 

Павел Шмаков получил за дело Дубова медаль,

но переходить в полицию не стал,

уволился на пенсию,

благо выслуга позволяла.

Решив бороться за счастье народа

всеми доступными законными средствами,

Павел Сергеевич вступил в ЛДПР

и даже стал депутатом Областной Думы.

 

Теперь он рассказывает молодёжи о том,

как служил Родине в её трудные годы,

поздравляет Матвеевых с праздниками,

втайне надеясь, что они когда-нибудь вернутся,

влипнут опять во что-нибудь нехорошее —

вот тогда он им обязательно снова поможет,

как в те самые, возможно, лучшие дни своей жизни.