Ворон, слетев с мёрзлой падали, режет высь.

Стрелы в груди самурая. Чего же ради?..

Мир тонет в бездне безумия.

«Оглянись!» —

шепчет тростник, наклоняясь к озёрной глади.

Цапля, как бледная гейша, среди камней,

рыб поджидая, застыла в немом поклоне.

 

А в небесах — хайку смерти.

Страна — в огне.

С лета в пути бива-хоси, монах и воин —

вслед за пророчеством, бросив родню и дом,

в поисках древней святыни собрались трое:

ждёт твёрдых духом Блуждающий Храм, а в нём —

зеркало, что воплощает мечты героев.

 

Тьму за душой разглядев, обращает в дым

тело молящего; чист ли твой свет — не знаешь...

Но мы искали — в чащобах, среди руин

тайных, забытых людьми и богами капищ;

мёрзли в горах, пробираясь по облакам

к идолам, старшим, чем звёзды, грехи и ками.

Снилось ночами, что рядом волшебный храм:

если найдём, то не важно, что будет с нами.

 

Спутница-осень слезами кропила лист,

кровью и золотом нити дорог разметив.

Кто-то из нас, может, будет настолько чист,

чтобы исполнить мечту о добре и свете.

Сказано было: есть дверь, что спасёт от зла.

Сказано было, что ключ — верный дух и чувства...

 

Нам до снегов не везло, и река несла

плот, проседающий в волны под грузом грусти.

В бурю рассыпались брёвна, и водопад

молотом струй оглушил, и швырнул на берег.

И перед каждым открылась своя тропа:

можешь — иди, и воздастся тебе по вере.

 

Сыпала морось. Плескала шугой река.

Мир становился чужим, невозможным, странным.

Днём и под звёздами — мы так брели, пока

не потерялись в густом ледяном тумане.

Тропы сошлись на обрыве; под ним ветра

тучи вздымали стеной на морском просторе.

Из глубины к серым высям тянулся храм —

ярусы крыш и точёные арки торий.

 

Ахнув, монах на колени упал, от чар

разом забыв вязь учёных речей и планы.

…Я не умею быть мудрым. Я постучал

в створки ворот рукоятью своей катаны;

посеребрённая небом вода и сталь

мне показали убийцу с горящим взглядом.

Он мне сказал: «Ты война — и тебе не жаль

сорванных жизней, и мира тебе не надо!»

 

Горько вздохнула катана, хлебнув воды:

«Я плоть от плоти твоей, не кори за лихо!»

И уходя с ней на дно, обращаясь в дым —

я слышал голос, напев, колдовской и тихий:

словно вернулись из тьмы миллионы душ,

пожранных смутой — и просят живым покоя...

 

По морю шёл наш певец и играл в дуду

из тростника, усмиряя волну рукою.

Храм отворился, и сотней зеркальных глаз

впился в безумца, что жизнью купил победу…

Дрогнули грани. Свет вспыхнул, потом погас,

землю обняв — и настала эпоха Эдо.

 

…Выпила боль, растворила следы вода,

храм утонул в неживом безымянном «где-то».

Хинин забыт. Но река будет ждать, когда

на берегах запоёт тростниковая флейта,

стены взметнёт потревоженный океан,

дрогнет свечой на ладони душа чужая —

и туманы сотрут из кристалла вселенной грань,

и блеснёт колдовское стекло, новый мир рождая.

 

_____________________________________________

 

Бива-хоси — «лютневые священники», бродячие артисты в Древней Японии, которые читали религиозные тексты и рассказывали истории под аккомпанемент музыки бива.

 

Хинин — «не человек», каста неприкасаемых в Древней Японии. В эту касту входили нищие, гробокопатели, проститутки, преступники, вероотступники, охотники, палачи, медиумы, а также люди творческих профессий (поэты, актеры, художники, музыканты, танцоры).

 

Эдо — период в японской истории, пришедший на смену Сэнгоку (яп. 戦国時代 сэнгоку дзидай, «Эпоха воюющих провинций»), который продлился со второй половины XV до начала XVII века.