***
…приснись мне, говорит, побудем человеком
Николай Васильев
Марку
I.
так давно говорим, что в глазу – ни дороги длинной;
то ли что-то сильнее нас и важнее сна,
то ли новый иврит над евангельской всплыл равниной,
то ли болью в плече породнившая нас блесна;
то ли клятый двадцатый тебя подарил у края:
всё ломая, с ковидной метелью в окно влетел,
да и музыка та – вся галимая, низовая,
та, что в уши соседям, – будь славен её предел,
отобравшей полёт – и ни промелька, ни возврата,
закрутившей небедную лизу в людском огне;
только правда дистанции – в тёмных глазах у брата,
только правда о верности – на непролазном дне,
на которое – сколько там? – будто нельзя, но можно;
через горсть – в это белое пламя – ещё, ещё;
словно вся слепота – в осторожной ладони божьей,
опустившейся на плечо.
II.
так давно говорим, что свет различимей военкомата:
словно зренье твоё – моё, но отчётливей во сто крат;
среди сотен близнечных лун осознать не певца, а брата,
и зовёт человеком быть – ну, немного побудем, брат;
держит выправку напрямик перед снегом ночной тарковский,
словно голос мог быть моим, но цельнее – из тех зеркал,
что и зёрна стыда чисты здесь, на кухне черноголовской,
и в обличьях себе верны, и неважно, кого искал.
после смерти я выйду в сон, в тишину твоего синая,
чтобы в белое прокричать седаковой родного дна
то, как в яблоке пополам эта рана горит сквозная;
то, как музыка из неё – берег, бабочка и блесна;
ну а ты – умещай в горсти это белое и стрекозье,
чтобы вырвалось из границ, стало пламенем одному,
опалило твои кусты, озарило твои предгрозья,
и обратно, туда, где всё, – в малых бед родовую тьму,
где ни зренья, ни кухни той – лишь клеёнчатый зов тетради,
где колдует один ламарк над таблицей подземных вод,
где двадцатый – как страшный сон, и познавшие ум во аде
возвращаются навсегда – слышишь, плачут, зовут; зовёт.
III.
так давно говорим – обновляемых тысячу лет,
что не снилось лч в дневниках недочитанных деда,
и надмирный горит, горловой прорезается свет
в стороне от возвратного света –
там дрожит магелланово облако стеклосетей,
и разносится вой от ижевска до пыльной алушты;
ну а ты позвонил, загрустивший в погоне тесей,
чтобы стало на десять оттенков сложней и светлей,
словно выстрел разбуженной дружбы;
где гулял аронзон – там нерайское всходит гнильё,
сладковатый разносится фейк без фамилий и отчеств;
ну а ты позвонил в неполётное сердце моё
тем февральским – и вечен близнечный театр одиночеств
с остановкой на сон – будь же сладостно имя её.
я стою там, где в горле распиленном слышится слом,
где двадцатый начистил каталки свои до бурлеска,
и над лесом горящим, на леске протянутым днём
восстаёт убежавший отшельник, и вечно при нём
пламя, форточка и занавеска;
а наутро – поодаль соседи – дымит и дымит:
в бранном слове – земля, но рассеянно в доме и чисто.
не спеши – это я, а не кто-то, не прежний иврит.
это сердце моё. это сердце моё говорит
с новым именем евангелиста.
