31-е августа

Энск был расквартирован, но отцу

сказали переехать в общежитие.

На завтрак я питался обезжиренным

кефиром, что в морозы мама грела мне.

Родители ругали наготу

казённого жилища; малолетнему

всё бывшее для взрослых отрицательным

казалось незначительным: "Сойдут

очки-консервы как у авиаторов!", -

 

сказал я папе, делая заказ

безделицы, обещанной на первое.

Петровский с приблатнёнными напевами

светил остроконечными наколками.

Жена у Василя была зорка:

всё спрашивала - счастлив ли, накормлен ли!?

И я твердил наиграно: "Мы кушали!"

Петровский был законченный ЗэКа -

зачем Ирина вышла за мокрушника?

 

Фамилии горели под звонком:

кому и сколько раз звонить положено

отец вписал под ними же. Пирожные

давали исключительно на праздники.

Я чувствовал кажинным позвонком

чудовищное рвение к напраслине

Смирнова Петьки, подлого обманщика,

с которым препирался: "Пусть закон

рассудит нас!" Под выволочки матери

 

постельное мной пряталось в комод,

и я в трусах и майке мерил комнату:

"Хоть Энску далеко до миллионника,

от мыслей о покое не теплее тут".

"В кого ты, сын, такой у нас - в кого?

Откуда прямота и нетерпение!?"

Я шел босой на кухню, где Петровскому

жена с улыбкой ставила кагор,

хоть тот на днях рассказывал: пить бросил я.

 

Я выдавил супругам - как мне жить?

На смех Ирины Васька грозно цыкнул ей:

"Как думаешь, Валерка, в чём же цимесы

сожительства с законченный мокрушником?

Когда душа порхает в камыши -

не дай принципиальности разрушиться! -

Он выставил ручищи в странных символах. -

Сильнее бей, Валера, - как мужик! -

и я лупил по ним что было сил во мне.