Я познакомился с Эдуардом Ивановичем Смоленским в деревне. Приятель дал ключи от своей дачи на всё лето, а сам подался с семьей в Испанию.

 

Дачные соседи рано или поздно знакомятся, но я не сразу узнал в загорелом старике автора того маленького сборника, что выучил практически наизусть. По-соседски покупал ему хлеб и мелочёвку в ближайшем сельмаге, пока он копался у себя в саду. Через месяц Сенька-почтальон доверил мне конверт для соседа, и я прочитал фамилию.

 

Эдуард Иванович нехотя признал, что да, это он, тот самый, а когда на следующий день я принёс его сборник, то поморщился, но подписал. К моим же поэтическим изыскам он отнёсся без особого энтузиазма, и хотя пару раз взглянул на подсунутые дачные вирши, но отговорился общими словами.

 

В один из августовских дней я, по заведённому маршруту, заглянул после магазина на почту. Сенька-почтальон увидел меня, обрадовался и загрузил целым ворохом писем для Эдуарда Ивановича. Как оказалось — юбилейных поздравлений, при вручении которых Смоленский пригласил зайти вечером по-соседски, чтобы не праздновать одному.

 

Вечером я явился с пол-литрой и в костюме. Смоленский был весел, пил и не пьянел. Говорили на обычные дачные темы от грибов и рыбалки до овощей и фруктов.

 

Солнце зашло. Играло радио, мы сидели на террасе, смотрели на звёзды. Наконец я осмелился задать неудобный вопрос:

— Эдуард Иванович, почему вы больше не пишете? Ведь пять книг, абсолютно разных, успех, известность... и вдруг внезапный уход в никуда, полная тишина. Извините, что лезу с этим вопросом, но просто не понимаю.

 

Смоленский несколько раз открывал рот, как бы пытаясь ответить, но продолжал молчать. Наконец он тихо произнёс:

 

— Я эту историю никому не рассказывал, — в его глазах блеснула какая-то волчья тоска, — стар я сказки рассказывать, да и кто такому поверит? Но тебе расскажу, хороший ты парень, смеяться над стариком не будешь.

 

***

Так вот, было мне в тот год под сорок. Я только что съехал от своей благоверной, оставив ей квартиру. Влюбилась она в кого-то, но я знать ничего не хотел, а хотел пожить один.

 

Работал я тогда на заводе. Да ты мою биографию читал, поди. Короче, помыкался и нашёл однокомнатную на сдачу. Хозяйка просила много, но торговаться не стал. Заплачу, говорю, если подойдёт. Она сказала, что квартиру занимал какой-то литератор, но вот запил сильно и съезжает.

 

И вот приводит она меня смотреть хоромы эти. Нас встречает совсем обрюзгший человек, несёт от него винищем за пять метров. Хозяйка увидела его, скривилась и за дверь выскочила, мол, у подъезда подождёт. А сам человек нетвёрдой походкой семенит и всё время бормочет что-то. Я прислушался, а он твердит то ли мне, то ли сквозь меня: "Он на меня обиделся. За шум. Не даёт мне писать. А я его уж так умолял, так просил. Берегите его. Мёд с молоком ему давайте. Виноват, громок бываю, когда выпью. Болен я. Он обиделся..."

 

Да мало ли что пьяный несёт? Что мне прикажете, его бормотание всерьёз принимать? Я ему что-то общее ответил: "Да, да, непременно, как вы сказали, так и сделаю".

 

Освободил он жильё через неделю, я заселился. Работа - дом - работа - дом. Ещё и дом не свой, а съёмный. И одиночество. Месяца два так продолжалось.

 

Как-то вечером такая тоска взяла, сел к столу, сижу, и тошно всё. Да ещё откуда-то сверчок взялся, на четвёртом этаже. Поёт, но звук слегка другой, вроде как, и не сверчок. Тут взял я ручку, перевернул бумаги о разводе, что недавно принесли, и сами собой начали писаться строчки. Никогда со мной такого не было, как будто транс какой. А очнулся — все бумаги с оборота исписаны.

 

«Что за чёрт?» — думаю. Отнёс их утром к Машке, секретарше в бухгалтерии, она мне их набело перепечатала. Показал это редактору заводской газеты — что скажет, любопытство разобрало. Он уже за моей спиной отнёс их в городскую газету. А через месяц перепечатали в столице в толстом журнале, и пошло дело. Письма, звонки, журналисты...

 

Вспомнил я про бормотание того пьяного жильца. Думаю: "Что он там говорил?" Слушал-то невнимательно. Искал я его после, но не нашёл, как сквозь землю провалился, а сказывали — вроде, известный в городе писатель был. Единственное, что вспомнил — про молоко и мёд. Пошёл на рынок, купил, на ночь поставил в коридоре, как котёнку какому-нибудь, сам спать лёг. О себе естественно думаю, что дурак редкий, как псих поступаю. Но интуиция была, что тут не так всё просто. И точно — просыпаюсь утром, а продукты в блюдечках исчезли. А вечером опять сверчок запел, и стихи новые написались сами.

 

"Что это за сверчок? — думал я, — Домовой такой городской или ещё какая нечисть, да и нечисть ли, ибо мы склонны по старинной русской привычке причислять всё непонятное к слугам дьявольским".

 

С завода я ушёл вскорости, гонорары пошли хорошие, а через полгода вышла моя первая книжка стихов. Дальше в Союз Писателей приняли. Публикации в журналах и газетах, переводы — всё следовало один за другим, как из рога изобилия.

 

Единственное, что доставало — одиночество. Я же мужик был в самом расцвете и не урод. Прежняя-то пробовала вернуться, как стал известным, да только не взял её назад, ушёл, как отрезал. Не падает снаряд два раза в одну воронку. Были ещё лахудры какие-то из богемных, но эти хотели моей славы, я их близко не подпускал.

 

А вот рядом в подъезде жила женщина, Светой звали. Разведёнка с ребёнком, работала продавщицей в галантерейном. Стихи-то ей были по барабану, сказал ей когда-то, что на заводе работаю, так она меня за рабочего и держала, даже когда ушёл с завода. Сошлись мы быстро. Я, как напечатался, немного отмяк, побойчей держаться стал. Здоровались-то уже давно, и улыбалась она при встрече: понятно было, что нравлюсь. Взял да и пригласил её в кино, а она согласилась. Потом в ресторан сразу, всё как положено. Танцевали, обнимались. Спать-то она у меня не осталась — ребёнка забирать ушла от подруги. Но с тех пор уже, вроде, был и не один. Утешила.

 

Все в ней было хорошо, кроме этого мальца — шебутной, непослушный. Громкий. Васькой его звали. Сколько помню, всегда был в движении, а в моей квартире силы его как будто удесятерялись. И крики, и шум, и скрипы. Света его уведёт, а звуки, кажется, всё ещё в квартире. Ещё заметил, что после его визитов мне долго не пишется. Короче, попросил Свету оставлять его у кого-нибудь, пока она со мной, мол, разрушает всю романтику. Так и прожили «вместе-врозь» пару лет. Я писал, издавал, ездил по Союзу на конференции и прочее. Самое время покупать приличное жильё, но не съезжал с квартиры только из-за этого сверчка.

 

Однажды Света попросила меня посидеть с Васькой. Не знаю, почему она не отвела его в тот день к какой-нибудь из своих подруг или вообще почему он не был в детском саду. Никогда не интересовался её сыном, мы были только сожителями.

А тут как-то неожиданно позвонила в дверь и виноватым таким голосом говорит: "Эдик, ну пожалуйста, я быстро". А Васька хитро ухмыляется из-за её плеча и сжимает какой-то игрушечный кларнет.

 

"Ну, если только ненадолго", — отвечаю с неохотой. Пропустил её пацана в квартиру. Васька сидел тихо пару минут, присматривался. Потом всунул эту свою дудку в рот и издал какие-то дикие звуки.

 

"Молчи, Васька!" — говорю. Он продолжает дудеть. И тут неожиданно раздалось стрекотание сверчка. Васка оживился и взял более высокую ноту.

 

"Молчи!" — повторяю. Васька, казалось, впал в транс и не реагировал на мои оклики. Я терпел сколько мог. Стрекотание стало более тревожным и умоляющим. Я попытался вырвать дудку из его рук, но он не давался и продолжал извлекать всё более и более дикие звуки. Наконец я ухитрился взять его за ухо и потащил к двери. Васька как-то отчаянно извернулся и издал уже совсем особую ноту. У меня сердце заныло от этого звука. В ответ раздался какой-то насекомый стон, и стрекотание внезапно оборвалось.

 

Васька тут же прекратил играть и, пока мы сидели у подъезда, вёл себя довольно хорошо.

 

Вечером громко треснуло зеркало в ванной, по всей длине. А через пару дней в прихожей появился запах, будто сдохла мышь.

 

Я оставлял блюдечки с едой в прихожей ещё месяц, но они оставалась нетронутыми.

 

Со Светкой у нас скоро всё закончилось, ссора какая-то мелкая. Она обиделась, а мне было всё равно.

 

***

— А стихов я больше не писал, — помолчав, добавил Смоленский, — Да и с той квартиры вскорости съехал, вернулся на завод, доработал до пенсии. А на остатки премий и гонораров купил вот эту дачу и переселился сюда. Мне ведь много не надо, а тут спокойно.

 

— Да, голубчик, — продолжил он и вздохнул, — У меня к вам большая просьба: не несите мне больше своих стихов. Повторюсь, что сам их уже давно не пишу и, признаться, чужие читать особого желания не испытываю. Как говорится: "Время — писать и время — молчать".

 

Он вздохнул и налил себе ещё водки.

 

Через два года он умер, а у меня вышел первый сборник стихов, впрочем, оставшийся незамеченным.