Весна бурлила и шпарила романтиков. Скептики смотрели вприщур, но тихо радовались солнцу. Некое плавление трезвости ума весьма приятно. Циники не ведают цикличности в восприятии действительности, они те же, хоть зимой, хоть летом, а дед приодел шляпу, раньше времени, о чём потом пожалел, сидел на дачной лавочке ярко-фиалкового цвета, грел тело и пел аллилуйю без ума, радостью души.

- Эх, Санька, гладкий день! Давнене так мило не было. Я вечный, Санька, вечный! Всегда я это чуял в себе, что нет мне конца и и края. – Он ощерил рот и тронул Саньку, загладил его корявыми пальцами. Дед был деревенский, простой, выдернутый из родного гнезда беспокойными детьми своими после смерти их матери, его жены. Хотя был крепок и вполне способен был жить и обслуживать себя сам. Но, видно, хорошие дети у него, и он смирился, ради внука своего, думал втайне умишко ему поправлять. Из всего нового, городского, купил он себе только лишь дешёвую летнюю шляпу. Это была его еще глупая детская мечта, когда хотел по деревне в шляпе козырем пройти перед девками в платочках. И вот, на же, не выпала из него эта милейшая глупость.

Сашка, белобрыска, притиснулся к деду ближе. Дед такой мятный, душистый. Моль вымаривал из шкафа мятными каплями и весь одушился мятой от драной куртки, вынутой из шкафа в честь весны. Куртку эту ему по милости дети оставили, когда он буквально вырвал её из их рук. Дети его были категорически против - брать что-либо из вещей из их родного гнезда, из которого вылезли как тараканы и побежали по разным городам. Они все вещи задались задачей пожечь, чтобы пыльные клещи не жили в их сиротском доме. А хоть бы и жили, хоть бы клещи жили, и то – дом живой. Дед рванул тогда куртку не по уму, и вырвался клок. Он им крикнул тогда в их напыженные, красные лица: «В этой куртке мы с вашей матерью по вечерам на лавке любовь нашу печатали на зубах, грызли семечки в лад, пока зубы были. И однажды она мне сказала…. – тут он промолчал, - что любила меня как будто я палец на её руке от рождения… « - Тут он отвернулся, и застыл. Дети переглянулись и отпрыгнули от куртки. А от жены своей взял он другую куртку, вернее фуфаечку, серую, истёртую, но с разными яркими заплатами, поставленными её рукой. Еще и лавку забрал, ту, на которой и сидел теперь. Она была истрескана и истёрта, и вначале была мысль у него, набить на седалище её новую доску, для красоты, но разозлился сам на себя, замахнулся и сказал сам себе: «Я тебе!». В том и тепло её было, лавки той, что между щелей её и трещин была поселена и втёрта их треснувшая счастливая вполне жизнь. Вот и всё, что дети погрузили в машину из его драгоценностей. Лавку он потом покрасил в синий фиалковый цвет, какой жена его любила, и какой она и была покрашена после того, как он ее срукоделил когда-то. Сам он этот цвет терпеть не мог, ни тогда, ни теперь, он бы размалевал зелёной, но уважение к её интересам у него осталось и после её смерти.

Внук тормошнул его словами:

- Дед, сделай мне человека.

- Как это-то? – изумился дед.

- Деревянного. Чтоб ещё и ходил. Но это вряд ли сможется, или как?

- Да всё сделать можно, милый. Был бы матерьял. Неходячего я тебе точно сделаю, а вот живые кишки в него пустить – вряд ли, нету у меня тонкости на уме, и матерьяла такого не нашарю.

- А долго ждать?

- А как душа руку поведёт. Не ведаю я. Пока лишь думь одна рождена. Ну и задачу ты мне задал, однако. Живого человека проще было бы сделать. – Он засмеялся.

- А человек тебе, Саня, зачем?

- Поговорить хочу.

- Вот те! Поговорить не с кем? – Он хотел добавить: «Ну ты прям Диоген из бочки». Про Диогена он слышал от преумного Саниного отца, вот говорун премудрый, но не просто человека тот искал, а человека в юбке. Так и утёк от Санькиной матери со своим блудным фонарём. Вспомнив про него, дед сплюнул на землю. «Аж слюна горчит от воспоминания».

- Поговорить много можно со всеми. А этому буду главное говорить, - ответил внук, размыслительный такой мальчишка семи лет.

- А для главного есть Бог, Александер.

- Деда, ты мой Бог, а мне человек нужен.

Дед привскочил с лавки:

- Влепил бы тебе, как ты глупён! Какой я Бог? Я грешник веский, но лёгок пред Богом, перо утиное. Я тебе дом – это да, я тебе родина – это да, я тебе отец по нужде…. – деда раздула жалость к мальчишке, и он стиснул его крепко, горячо дыша в его мягкие волосы.

- Нет, дед, ты Бог, я знаю.

- У, ты! – отодвинулся старик. – Забудь стоять на том. Повелеваю!

Санька посмотрел на него зелёными, ясными глазами и поскакал на одной ноге, крича:

- Я цапель, цапель белый, и сейчас взлечу! – Он часто пойманной птицей бегал по двору дачи, взмахивая руками и подпрыгивая.

- Вот диво, дети. Как они произрастают таинственно. С другого мира шмяк нам в руки, чисто-нежные, мягкожопые, в наши руки грубые, души порченые. – И вот чего он всё взлететь хочет, куда душа его рвётся? Мне бы ещё годов земной маеты, чтобы дорастить его до дела. Да через года три скажет: «Дед, ты из пещеры, сейчас так не живут, и таких слов не говорят».

Дед поднял голову на танцующие от ветерка масляные листья берёзы. «Эх, хорошо, хоть и не просто! А день-то как молоком полит и мёдом, вкусный душе. А солнце богато жарит ныне, солнце как блины твои, душа-Тамара, щедро смазано маслицем золотым». Дед перевёл взгляд на внука – тот всё летал, трепетал в полёте, всё прискакивал и взмывал на мгновение.

«Человек ему нужен. Диоген тоже человека искал среди умственных свиней. Бог я ему… Зря жопу не надрал, упущение. Ну, пойду искать полено для задачи. Если получится деревянного человека сделать…» Он направился к бане, подле которой поленница дров, аккуратно сложенная внуком. Опустил уже руку на приглянувшуюся глазу разбитую крупную чурку, и тут словно током шарахнуло ему в голову. Дед отдёрнул руку, разогнулся и стукнул себя в лоб. «А вот же, искусил меня ты, ангел! Не будет тебе идола, Санька! А будет вечером мужской разговор и порка. Вот ты точно поймёшь, что я не Бог, а мужик простецкий. Сегодня ты у меня подрастёшь лет на пять за один час. А пока полетай, ангелок. Я найду, как к тебе приступить. А ты, бабка, не мешай! – Он поднял голову к небу. – Знаю я тебя. Не жалей, когда мозги поносом дрыщут. И не зови уж больше по ночам во сне. Не могу я, вишь, связан по рукам и ногам землёю.

- Саня, айда в дом! – крикнул он внуку. Он уже подбирался к вечеру и уже взвешивал силу ремня в уме, ибо не надеялся на простую убедительность слов, не убедил же днём, понёс мальчишка своё убеждение дальше. « Конечно, он его перерастёт, и заплачет надо мной как над простым и смертным человеком однажды, но я ему правильный ракурс взгляда на жизнь преподать обязан».

- Саня, хватит сигачить, пошли.

Мальчишка влетел в дом птицей. – Вот я налетался, а когда будет готов человек, чтобы поговорить?

- Если сейчас не поймёшь, что я тот самый человек, а не Бог, - то наш разговор будет тяжёлым и опасным для твоей задницы, - сказал дед строго и с надеждой посмотрел на внука.

 

Лето 2021