Медвежий мох
МЕДВЕЖИЙ МОХ
* * *
Птица пересекает голубизну,
выгнутую над островом Койонсаари.
Ладога свой зыбучий живой глоссарий
пишет, раскатывая песок. И ну,
что говорить, когда на ветру поют
хмурые сосны? Сердце своё сиротство
осознаёт — о, как же светло ему!
И над кострищем серая струйка вьётся.
Что ещё нужно, если сегодня есть
«Normal» палатка и закопчённый чайник.
— Эх, красота! Не найдёшь огонька, начальник?
— Что же, закуривай.
Все мы — сухая персть.
Несокрушимый гранит сокрушится — стой,
в даль упираясь навек изумлённым взглядом.
Финские сосны пахнут почти как ладан,
«Фрейя» смеётся чайка и над водой
опережает ветер. И где-то рядом
всё, что кому-то белибердой…
О, тишина! О, музыка! Упоенье!
Вещие птицы: любая тебе — сестра!
Неуследима: от клювика до хвоста —
белое облако, белое оперенье…
Белое поле нетронутого
листа.
* * *
Кукушат оплакивает кукушка
на болоте, где отсырела гать.
Костерок раздуваю — на то сидушка
пригодилась. «Я, что, братишка, хочу сказать,
ты, давай-ка, не кисни. Такое дело,
человеку дорога нужна». — «Так что
если тело слабеет?» — «Э, к чёрту тело!»
Третьи сутки небесное решето
сеет мелкую морось на лица наши
на тарелку, где плавает крохотный кабысдох.
А кукушка всё плачет и плачет, и слёзы слаще
в котелке овсяной суровой каши.
Да чего уж там! Слаще трясины Медвежий мох.
* * *
Рыжеволосое пламя танцует, как Саломея.
Ночь. Над вершинами сосен мерцание Божьего ока.
Жизнь — это бражника лёгкий полёт, и любовь, и немного
ветхозаветное чудо, но крови слепой солонее.
Хмурое утро настанет, и нас поведёт всё прямее
на непроезжие топи кривая молчунья-дорога.
* * *
О, не вдруг через кроны светлый луч проник —
тёмный зверь вздохнул, закачался папоротник,
комары зазвенели — тоже божьи твари.
— Как нога? — Заживает. Пойдём, товарищ!..
И пошли. Синий ветер качал вершины,
неустойчивый, как подвыпивший матерщинник.
Облака, негодуя, сходились, как дуэлянты, —
лишь берёзы вставали от нежности на пуанты.
Помню, пот заливал глаза и грызли плечи
рюкзаки, а мы уже воспаряли над лесом, легче
хвойных запахов, смешанных с птичьим гвалтом…
Так я жил — пусть родился я грубоватым —
и в конце не точка, а жирная запятая:
меж сосной и высокой звездой
в тумане растаю.
* * *
На ясный огонь, моя радость…
Б. Окуджава
И вот свечерело. Осенние звёзды зажглись.
Мы чай заварили, добавили корень аира.
— О чём ты задумался? — Я? Да вот просто про жись.
Ведь можно пешком обойти, понимаешь, полмира,
и мир не заметить. А здесь… ну, гляди, сапоги
увязнут в болоте, и белых семьёй огорошит
сосновое гулкое море и озеро дикое Лоша.
И всей нашей мудрости, глупой, земной, вопреки,
брусника на кровь глухариную — чуешь? — похожа.
И ясный огонь котелок обнимает. Но, чу,
в сырой темноте закричала бессонная птица.
А небо светилось, так словно затеплил седую свечу
святитель в созвездии Лиры, где тайное Нечто клубится.
* * *
В палатке фонарик найдёшь на ощупь.
Холодно. Август. Не спится ночью.
Напишешь: «Видели Млечный Путь»,
отложишь ручку и смотришь, чуть
откинув полог, на звёзды. Ногу
ощупав, думаешь: «Слава богу,
суставы целы и кости». Мы
так трудно, горестно рождены
людей возлюбить и ответить волку,
суровы, как сталь, но подобны шёлку,
пригодны для счастья и для войны.
* * *
Для чего же всё это? Не спрашивай. Просто так —
чтобы звёзды мерцали, и сердце тревожно билось,
и любовь исцеляла и мучила, и на всяк
человеческий мусор небесная
музыка находилась.
* * *
Финские сосны — хмурые молчуны,
вереска волны катятся отрешённо.
Остановился. Капает с капюшона.
Вытащил термос, ломтики ветчины.
Дикая штука жизнь — половина тьмы
и половина света. И восхищённо
я наблюдаю
за приближением
Тишины.
