Старик

Моему деду - русскому мужику

Василию Федоровичу Ерзову посвящается.

В дождливый осенний вечер

Под нудный шорох дождя,

Нисколько не радуясь встрече,

В сторожке пришлось нам ждать.

Хозяин – старик уже дряхлый,

Седой, побелевший, как мел,

Из трубки пепел вытряхивал

И молча в окно глядел.

Мы вынули харч свой скромный,

Бутылку водки на стол.

Старик сидел углубленный -

Меня поразил его взор.

Было что-то в глазищах:

Поблекшая с временем синь,

Озер лесных красотища,

И трепет листьев осин.

За стол мы его пригласили.

Он старчески сбоку присел.

Выпили с ним, закурили;

Он предложил кисет.

Когда была выпита водка,

Один старика спросил:

“Ну как, старина, угодья,

Много ль травы накосил?” –

Старик глаза свои поднял,

Как в душу нам заглянул

“Да, што им будет угодьям.” –

Сказал он и в трубку подул.

“Одному, верно, скучно, папаша;

С тоски можно волком выть.” –

Сказал кто-то из наших,

Желая с ним говорить.

Старик понял нас сразу:

“А я здесь совсем не один:

Здесь жинка со мной рядом

И самый меньшой мой сын.”

И начал старик тихонько,

Не спеша подбирая слова:

“С тятькой еще мальчонкой

Ездил сюда по дрова.

Потом на войну забрали

(14-ый шел тогда год).

Сколько крови повидали,

Как на бойню гнали народ.

В Пруссии ранили в ногу,

В землянке, значит, лежу.

Вдруг входит в эту берлогу

Не русский, а немец гляжу.

“Афштет!”, – говорит – “поднимайся!”

А я ему: “Не могу.”

Еще зашли двое, подняли.

Вот так оказался в плену.

Когда залечили рану,

Батрачил у ихних господ.

Ходил в лохмотьях рваных.

Голод стянул живот.

По родине больно шибко

В неволе я тосковал.

Все видел родную калитку,

Во сне все по лесу шагал.

Озера все видел лесные,

Луга заливные весной,

Глаза голубые, родные

Жинки моей дорогой…

Бежать с дружком порешили,

Выбрали ночь потемней,

Ох, как тогда мы спешили

До фронта дойти поскорей.

Расея была далеко;

Во Францию взяли путь,

Решили путем окольным

До дома дойти как-нибудь.

Три дня добирались до фронта,

Как только его перешли,

Нас приняли за шпионов,

Но после узнали кто мы.

Домой мы тогда не попали:

Там русские были войска.

Нас туда записали.

А в сердце – по дому тоска.

Под Верденом мы сражались.

Дружок мой там был убит,

Так домой не добрался,

В землице чужой лежит.

Когда революции нашей

Слух и нас достиг,

Я подумал: “Дружище,

Жаль, что так рано погиб.”

Потом приезжали разные,

Кричали: “Расею спасать!

Пойдем-те бить де красных”

На мушку хотели взять.

С французом одним говорил я,

Ученый был тоже мужик.

“У нас”, - говорит, “оставайся,

Будешь как в рае жить!”

Я говорил, что мы лучше

Построим свою теперь жисть,

Землю свою получим,

Хозявами будем жить.

Он говорил: “Да, это будет,

Но много годков пройдет.”

Поди же, были ведь люди,

Видели все наперед.

Так нас там и держали,

Не пущали же белых бить.

Некоторые все же записались,

К белым пошли служить.

В 20-м домой поплыли.

День для меня, как сон.

В мыслях село свое видел

И слышал церковный звон.

Плыли мы из Марселя,

Италию мимо прошли.

У всех веселые лица,

Как счастье свое нашли.

Грецию, значит, проплыли.

Одесса встречает вдруг нас

Огненным вражьим пылом,

И день для меня погас.

Случай казался диким:

Мы просто хотели жить,

А русский генерал Деникин

Хотел нас, русских, убить.

Назад повезли, и слезы

У многих текли по щекам.

Уж эти тогда перевозы,

Сердца-то тянуло к домам.

Мы бунтовать, дескать, выбьем

Всякую там сволоту.

На нас орудия дыбом.

В Греции встали в порту.

А утром сюда привалило

Набитых людей пароход.

С родины все уходили –

Тоже ведь русский народ.

Один генерал на обочине

Старый, щуплый и сед

С изорванной левой парточиной

Просил у нас жадно хлеб.

Мы вдоволь его накормили,

Ребята все были с душой.

“Ну, как там дела в Расии,

На родине нашей родной.”

Он говорил и плакал:

“Пропала Россия с огнем.”

“Брось ты, папаша, каркать,

Увидим еще – поживем.”

И вот в сумраке раннем

Одесса, родимый наш порт

Встретил не полем брани,

А красный встретил эскорт.

Оркестр играл по-русски.

И говор русский кругом.

Смешались гражданские блузки

С серым солдатским сукном.

Упал я тогда на землю,

Рыдал и не мог я встать,

Потом уже кто-то, не помню,

Решился меня поднять.

А вот и село родное.

Сердце в горле стучит.

Стою в дверях на пороге.

Навстречу мне жинка бежит.

Сынишка родной не признает.

Да, он меня не видал,

Смотрит только, моргает.

Схватил, к груди я прижал.

Слезу уж раз который

С лица рукой я смахнул.

Теперь уж кажется горе,

Как камень я с шеи спихнул.

А после колхозы подняли.

Кулак в меня как-то стрелял.

Много всего испытали.

Француза я все вспоминал.

В войну я здесь партизанил

Вот в этих самых лесах

Бил фашистскую дрянь я

С обидой нашей в сердцах.

2-а сына на фронте убили,

Один партизанил со мной

(Деревню фашисты спалили),

А был ведь такой молодой.

Убили его. В разведку

Вдвоем они с другом пошли.

Неделю ждали – все нету,

А после лишь трупы нашли.

С жинкой мы шибко тужили,

Сражаться остались в лесах,

И жинку мою убили

С весною в ее глазах…”

Он замолчал, и капли

Били в стекло, шурша,

Как будто они озябли,

В тепло просились сюда…

“Я здесь теперь жить остался.

К ним на могилку хожу.”

Он медленно приподнялся

И молча смахнул слезу.

Всю ночь не заснул я нисколько.

Все думал, наверное, слеза

Заставила настолько

Выцвесть его глаза.

Нет. Это не просто грустный,

Седой и дряхлый старик –

Крик природы русской,

Души нашей русской крик.

1966 г.