СЛОВО О ПУШКИНЕ-3,4

СЛОВО О ПУШКИНЕ

 

(Цитаты и комментарии)

 

III.

 

(Но вернемся к надолго оставленному нами Белинскому. Посмотрим, какие задачи ставил он перед тогдашней российской литературой – Б.Е.). “Какое же назначение и какая цель искусства?.. Изображать, воспроизводить в слове, в звуке, в чертах и красках идею всеобщей жизни природы: вот единая и вечная тема искусства! Поэтическое одушевление есть отблеск творящей силы природы. Посему поэт более, чем кто-либо другой, должен изучать природу физическую и духовную, любить ее и сочувствовать ей; более, нежели кто-либо другой, должен быть чист и девствен душою; ибо в ее святилище можно входить только с ногами обнаженными, с руками омовенными, с умом мужа и сердцем младенца; ибо только сии наследят царствие небесное, ибо только в гармонии ума и чувства заключается высочайшее совершенство человека!.. (И вот они – пошли беды молодого критика. Беды, потому что отверг он в своем исследовании начало начал, основу основ российской жизни – право-славную веру, а в ней-то и вся суть: содержит она такие истины, без которых ни литературные процессы, ни политические, ни экономические понять невозможно. Всё будет не истина, а детский лепет. Только в гармонии ума и сердца высочайшее совершенство, – утверждает “Аристарх нового века”. И достичь это совершенство может человек с чистой и девственной душою. Но без Бога, сам по себе, человек никогда этого не достигнет – он греховен, порочен и слаб. А Бог может помочь только человеку верующему, способному на смирение и рас-каяние. Человек же Белинского “сам с усам”, очень сильно захочет и добьется того высо-чайшего состояния, при котором станет “с умом мужа и сердцем младенца”. И это весьма странно, ведь Белинский во всем, нами прочитанном, воткрытую не отрицает Бога. – Б.Е.).

 

“Весь беспредельный (и со второго слова ошибка: у Вселенной свои пределы, свои начало и конец. – Б.Е.), прекрасный божий (Божий. – Б.Е.) мир есть не что иное, как дыхание единой, вечной идеи (мысли единого, вечного бога) (Бога. Ниже во всех случаях написание слов “Бог” и “Божий” православное. – Б.Е.), проявляющейся (воплощенной и воплощаемой Творцом. – Б.Е.) в бесчисленных формах, как великое зрелище абсолютного единства в бесконечном разнообразии. Только пламенное чувство (пламенная вера во Вседержителя. – Б.Е.) смертного (познания неверующего смертного всегда ошибочны. – Б.Е.) может постигать, в свои светлые мгновения, как великое тело этой души вселенной, сердце которой составляют громадные солнца, жилы – пути млечные, а кровь – чистый эфир. Для этой идеи нет покоя: она живет беспрестанно, то есть беспрестанно творит, чтобы разрушать, и разрушает, чтобы творить... (Опять же какая-то философская размазня. Не идея творит, а Бог согласно Своей Общей Предвечной Идее (Общему Логосу). – Б.Е.)... силы природы борются, враждуют и умиротворяются силами посредствующими, и гармония царствует в этом вечном брожении, в этой борьбе начал и веществ. Так идея живет: мы ясно видим это нашими слабыми глазами...” (Нашими слабыми глазами мы видим борьбу сил природы и их гармонизацию уже как последсвие грехопадения наших предков; с созданием Адама и Евы в мире не было борьбы; была единая гармония. – Б.Е.).

 

“Бог создал человека и дал ему ум и чувство, да постигает сию идею своим умом и знанием, да приобщается к ее жизни в живом и горячем сочувствии, да разделяет ее жизнь в чувстве бесконечной, зиждущей любви!...” (Ни слова о грехопадении и последующей греховности человечества. А в этом и вся суть. – Б.Е.).

 

(Правда, человек может “разделить жизнь Божественной идеи” только в одном случае. – Б.Е.). “...отрекись от себя, подави свой эгоизм, попри ногами твое своекорыстное я, дыши для счастья других, жертвуй всем для блага ближнего, родины, для пользы человечества, люби истину и благо не для награды, но для истины и блага, и тяжким крестом выстрадай твое соединение с Богом, твое бессмертие, которое должно состоять в уничтожении твоего я, в чувстве беспредельного блаженства!.. Что? ты не решаешься? этот подвиг тебя страшит, кажется тебе не по силам? (Он и всем не по силам, если не смириться, не раскаяться перед Богом за бесконечные грехи свои и не прибегнуть к Его помощи. Но у Белинского человек сам, своими умом и волей, может достигнуть соединения с Господом. Для чего критику нужно было скрыть от читателей одну из основных православных истин, мы раскроем чуть позднее. – Б.Е.).

 

“Ну, так вот тебе другой путь, он шире, спокойнее, легче: люби самого себя больше всего на свете; плачь, делай добро лишь из выгоды, не бойся зла, когда оно приносит тебе пользу. Помни это правило: с ним тебе везде будет тепло!.. Какая тебе нужда, что в душе твоей каждую минуту будет разыгрываться ужасная, кровавая драма, что ты будешь в бес-престанном раздоре с самим собою... что тени погубленных тобою окружат твой болезненный одр, составят около него адскую пляску и с яростным хохотом будут веселиться твоими последними, предсмертными страданиями, что перед твоими взорами откроется ужасная картина нравственного уничтожения за гробом, мук вечных!.. (Вроде бы по-христиански рисует автор судьбу погрязшего во зле. Но заметьте: ни слова о том, что судьба погрязшего – это судьба неверующего атеиста, отвернувшегося от Бога. И Бог тут снова как бы ни при чем. – Б.Е.).

 

(Без всякой зависимости от Бога решает свою судьбу и художник, на чье чело “природа (но не Творец. – Б.Е.) возложила печать гения”. – Б.Е.). “Если же, при твоем рождении, природа... дала тебе вещие уста пророка и сладкий голос поэта, если миродержавные судьбы (Промысел Божиий. – Б.Е.) обрекли тебя быть двигателем человечества (“Ничего не можете без Меня”, – сказал Господь. – Б.Е.), апостолом истины и знания (ни один человек не владеет ни истиной, ни знаниями. – Б.Е.), вот опять перед тобою два неизбежные пути. Сочувствуй природе, люби и изучай ее бескорыстно, трудись безвозмездно, отверзай души ближних для впечатлений благого и истинного, изобличай порок и невежество, терпи гонения злых, ешь хлеб, смоченный слезами, и не своди задумчивого взора с прекрасного, родного тебе неба. Трудно? тяжко?..” (Да просто невозможно! С этим мог справиться Христос. Грешный человек, в том числе и гений, поскольку он тоже человек грешный, подверженный всевозможным грехам, без помощи Бога, а для этого он должен постоянно чистосердечно раскаиваться перед Ним за свои прегрешения, – так вот, без Божьей помощи и гений сделает не больше, чем простой человек. Сколько было у Пушкина срывов, когда он отходил от Господа, и какие могучие силы играли его гением, когда мир с Богом снова оживал. – Б.Е.).

 

“Трудно? тяжко?.. Ну, так торгуй твоим божественным даром, положи цену на каждое вещее слово, которое ниспосылает тебе Бог в святые минуту вдохновения: покупщики найдутся, будут платить тебе щедро, а ты лишь умей кадить кадилом лести, умей склонять во прах твое венчанное чело, забудь о славе, о бессмертии, о потомстве, довольствуйся тем, если услужливая рука торгаша-журналиста, провозгласит о тебе, что ты великий поэт, гений, Байрон, Гете!.. (В этом случае художник должен помнить и о том, что Бог забирает талант у тех, кто им начинает торговать. “Портрет” Гоголя – убедительное предупреждение продающим свою душу мамоне, а точнее – дьяволу. – Б.Е.).

 

“Без борьбы нет заслуги, без заслуги нет награды, а без действования нет жизни! Что представляют собою индивидуумы, то же представляет и человечество: оно борется еже-минутно и ежеминутно улучшается. Потоки варваров, нахлынувших из Азии в Европу, вместо того, чтобы подавить жизнь, воскресили ее, обновили дряхлеющий мир; из гнилого трупа Римской империи возникли мощные народы, сделавшиеся сосудом благодати...” (Какое тут пустословие и какое непонимание истинной причины развивающейся истории! Борьба в мире идет между верой в истинного, православной Бога и неверием в Него (все остальные религии необходимо причислить к язычеству, а значит – к неверию). И не варвары “обновили дряхлеющий мир”, а Христова вера, христианство, а позднее – православие. Побеждала в какой-то стране учение Христа, – страна, действительно, становилась “сосудом благодати”, как Русь при Владимире Красном Солнышке. Но и в христианских странах вера подчас вытеснялась безверием, как в пушкинские времена – французскими атеистическими идеями. Детской лёгкостью отдает и мысль о ежеминутном улучшении человечества в результате ежеминутной борьбы. В мире идёт падение веры. Даже христианство реформаторы приспосабливают под мещанское материальное благополучие (католизм, протестантизм, лютеранство). Как видим, пренебрежительное отбрасывание “основы основ”, “старинных памятников литературы”, приводит “неистового Виссариона” к фантастическим, далеким от реальной жизни выводам. Но на это он идет сознательно. Религию ему надо отодвинуть как можно дальше, чтобы она не мешала пропаганде его вызревающего мировоззрения. – Б.Е.).

 

“Чем выше гений поэта, тем глубже и обширнее обнимает он природу и тем с большим успехом представляет нам ее в ее высшей связи и жизни. Если Байрон взвесил ужас и страданье, если он постиг и выразил только муки сердца, ад души, это значит, что он выразил и показал нам только одну сторону бытия вселенной, что он вырвал и показал нам только одну страницу оного... Но Шекспир, божественный, великий, недостижимый Шекспир, постиг и ад, и землю, и небо: царь природы, он взял равную дань и с добра и с(о) зла и подсмотрел в своем вдохновенном ясновидении биение пульса всесленной! Каждая его драма есть мир в миниатюре..” (Выше, ниже гений поэта... Это ведь мало что объясняет. Выше гений у того поэта, у того художника, у которого чище и глубже вера в Христа (у древних – в Единого Бога). У безверных авторов, богоборствующих, талант значительно ниже; Бог не дает им истинных постижений мира; и потому в творчестве их, в основном, отражаются греховные страсти и помыслы людские. Байрон, поднявший руку на Бога, – написал “Дон-Жуана”, Шекспир, оставшийся верным Христовым истинам, – создал “Гамлета”, “Короля Лира, “Ромео и Джульетту”. По сильной вере дается и более сильная способность (гениальность) отразить “Божественную идею”. – Б.Е.).

 

(Ну, а здесь Белинский совершенно по-детски запутался. – Б.Е.). “В самом деле, разве вы можете назвать то или иное явление прекрасным, а это безобразным без отношений?.. Разве не один и тот же дух божий создал кроткого агнца и кровожадного тигра, статную лошадь и безобразного (?) кита, красавицу черкешенку и урода негра (?). Разве он больше любит голубя, чем ястреба, соловья, чем лягушку, газель, чем удава? Для чего же поэт должен изображать вам одно прекрасное, одно умиляющее душу и сердце?” (Господь создал мир прекрасным, добрым и гармоничным. Всё человеку было мило и приятно. Но Адам и Ева согрешили, отвернулись от Бога, и мир измеился – стал жестоким, несправедливым, добрым и злым, и непримиримая борьба поселилась в нем. Так что не “дух божий” создал кровожадность в тигре – человек стал безбожным, жестоким, и окружающий мир, по мудрому Промыслу Божьему, последовал его примеру. Борьба со Злом стала необходима, чтобы человек понял свою слабость и вернулся к Отцу Небесному прежней верой своей. Снова тут нужно было смотреть на мир с точки зрения православных откровений; без этого – слабые выводы человеческие подобны аморфному туману. – Б.Е.).

 

(А теперь вновь можно вернуться к высказыванию Белинского о Державине и Пушкине: “Вам нравится ода “Бог” Державина”? Но этот же Державин написал “Мельника”. Вы осуждаете Пушкина за многие вольности в “Руслане и Людмиле”? Но этот же Пушкин создал вам “Бориса Годунова”. Отчего же такие противоречия в их художественном направлении? Оттого, что они хорошо помнят правило:

 

Теперь гонись за жизнью дивной

И каждый миг в ней воскрешай,

На каждый звук ее призывный

Отзывной песнью отвечай. (Веневитинов).

 

(Конечно, не “каждый миг” воскрешает поэт, а лишь тот, что созвучен его душе. Почему же “воскрешения” такие разные? А только потому, что в разные миги жизни и поэт разный. То более приближен к Богу, то, под влиянием атеистической моды или других причин, удален от Него. Пушкин, в лицейские годы богоборчества не только “Руслана и Людмилу” написал, но сочинил “Монаха” и “Гавриилиаду” и много других вещей, от которых позднее отрекся: “...начал я писать с 13-летнего возраста и печатать почти с того же времени. Многое желал бы я уничтожить, как недостойное даже и моего дарования, каково бы оно ни было. Иное тя-готеет, как упрек, на совести моей... По крайней мере не должен я отвечать за перепечатание грехов моего отрочества, а тем паче за чужие проказы” (“Опровержение на критики”). “Грехи моего отрочества” – юношеский отход об Бога, к которому Пушкин возвращался всю жизнь всё увереннее и осознаннее. Так что “Борис Годунов” – плод творения поэта уже почти право-славного. Нельзя не учитывать и поздние откровения Державина, признававшего, что лучшие вещи он написал по вдохновению, данному Богом, а другие – под влиянием обычных человеческих чувств:

 

Я любил чистосердечье,

Думал нравиться лишь им,

Ум и сердце человечье

Были гением моим.

Если я блистал восторгом,

С струн моих огонь летел,

Не собой блистал я – Богом;

Вне себя я Бога пел...

 

Красноречивое признание, полностью объясняющее написание “Бога” и “Мельника”, и всего прочего, причем, совсем не с позиций Белинского. – Б.Е.).

 

(Так! Ну, а позиции нашумевшего в свое время критика каковы? Пока мы поняли одно – для чего-то он Бога и российское православие затушёвывает. Проследим за его дальнейшими мыслями. – Б.Е.). “Да – искусство есть выражение великой идеи вселенной в ее бесконечно разнообразных явлениях!.. Всё искусство поэта должно состоять в том, чтобы поставить читателя на такую точку зрения, с которой бы ему видна была вся природа в сокращении, в миниатюре, как земной шар на ландкарте, чтобы дать ему почувствовать веяние, дыхание этой жизни, которая одушевляет вселенную, сообщить его душе этот огонь, который согревает ее. Наслаждение же изящным должно состоять в минутном забвении нашего я, в живом сочувствии с общею жизнью природы; и поэт всегда достигнет этой прекрасной цели, если его произведение есть плод возвышенного ума и горячего чувства, если оно свободно и безотчетно выливалось из его души...” (Но “выражение великой идеи вселенной в ее бесконечно разнообразных явлениях” – не есть ли выражение истины, которая лежит в “основе основ” древнерусской литературы, истины о том, что вселенную со всем ее бес-конечным разнообразием и человеком в центре всех ее пересечений создал Творец и начертал цель разумному центру космоса стремиться к совершенству Отца его Небесного и духовному соединению с Ним? Читаем самое первое древнерусское литературное произведение – “Слово о Законе и Благодати”, произнесенное 26 марта 1049 года первым русским митрополитом Иларионом: – Б.Е.).

 

“О Законе, Моисеем данном,

и о Благодати и Истине в Иисусе Христе явившимся;

о том, как Закон отошел,

а Благодать и Истина всю землю исполнили,

и вера на все языки простёрлась,

и на наш народ русский.

Похвала Государю нашему Владимиру,

им мы крещены были;

молитва Богу от всей земли нашей.

Господи, благослови, Отче!”

 

Вот как надо о главном и самом великом в жизни человеческой – просто, поэтично и без хитроумных размазываний сути! – Б.Е.).

 

“Благословен Господь Бог Израиля,

Бог христианский,

что посетил людей своих (после их смертельного грехопадения. – Б.Е.)

и содеял им избавление,

что не дал тварям своим

вечно идольским мраком одержимыми быть

и в бесовском служении гибнуть.

Но сперва Он указал путь племени Авраамову

Законом на скрижалях,

а после Сыном своим все народы спас,

Евангелием и крещением вводя их

в обновление послебытия – в жизнь вечную...”

 

(Вряд ли может быть что-то более необходимое и жизненное для россиян и для всех других народов – вот этого спасения от гибели. Враз потускнела великая идея вселенной у Белинского, общая, расплывчатая и пустая. Всеохватно, а пусто. – Б.Е.).

 

(Но хоть и пусто, пойдем за Белинским, за его посулами докопаться до смысла “современной литературы”, словно сердцевина древней и современной литературы не должна остаться прежней! – Б.Е.). “Итак, теперь должно решить следующий вопрос (как будто какие-то вопросы уже удалось решить. – Б.Е.): что такое наша литература: выражение общества или выражение духа народного? Решение этого вопроса будет историею нашей литературы и вместе историею постепенного хода нашего общества со времен Петра Великого. Верный моему слову, я не буду говорить, с чего начинались литературы всех народов и как они развивались, ибо это должно быть общим местом для всякого читающего человека”. (Мы уже подчеркивали и еще раз подчеркнем, что вся беда Белинского в отречении от начала древнерусской литературы, которое якобы некое “общее место” всех земных литератур. Но это не так. Каждая литература при своем зарождении отразила особенности той или иной нации. Русская литература, например, сплошь была христианской, и в этом отразилась особенность древней Руссии, только что принявшей крещение. Христианская вера стала жизнью всех россиян – и простых и из “общества” (приближенных к княжеской знати). А раз так, то и жизнь российская предельно наполнилась первостепенным смыслом – спастись от гибели безверия, строить бытие по заповедям Христовым. Так повелось на Руси, и это стало ее духовным выражением. Современник Пушкина и Белинского святитель Игнатий Брянчанинов писал брату по вере иноку Леониду: “Пусть сердце твое беседует со мною просто, искренно; каждое слово твое пусть будет для истины. А Бог – будет, как и есть, Свидетелем бесед наших, которых причина и цель – Он, и наше в Нем спасение”. Блестящее выражение русского духа – народного и общественного! Ведь среди православных нет деления на высшие и низшие классы, все равны перед Богом. И князья Богу в храмах молились, и простолюдины. И князья бились за Русь христианскую, и простолюдины, становившиеся дружинами князей. И над ратями развивались знамена с изображением Христа. Деление народа русского на классы началось с проникновением западного (более всего французского) атеизма и безбожия. Вот и Белинский напрягает мысли, как бы повиртуознее объяснить читателю, что “общество” не народ, что дух народный не дух общественный, а литература, отражающая дух народный, только одна и истинная в отличие от литературы, показывающей высший свет. Вот за такой показ и доставалось Пушкину, да и другим писателям, от Белинского, Писарева и других нахрапистых нигилистов-разночинцев. – Б.Е.).

 

IV.

 

“В чем же состоит самобытность каждого народа? В особенном, одному ему при-наждежащем образе мыслей и взгляде на предметы, в религии (как будто образ мыслей и всё другое формирует не религия. – Б.Е.), языке и более всего в обычаях (и корни обычев в религии; это убедительно доказывает Лихачев. – Б.Е.) Все эти обстоятельства чрезвычайно важны, тесно соединены между собою и условливают друг друга, и все проистекают из одного общего источника – климата и местности. (Далеко не все: религия, например, не происходит, но два этих фактора, конечно, тоже вносят свой вклад в создание национального характера, “национальной идеи”, как говорил Ильин. – Б.Е.).

 

“Все эти обычаи укрепляются давностию, освящаются временем и переходят из рода в род, от поколения к поколению, как наследие потомков от предков. Они составляют физио-номию народа, и без них народ есть образ без лица, мечта, небывалая и несбыточная”.

 

“На востоке Европы, на рубеже двух частей мира, провидение поселило народ, резко отличающийся от своих западных соседей. Его колыбелью был светлый юг; меч азиятца-русса дал ему имя; издыхающая Византия завещала ему благодатное слово спасения; оковы татарина связали крепкими узами его разъединенные части (вот уж чего не было при монголо-татарах! – Б.Е.), рука ханов спаяла их его же кровию; Иоанн III научил его бояться, любить и слушаться своего царя, заставил его смотреть на царя как на провидение, как на верховную судьбу, карающую и милующую по единой воле и признающую над собой единую Божию волю” (Как будто на Владимира Солнышко точно так же не смотрел русский народ – Б.Е.).

 

“Крепко стал он за церковь Божию, за веру праотцев, непоколебимо был верен батюшке царю православному; его любимая поговорка была: мы все божии да царёвы; Бог и царь, воля божия и воля царева слились в его понятии воедино. Свято хранил он простые и грубые нравы прадедов. (Разве грубые нравы – брать в поход вместе с оружием гусли? или провожать гостей-купцов через опасные, разбойничьи места? – Б.Е.) и от чистого сердца почитал ино-земные обычаи дьявольским навождением. (Ну да, дьявольским. А разве язычество, ис-каженные истины – не от князя тьмы? Вот это почему-то и сейчас очень трудно усваивается русским народом. – Б.Е.).

 

(Приведенные выше цитаты грешат по части православных истин, но еще не настолько, чтобы автора можно было отнести к заядлым нигилистам. И не случайно осенью 1836 года Пушкин поручил Нащёкину и Щепкину начать переговоры с Белинским по поводу перехода молодого критика в журнал “Современник”. Думаю, гений наш не мог не видеть атеистических вывихов “современного Аристарха”, но видел и другое – бьющий фонтаном талант его. Пуш-кин, по свидетельству Анненкова, говорил о Белинском: “Этот чудак почему-то очень меня любит. У него есть чему поучиться и тем, кто его ругает”. Пушкин есть Пушкин – он проницал людей насквозь. И, видимо, принятием Белинского в “Современник” как-то хотел подправить “неистового Виссариона”. Но Господь уберег нашего гения от сомнительного шага.– Б.Е.).

 

(А “неистовый Виссарион” уже не шел, а катился к революционному насилию. Даже в “Литературных мечтаниях”, кроме перечисленный положительных качеств народа, правда, уже приправленных изрядной долей иронии, критик ничего больше не видел. – Б.Е.). “...Но этим и ограничивалась вся поэзия его жизни: ибо ум его был погружен в тихую дремоту (что же, когда народ вместе с князем Димитрием Донским изгонял из Руси татар, делал он это в дремотном состоянии? – Б.Е.) и никогда не выступал из своих заветных рубежей (насколько Белинский тут не прав, доказывает статья Ильина “Русская идея”. – Б.Е.); ибо он не преклонял колен перед женщиною, и его гордая и дикая сила требовала от ней рабской покорности, а не сладкой взаимности (даже в поступке Стеньки Разина в отношении персидской княжны – преклонение колен. – Б.Е.); ибо быт его был однообразен, ибо только буйные игры и удалая охота оцветляли этот быт (неужели бедному критику ни разу не довелось видеть, как проходили в его век деревенские праздники? – Чайковский в “Евгении Онегине” лишь частичку таких празднеств показал. – Б.Е.); ибо только одна война возбуждала всю мощь его холодной, железной души, ибо только на кровавом раздолье битв она бушевала и веселилась на всей своей воле (что-то тут от “Тараса Бульбы”, но ведь казаки не весь русский народ. А главной русской чертой, по Ильину всегда была “предметная созерцательность”, то есть религиозная углублённость в душу свою. – Б.Е.).

 

“Да – много было сделано великого, полезного и славного! Петр был совершенно прав: ему некогда было ждать. Он знал, что ему не два века жить, и потому спешил жить, а жить для него значило творить. Но народ смотрел иначе (как будто Меншиков, Демидовы не народ. – Б.Е.). Долго он спал (сонливость, по Белинскому, прямо-таки первое качество русской натуры! – Б.Е.), и вдруг могучая рука прервала ... его богатырский сон: с трудом раскрыл он свои отяжелевшие вежды (не народ, а Вий какой-то! – Б.Е.) и с удивлением увидел, что к нему ворвались чужеземные обычаи, как незваные гости, не снявши сапог, не помолясь свя-тым иконам, не поклонившись хозяину (что человеку не мило, то он не переймет даже под бичом; но истинного тут то, что западное общество уже в петровскую эпоху было охвачено не духовностью, а идеями материальной благополучности и более того – идеями рево-люционности, насильственного преобразования жизни. – Б.Е.).

 

(А далее у Белинского еще фантастичнее получается. – Б.Е.). “Какое ж следствие вышло из всего этого? Масса народа упорно осталась тем, что и была; но общество (высшее общество и слои, обслуживающие его. – Б.Е.) пошло по пути, на который ринула его мощная рука гения (Русь много заимствовала у Запада, но это вовсе не значит, что она потеряла свои национальные черты; не значит, что Петр I или тот же Меншиков перестали быть русскими, хотя что-то переняли и у иноземцев. – Б.Е.). Что ж это за общество? Я не хочу вам много говорить об нем: прочтите “Недоросля”, “Горе от ума”, “Евгения Онегина”...”

 

(Начинает проясняться, для чего Белинскому нужно было подальше отойти от Бога и поделить русскую нацию на “общество” и просто “народ”. С христианской точки зрения на-селение страны можно делить только на верующих и неверующих; другие деления не имеют смысла. А с точки зрения атеистической, материалистической – нация делится на тех, кто остальных грабит, и тех, кто себя грабить позволяет. То есть Белинский потихохоньку пере-бирался в стан нигилистов-революционеров, духовным отцом которых на Руси стал Евгений Онегин. Чем больше писал “этот чудак”, тем “чудаковатость” его все отчетливее превращалась в революционность, и вполне справедливо Плеханов назвал Белинского “предшественником русского марксизма”. – Б.Е.). “Итак, народ, или лучше сказать, масса народа (у Маркса: “масса массовая”. – Б.Е.), и общество пошли у нас врозь (врозь они пошли и во всех других странах, таков закон общественного развития. – Б.Е.). Первый остался при своей прежней, грубой и полудикой жизни и при своих заунывных песнях (это ж надо такой эпитет к наши песням приклеить! – Б.Е.), в коих изливалась его душа и в горе и в радости (посмотрел бы наш фантазер, какие радостные действа сотворял русский народ в праздники, а это полудикостью и подавленностью никак назвать было невозможно. – Б.Е.); второе же, видимо, изменялось, если не улучшалось, забыло всё русское, забыло даже говорить русский язык, забыло поэтические предания и вымыслы своей родины, эти прекрасные песни, полные глубокой грусти, сладкой тоски и разгулья молодецкого (так ведь они же заунывные? Впрочем, Пушкин собственноручно записывал сказки, былины, песни и поговорки, бывая в деревнях; делали это Даль и Данилов. – Б.Е.), и создало себе литературу, которая была верным его зеркалом. (Догадываемся: и “массе народа” нужна такая литература, которая бы отражала ее жизнь, тоже наподобие зеркала. А такой литературы, народной, пока нет и нет на Руси. И скорее из-за этого весь сыр-бор в “Литературных мечтаниях”. – Б.Е.).

 

“Если верить возгласам наших литературных учителей, то в духовном красноречии (тут опять же об “основе основ” русской кульутуры. – Б.Е.) мы едва ли не превосходим всех европейских народов. Не берусь решать этого вопроса, ибо говорю о нем мимоходом, между прочим, как о деле, не прямо относящемся к предмету моего обзора...” (Да ведь прямее-то и некуда; чуть ниже мы увидим это. – Б.Е.).

 

“Не стану также распространяться о Кантемире; скажу только, что я очень сомневаюсь в его поэтическом призвании. Мне кажется, что его прославленные сатиры были скорее плодом ума и холодной наблюдательности, чем живого и горячего чувства... Он был иностранец, следовательно, не мог сочувствовать народу (то есть “массе народа”, а не “обществу”. – Б.Е.) и разделить его надежд и опасений; ему было спола-горя смеяться. Что он был не поэт, этому доказательством служит то, что он забыт. Старинный слог! Пустое!.. (Вот этим-то и страшен революционизм. Ему всё надо ниспровергнуть. Казалось бы, чего тут не сообразить, что после семи веков безличностной, православно-летописной литературы Пушкину ну никоим образом не родиться, как у других народов – Данте, Шекспиру или Гёте. Река ведь из родников и ручейков складывается. Следовательно, и реке – Пушкину должны предшествовать родники и ручейки Кантемиры-Тредиаковские-Ломоносовы. Но револю-ционерам всё не так, всё не то. Им потом и Пушкин совсем не “тем” покажется – дворянско-самодержавным, а дворянско-самодержавное поскорее надо сбрасывать “с корабля современности”. Так сбрасывает Белинский Кантемира. – Б.Е.).

 

(Посмотрим, что написано в одной из современных энциклопедий о “забытом” поэте. – Б.Е.). “Кантемир Антиох Дмитриевич (1708-1744) (прожил меньше пушкинского. – Б.Е.) – князь, русский поэт, дипломат. Про-ветитель-рационалист, один из основоположников русского классицизма в жанре стихотворной сатиры. Отец его Дмитрий Константинович, – молдавский господарь, позднее светлейший российский князь, сподвижник и советник Петра I, писатель...” (Значит, потомками не забыт. Посмотрим теперь то, чему он стал основоположником. – Б.Е.).

 

Макогоненко. Вступительная статья к сборнику “Русская поэзия XVIII века” из серии “Всемирная литература”, 1972 г.

 

“Европеизация, бурно осуществлявшаяся Петром, подготавливала условия для суще-ствования России как мировой державы. (Вспомним Пушкина:

“О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы? – Б.Е.). Возникала острая необходимость создания национальной литературы, которая была бы способной выражать национальную жизнь России в ее новом качестве. Чувствуя себя наследниками всего мира, русские люди этого века с особой остротой понимали, что должно наследовать не только национальную традицию, но и художественный опыт человечества. Новая дитература поэтому стала развиваться в рамках направления классицизма, опираясь на достижения французской и немецкой ветвей. (Вот почему Пушкин написал, что “словесность наша явилась вдруг в XVIII столетии”. Он имел в виду возник-новение классицизма”. – Б.Е.). При этом использование эстетических открытий литератур других народов оказывалось моментом сложного процесса выработки национально обус-ловленной художественной системы, сложения эстетического кодекса русского классицизма.”

 

(У русского классицизма пять особенности. – Б.Е.): 1. “...сформировался классицизм как направление, способствовавшее созданию большого общегосударственного национального искусства. В условиях строжайшей государственной дисциплины, жесточайшей регла-ментации всех форм политической и общественной жизни, борьбы со всяким “своеволием” классицизм выдвинул культ гражданских добродетелей, требуя от человека отказа от всех личных чувств и желаний во имя высших государственных интересов”.

2. “...эстетический кодекс классицизма выдвигал требование обязательного подражания античным образцам. Подражание обуславливало и важнейшие черты стиля создаваемых произведений. Принцип подражания помогал новому искусству использовать образы и сю-жеты, мифологию, готовые поэтические решения тех или иных конфликтов и даже отдельные поэтические описания и картины. Античное искусство из далеких эпох приходило в совре-менность, отдавая художественную энергию искусству нового времени”.

3. “Русский классицизм был явлением глубоко прогрессивным. Он сформировал в жанре трагедии представление о героическом характере, высоко поднял поэтическую культуру, показал способность поэзии к аналитическому раскрытию душевного мира человека. Уси-лиями Тридиаковского и Ломоносова (осуществил) реформу русского стихосложения. Отказавшись от чуждого духу и строю русского языка силлабического (основанного на церковном речитативе, то есть соизмеримости строк по количеству слогов. – Б.Е.) стихосло-жения, заимствованного из польской поэзии (в XVII веке. – Б.Е.), они ввели силлабо-тоническое (основанное на чередовании ударных и безударных слогов), открывая тем самым возможность использования интонационного богатства русского языка, который отличает многоакцентность и свобода ударений в слове”.

4. “Успешное развитие литературного языка во многом зависит от состояния этого языка. Несколько столетий в России литературным языком был церковнославянский. На основе глубокого изучения живой разговорной речи Ломоносов создает первое научное описание русского языка, устанавливает систему его грамматических норм. Более того – он осуществляет реформу и определяет пути сложения нового литературного языка: он уза-конивает использование живого русского языка, открыв в просторечии источник его по-стоянного обновления; но русский язык должен быть обогащен и всем лучшим, что дал церковнославянский язык за свою многовековую историю”.

5. Но “в самом эстетическом кодексе этого направления таилось глубокое и роковое противоречие. Как всякое искусство, классицизм был призван отражать жизнь. Но его эсте-тический кодекс ставил между писателем и окружающей его действительностью преграду в виде правил. Правила заставляли строго отбирать материал, и многое лишалось права на свое воплощение. Реальная практика людей разных сословий, жизнь общества с его дей-ствительными противоречиями, судьба конкретного русского человека – его жизнь, его права и место в обществе, его быт, его идеалы, поиски счастья, его бедствия и страдания – всё это оказывалось за бортом поэзии классицизма...” (Видите, тут еще и не от желания и таланта писателя зависело более полное отражение жизни, а от классицизма, его строгих законов, чего Белинский не учитывал. Не думаю, что от незнания. – Б.Е.).

 

(Итак, великие достижения принес с собой на русскую землю классицизм, и, в отличие от Белинского, прав был Пушкин, ни в одной из многочисленных статей своих не унизивший праотцов нового направления в искусстве. Ведь они торили первые шаги в неизведанное. А шаги эти особенно трудны. Мы начали свой короткий обзор с Кантемира. “Неистовый Виссарион” написал, что ему было “спола-горя смеяться” над русским народом. Но правды в этом не было ни на грошь. – Б.Е.). “Свои сатиры Кантемир начал писать в накаленной атмосфере политической борьбы с реакционерами за дело умершего Петра. Объектами его обличений стали противники петровских реформ, петровской политики европеизации России: “дворяне злонравные”, некоторые церковники (не воспринявшие реформ и незаслуженно назвавшие Петра Антихристом. – Б.Е.), защитники старины и обскурантизма, ненавистники просвещения, “хулящие учение”... Новое в своих стихах поэт видел в том, что ему удалось выразить “голой правды силу”... Для Кантемира порочно то, что мешает просвещению оте-чества в эпоху господства невежественных преемников Петра. (И именно по этой причине он избирает своим оружием сатиру, а не потому, что имел пристрастие осмеивать чужаков-русских. – Б.Е.)... Кантемир первым поставил на общественное обсуждение вопрос о месте крепостного крестьянина в феодальной России... Кантемир – дворянин... Он не ставил вопроса о ликвидации крепостного права, но считал важным в тех условиях определить общественное положение и дворянина и крестьянина... (Удивительно, но Кантемир видел равенство людей всех сословий по-христиански: все произошли от Адама:

 

Адам дворян не родил, но одно с двух чадо

Его сад копал, другой пас блеющее стадо. –

 

И еще, пожалуй, добавить надо, справедливости ради: сатира – детище Кантемира, видоизменяясь, совершенствуясь и углубляясь, дожила до наших дней. И редко кто из наших классиков не в внес в развитие этого жанра своей лепты. – Б.Е.).

 

Пушкин. “План истории русской литературы”.

 

“Отчего первые стихотворения были сатиры?

Их успех и т.д.

Отчего сатира существовала еще при Екатерине, а нынче совсем уже не существует (а у самого Пушкина, скажем, в оде “Вольность”, в эпиграммах? – Б.Е.).

Кантемир...

Поколение, преобразованное, презрело безграмотную изустную народную словесность, и князь Кантемир, один из воспитанников Петра, в путеводители себе избрал Буало...” (Нет и тайного умысла перечеркнуть Кантемира. – Б.Е.).

 

(Однако вновь вернемся к Белинскому. К его оценке первопроходцев российского классизица. – Б.Е.) “Тредиаковский не имел ни ума, ни чувства, ни таланта. Этот человек был рожден для плуга или для топора; но судьба, как бы в насмешку, нарядила его во фрак: удивительно ли, что он был так смешон и уродлив?” (Но смешон ли и уродлив ли? – Б.Е.).

 

Макогоненко. Вступительная статья к сборнику “Русская поэзия XVIII века”.

 

“В 1735 году молодой поэт Василий Тредиаковский, остро осознававший потребность времени, выдвинувшего задачу создания национально-самобытной литературы, осуще-ствляет реформу стихосложения. Предложенная им силлабо-тоническая система открывала широкие возможности развития поэзии как поэзии русской. Важность и мудрость реформы подтвердила история – до сегодняшнего дня эта система находится на вооружении наших поэтов...” (Суть ее – строгое чередование в каждой строке стихотворения ударных и безу-дарных слогов; поначалу: безударных и ударных, что порождало ямб. – Б.Е.).

 

Пушкин. “О французской словесности”.

 

Изо всех литератур она (французская. – Б.Е.) имела самое большое влияние на нашу. Ло-моносов, следуя немцам, следовал ей. Сумароков – (Тредьяковский нехотя отделил стихосложением) – Дмитриев, Карамзин, Богданович. Вредные последствия – манерность, робость, бледность... (Подлинный критик и говорит о подлинных, а не о вымышленных яв-лениях. Влияние французское несло много отрицательного. Но Тредиаковский сумел отде-литься от него реорганизацией русского стихосложения. Это ли не заслуга, подмеченная гением у своего предшественника? – Б.Е.).

 

(Приведем хотя бы одну строфу создателя силлабо-тонической системы – для сравнения:

 

Вонми, о! небо, и реку,

Земля да слышит уст глаголы:

Как дождь я словом потеку;

И снидут, как роса к цветку,

Мои вещания на долы. –

 

Уже ощутимый ритм есть, и напевность, и выражение мысли проистекает без неловкостей, свойственных силлабической стихотворной системе. – Б.Е.).

 

(А Белинский, между тем, дошел в разборе своем до Ломоносова и, кажется, готов про-возгласить его основоположником русской литературы, не считаясь с фактами, которые про-тиворечат этому утверждению. – Б.Е.). “Да – первые попытки были слишком слабы и не-удачны. (По отношению к чему? Сами по себе, имея в виду начало развития нашей слове-сности, они были вовсе даже не слабы и не неудачны, и вызвали к жизни новые этапы ста-новления русской литературы, которые дошли до Пушкина и Гоголя. – Б.Е.). Но вдруг, по прекрасному выражению одного нашего соотечественника, на берегах Ледовитого моря, подобно северному сиянию блеснул Ломоносов. Ослепительно и прекрасно было это яв-ление! Оно доказало собой, что человек есть человек во всяком состоянии и во всяком кли-мате, что гений умеет торжествовать над всеми препятствиями, какие ни противопоставляет ему враждебная судьба, что, наконец, русский способен ко всему великому и прекрасному не менее всякого европейца... (Гораздо более Ломоносов доказывает другое диалектическое правило: как только набирается необходимое количество житейского материала, является человек, который всё обобщает и двигает процесс дальше. – Б.Е.).

 

“С Ломоносова начинается наша литература; он был ее отцом и пестуном; он был ее Петром Великим...” (Почему Белинский начинает настоящую русскую литературу не с Пуш-кина и Гоголя, как справедливо считается на Руси, а с Ломоносова, можно объяснить только его революционной субьективностью, которой не дано мирное просветленное проникновение в истину. Нашему критику и “пестуна” пощипать преизрядно хочется. – Б.Е.).

 

“Говоря о знаменитом писателе, мы всегда ограничиваемся одними пустыми возгласами и надутыми похвалами; сказать о нем резкую правду у нас святотатство. (Видите, у них, революционеров, не мирная, объективная правда, а обязательно “резкая”, наподобие ножа или топора. – Б.Е.). И добро бы еще это было вследствие убеждения! Нет, это просто из не-лепого и вредного приличия или из боязни прослыть выскочкою, романтиком. (Красно-байством и подменой истинного ложным занимается здесь наш критик-”чудак”. Не мог он в те годы не читать литературоведческих заметок и статей Пушкина, публиковавшихся в различ-ных журналах. Не всегда под ними подписи были, но зато был образец того, как нужно делать анализ произведений и как надо оценивать авторов. Мы уже приводили пушкинские отрывки и еще приведем не раз. – Б.Е.). Посмотрите, как поступают в сем случае иностранцы: у них каждому писателю воздается по делам его (вот так и нам надо, так и Пушкин в те времена делал. – Б.Е.); они не довольствуются сказать, что в драмах г. NN есть много прекрасных мест, хотя есть стишки негладкие и некоторые погрешности, что оды г. NN превосходны, но элегии слабы (удивительно, что сам-то Белинский довольствуется в своих работах именно таким поверхностным разбором. – Б.Е.). Нет, у них рассматривается весь круг деятельности того или другого писателя, определяется степень его влияния вообще, а не частные красоты или недостатки, берутся в соображение обстоятельства его жизни, дабы узнать, мог ли он сделать больше того, что сделал (отходящему от Бога критику уже невдомек, что подобное известно только Создателю нашему. – Б.Е.), и объяснить, почему он сделал так, а не этак; и уже, по соображении всего этого, решают, какое место он должен занимать в литературе и какою славою должен пользоваться (так и слава писательская не в воле критика, а в воле Бога. Пример – судьба Рубцова. – Б.Е.).

 

(Беда вся в том, что не к истинной критике стремится Белинский, а к разносам рево-люционным, которые бы подчинили и читателей, и писателей идеям разрушения “несовер-шенного”, “эксплуататорского” старого мира и возведения на кровавых руинах – мира “справедливого”, “свободного” (от Бога) и “зажиточного” (материально-бездуховного). Приведем, по понятиям Белинского, “идеальную” критику творчества Ломоносова. – Б.Е.). “Но и с Ломономовым сбылось то же, что с Петром. Прельщенный блеском иноземного просвещения (надо полагать, не блеском, а насущной необходимостью просвещения Руси! – Б.Е.), он закрыл глаза для родного (а не с него ли началось поэтическое заимствование народных слов? – Б.Е.). Правда, он выучил в детстве наизусть варварские (какое прене-брежение к православным первоосновам! – Б.Е.) вирши Симеона Полоцкого, но оставил без внимания народные песни и сказания. Он как будто и не слыхал о них. (Как будто бы о самом себе говорит Белинский. – Б.Е.). Замечаете ли вы в его сочинениях хотя слабые сле-ды влияния летописей и вообще народных преданий земли русской? Нет – ничего этого не бывало. (Пожалуй, слепой только не заметит великого родства между стихами “Слова о полку Игореве” и “Оды на взятие Хотина”, выдержки из которых мы сейчас приводим:

“Хочу, сказал, копье преломить на границе поля Половецкого, с вами, русичи, хочу либо голову сложить, либо шеломом испить из Дона”.

И:

“Крепит отечетсва любовь

Сынов российских дух и руку;

Желает всяк пролить всю кровь,

От грозного бодрится звуку...” – Б.Е.). Говорят, что он глубоко постиг свойства языка русского! Не спорю – его “Грамматика” дивное, великое дело. Но для чего же он пялил и корчил русский язык на образец латинского и немецкого? Почему каждый период его речей набит без всякой нужды таким множеством вставочных предложений и завострен на конце глаголом? Разве этого требовал гений языка русского, разгаданный сим великим человеком?.. (Критика почти не по адресу. Как раз латинские, греческие, французские и германские образцы, которых безусловно требовал классизизм, Ломоносов – классицист упорно выте-сняет из русского стиха. Это видно из приведенного четверостишия. – Б.Е.).

 

“Создать язык невозможно, ибо его творит народ; филологи только открывают его законы и приводят их в систему, а писатели только творят на нем сообразно с сими законами. И в сем последнем случае нельзя довольно надивиться гению Ломоносова: у него есть строфы и целые стихотворения, которые по чистоте и правильности языка весьма приближаются к нынешнему времени. (Так вот это и есть главное достижение Ломоносова – впервые он широко стал заимствовать в поэзии слова народной разговорной речи. В этом-то как раз и основоположник. И это при утвердившемся, окрепшем классицизме! – Б.Е.). Следовательно, его погубила (!?? – Б.Е.) слепая подражательность (повторяем: подражательность древним образцам – закон классицизма, которого, понятно, придерживался и Ломоносов. – Б.Е.); следовательно, она одна виною, что его никто не читает (сейчас и Пушкина почти никто не читает, но это не значит, что Пушкин – не гений. – Б.Е.), что он не признан и забыт народом и что о нем помнят одни записные литераторы. (Помнят – не помнят – это не критерий. Се-годня не помнят, завтра будут считать кумиром. На этих вибрациях мир держится. Плохо, что Белинский многого в жизни не постиг, а точнее – не захотел постичь, и на поверхностной нахватанности пытался стать, я уж не говорю: критиком, но народным пророком.– Б.Е.). Некоторые говорят, что он был великий ученый и великий оратор, но совсем не поэт; напротив, он был больше поэт, чем оратор; скажу больше: он был великий поэт и плохой оратор. Ибо что такое его похвальные слова? Набор громких слов и общих мест, частию взятых напрокат из древних витий, частию принадлежащих ему, плоды заказной работы, где одна только шу-миха и возгласы, а отнюдь не выражение горячего, живого и неподдельного чувства, которое одно бывает источником истинного красноречия...” (Очень хотелось бы, чтобы Белинский назвал лучшего оратора той поры. Наверно, назвал бы, ежели такой был бы явлен на свет. – Б.Е.).

 

“Некоторые места, прекрасные по слогу, ничего не доказывают: Мы и теперь очень мало нуждаемся в красноречии, а тем менее тогда нуждались в нем (нуждались, да еще как: Империя Петра набиралась сил и требовала поэтического прославления. Ведь для чего-то же и Пушкин великое славословие Петру произнес. – Б.Е.); следовательно, оно родилось без всякой нужды из одной подражательности, и потому не могло быть удачным. (Снова видим: автор упрямо не хочет замечать, что век Ломономова – это всё еще век классицизма. – Б.Е.). Но стихотворения Ломоносова носят на себе отпечаток гения. Правда, у него и в них ум преобладает над чувством, но это происходило не от чего иного, как от того, что жажда к знанию поглощала все существо его, была его господствоющею страстью. (Сплошной вы-мысел Белинского, что не может быть поэзии в вещах, где разум преобладает над чувством. Одно из лучших и значимых стихотворений Пушкина как раз сплошь из разума: “Не дорого ценю я громкие права, От коих не одна кружилась голова...” – Б.Е.). Он всегда держал свою энергическую фантазию в крепкой узде холодного ума и не давал ей слишком разыгрываться.”

 

“Вольтер сказал, помнится, о Корнеле, что он в сочинении своих трагедий похож на великого Конде, который хладнокровно обдумывал планы сражений и горячо сражался: вот Ломономов! От этого-то его стихотворения имеют характер ораторский, от этого-то сквозь призму их радужных цветов часто виден сухой остов силлогизма. Это происходило от системы, а отнюдь не от недостатка поэтического гения. Система и рабская подражательность (классицизм то есть. – Б.Е.) заставила его написать прозаическое “Письмо о пользе стекла”, две холодные и надутые трагедии и, наконец, эту неуклюжую “Петриаду”, которая была самым жалким заблуждением его мощного гения. Он был рожден лириком, и звуки его лиры там, где он не стеснял себя системою, были стройны, высоки и величественны...” (Зачем умалять Ломо-носова? он далеко не только лирик, и всё, что в нем было, все нашло проявление в его разносторонних трудах. Именно это утверждает Пушкин. – Б.Е.)

 

Пушкин.“О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова”.

 

“В царствование Петра I-го начал он (русский язык. – Б.Е.) приметно искажаться от необходимого введения голландских, немецких и французских слов (Заметьте: необходимого введени я! – Б.Е.). Сия мода распространяла свое влияние и на писателей, в то время по-кровительствуемых государями и вельможами; к счастью, явился Ломоносов.

Г-н Лемонте в одном замечании говорит о всеобъемлющем гении Ломоносова; но он взглянул не с настоящей точки на великого сподвижника Петра.

Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятия, Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстию сей души, исполненной страстей (вот даже как: никакого холодного разума. – Б.Е.). Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он всё испытал и всё проник (в том числе и поэзию. – Б.Е.): первый углубляется в историю отечества, утверждает правила ообщественного языка его, дает законы и образцы классического красноречия, с несчастным Рихманом предуга-дывает открытия Франклина (изобрел громоотвод. – Б.Е.), учреждает фабрику, сам сооружает махины, дарит художества мозаическими произведениями и наконец открывает нам истинные источники нашего поэтического языка. (Всех измышлений Белинского как не бывало, пушкинские истинность и прозорливость растворяют их без остатка. – Б.Е.).

Поэзия бывает исключительною страстию немногих, родившихся поэтами; она объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни: но если мы станем исследовать жизнь Ломоносова, то найдем, что науки точные были всегда главным и лю-бимым его занятием, стихотворство же иногда забавою, но чаще должностным упражнением. Мы напрасно искали бы в первом нашем лирике пламенных порывов чувства и воображения. (Вот идеальное объяснение Ломоносова как явление русской жизни. – Б.Е.) Слог его ровный, цветущий и живописный (сравните с “сухим остовом силлогизма” Белинского. – Б.Е.), заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного славянского языка (гениальнейшее про-зрение Пушкина! – Б.Е.) и от счастливого слияния оного с языком простонародным (а это даже непредубежденным глазом видно. – Б.Е.). Вот почему предложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произ-ведения. (А это зубодробительный удар по “революционному демократу”; он вообще Бога пытается обходить за сто верст, а тут переложения библейских псалмов – “лучшие про-изведения” Ломоносова, уж если переводившего псалмы, так значит, надо полагать, и верующего в Бога. И здесь Бог, а революционизм с Ним никак не уживается.– Б.Е.). Они останутся вечными памятниками русской словесности; по ним долго еще должны мы будем научаться стихотворному языку нашему; но странно жаловаться, что светские люди не читают Ломоносова, и требовать, чтобы человек, умерший 70 лет назад, оставался и ныне лю-бимцем публики. Как будто нужны для славы великого Ломоносова мелочные почести модного писателя!..” (Прямо-таки ответ зарвавшемуся Белинскому. Для славы Ломоносова уже достаточно и того, что он дал дорогу в поэзию простолюдному русскому слову! – Б.Е.).

 

(Впрочем, посмотрим, как относится к “забытому” Ломоносову современное литера-туроведение. – Б.Е.).

 

Макогоненко. Вступительная статья к сборнику “Русская поэзия XVIII века”.

 

“В 1739 году Ломоносов, отказавшись от силлабического размера, написал свою первую оду – “На взятие Хотина”, избрав для нее четырехстопный ямб. В последствии поэт писал надписи, эпиграммы, начал работать над героической поэмой “Петр Великий”, сочинил две трагедии, создал образцы научно-философской лирики – “Утреннее размышление...” Но именно ода стала главным и любимым его жанром”.

 

“Содержание од Ломоносова определялось его политическими убеждениями (а отнюдь не страстью к подражанию зарубежным образцам. – Б.Е.), в основе которых лежала концепция просвещенного абсолютизма. В преобразовательной деятельности Петра поэт находил под-тверждение своих идеалов; он считал, что только просвещенный (мы бы сейчас добавили: и православный; не демократия, а просвещенный, православный президент с монархическими полномочиями. – Б.Е.) монарх может в современных условиях принести благо родине и на-роду. Потому постоянная тема его од – деятельность Петра. В одах, обращенных к Елизавете, а затем к Екатерине II, Ломоносов призывал их вернуться к политике Петра I и следовать его пути”.

 

“Оды писались на торжественные случаи придворной жизни, главным образом на годов-щину восшествия на престол Елизаветы. Оттого в них обязательно включалась похвала им-ператрице. Но то не было лестью ищущего подарка придворного. Тут-то и проявилось нова-торство: прославляя и идеализируя Елисавету, поэт как бы говорил ей: смотри, вот каким должен быть просвещенный монарх, его долг равивать в России промышленность, установить мир – “возлюбленную тишину”, покровительствовать наукам и просвещению. Воспевая талантливость русского народа, мощь и богатство России, поэт увлеченно доказывал, что стоит только широко развить образование в стране, и “сможет собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать”. Общественным и поэтическим подвигом Ломоносова и был отказ от жанра похвальной оды и превращение ее в наказ ца-рям, в программу развития русской культуры”. (Этим приёмом воспользовался Пушкин при создании своих “Станцев” (“В надежде славы и добра...”). Он дает совет царю Николаю I, чтобы он стремился быть похожим на Петра Великого: “Во всем будь пращуру подобен...” Стихотворение вызвало осуждение революционизирующегося общества России... – Б.Е.).

 

“Высокий художественный уровень од Ломоносова способствовал широкому распро-странению этого жанра в русской поэзии XVIII века, он стал ведущим и в лирике классицизма. Ода Ломоносова была объявлена образцом, которому подражало несколько поколений поэтов...” (Так вот! Есть ли что-то похожего в приведенных отрывках из статьи о Ломоносове современного литературоведа Макогоненко на “анализ” Белинского? Ему бы по праву было фамилию Чернинского носить. Но такова ирония судьбы. И может, по этой причине Пушкин назвал критика “чудаком”, ведь чудаки вечно всё делают невпопад. Правда, мы предполагаем, что Пушкин, любя людей и уважая их талант, мягко отозвался о “неистовом Виссарионе”. Думается, знал он, что и Белинского, и Россию уже вовсю несет по волнам “вольтерьянства”... – Б.Е.).